Чарльз Буковски

Фактотум (Factotum)

Ел я один раз в день: для экономии, чтобы денег хватило на подольше. Я нашел одну грязную забегаловку, владелец которой был полным чмом, но там пода-вали роскошные завтраки – блинчики, овсянку, сосиски – почти задаром.

– Эй, ПРИЯТЕЛЬ!

– Работа нужна?

Я хорошо помню, как папа по вечерам приходил домой и говорил о работе. Каждый день. Разговор о работе начинался уже с порога, продолжался за ужином и завершался в родительской спальне, когда папа кричал: «Гасим свет!» – ровно в восемь вечера, потому что ему надо было как следует высыпаться и набираться сил, чтобы назавтра идти на работу. Сплошная работа. Ничего, кроме работы.

– Слушай, дружище… – начал он.

– Слушай, я ветеран Первой мировой. Я положил жизнь за эту страну, а теперь я вообще никому не нужен. Никто меня не берет на работу, никто. Меня тут не ценят. Хотя я столько сделал для этой страны. Я не ел уже несколько дней. Помоги мне, чем сможешь…

– Ты ищешь работу?

Я пошел дальше. Перешел через улицу.

Спустя пару дней я приступил к поискам.

Я прочел объявление в местной газете. Контора была рядом с домом.

Я ждал в приемной вместе с другими молодыми людьми. Их было пять или шесть. Все исправно пытались казаться честолюбивыми и энергичными. Мы заполнили заявления о приеме на работу и теперь ждали, когда нас вызовут. Меня вызвали самым,последним.

– Там у меня не было никаких перспектив.

– В моем возрасте до пенсии еще далеко. О ней как-то не думаешь.

– У меня слишком много друзей в Лос-Анджелесе.

– А кто даст нам гарантии, что вы не уйдете от нас, проработав всего ничего?

– Поясните, пожалуйста.

– Почему вы не побрились? Вы что, проиграли спор?

– Еще нет?

– Хорошо. Мы подумаем и сообщим вам о своем решении.

– Ничего страшного, мистер Чинаски.

МИСТЕР Г. ЧИНАСКИ. ВЫХОДИТЕ НА РАБОТУ ЗАВТРА В 8 УТРА. ХЕДЕРКЛИФ.

– Послушайте, – сказал я, – эти книжонки даже не стоят того, чтобы их кто-то читал, не говоря уж о том, чтобы из-за них ссориться.

– Недостаточно хороша?

Вот тогда я впервые узнал, что этого мало – просто делать свою работу. Надо еще проявлять к ней интерес. И даже страстно ее любить.

В тот день водитель грузовика, развозившего заказы, освободился пораньше. Он зашел к нам в отдел, сел на стопку журналов, закурил сигарету.

Вечером после работы я взял бутылку вина, поднялся к себе, выпил, потом спустился на улицу, к автомату, и позвонил в свою контору. Телефон звонил долго. Наконец мистер Хедерклиф взял трубку. Он был еще на работе.

– Да?

– Да, мистер Чинаски?

– Что?

– Он работает в нашей компании уже два года.

– Мы вам платим семнадцать долларов в неделю, а вы просите девятнадцать?

– У нас нет возможности.

Я повесил трубку.

– Двенадцать долларов в неделю, – сказал он.

Я работал вместе с толстым дядечкой небольшого росточка, с обвисшим брюшком. У него были старинные карманные часы на золотой цепочке, толстые пухлые губы и вечно угрюмое выражение на мясистом лице. Он носил жилет и зеленые солнечные очки. Его моршины не были ни характерными, ни фактурными; лицо наводило на мысли о том, что его сложили, как лист плотной бумаги, в несколько раз, а потом кое-как разгладили. Он носил башмаки с квадратными носами, жевал табак и постоянно сплевывал тонкую струйку коричневой слюны в плевательницу, которую держал под столом.

Он посмотрел на меня.

«Жаба ты, вот кто», – подумал я.

– Нет.

Я вернулся в свою комнатушку и сел за стол. Комната была маленькая, сплошь заставленная металлическими шкафами с выдвижными ящиками. В ящиках лежали цинковые клише, которые использовались для набора объявлений. Еще там были самые разные штампы с именами и товарными знаками заказчиков. Толстяк с мятым лицом кричал мне: «Чинаски!», и я мчался к нему выяснять, какое именно клише и какой именно штамп нужны ему для набора. Часто меня посылали в наборный цех конкурирующей газеты, чтобы взять у них штампы и литеры, которых не было у нас. Мы тоже одалживали им штампы. Мне нравились эти прогулки. Я нашел одно милое местечко в переулке неподалеку от редакции, где стакан пива стоил пять центов. Толстяк дергал меня не часто, и я почти не вылезал из пятицентовой пивной, превратившейся в мой второй дом. Толстяк начал по мне скучать. Поначалу он просто недобро поглядывал на меня. А потом все же поинтересовался:

– Пиво пил.

– Я не студент.

Толстяк отвел меня к Белджеру, который выглядел так же устало, как всегда.

– Хорошо, – сказал Белджер. Толстяк утопал прочь.

– За пять дней.

– Послушайте, Белджер, этот старый придурок – он настоящая жаба.

– Господи, а то я не знаю?!

Минут через десять я вдруг почувствовал, как пыль поднимается сквозь шели между деревянными планками. Это была очень старая пыль, гробовая пыль – от нее пахло смертью. От нее пахло чем-то таким, что было мертвым уже давно. Она проникала мне в ноздри, оседала на бровях, пыталась забраться в рот. Потом я услышал, как кто-то дышит, тяжело и натужно. Сквозь щели я разглядел человека, скорчившегося под сиденьем. Он выдувал пыль мне влицо. Я приподнялся и сел. Человек выбрался из-под скамьи и рванулся в передний конец вагона. Я вытер лицо и уставился на этого мужика. Мне как-то не верилось, что все это происходит на самом деле.

– Если он подойдет, вы мне поможете, ладно? Обещайте, что вы мне поможете…

– А что с ним не так?

– Вообще ни с кем не разговаривает.

– Вот козел. Ладно, приедем на место, мы с ним разберемся.

– Если я не смогу, значит, не сможет вообще никто.

Потом мне захотелось пить, и я прошел в передний конец вагона, где стоял бак с водой. Когда я проходил мимо них, они разом примолкли. Молча они наблюдали, как я пью воду. Когда я вернулся на свою скамейку, они продолжили разговор.

– Какого хрена, опять? Где Коллинз и Мартинес?

После какой-то там остановки он подошел ко мне.

– Чинаски.

– Мне нужна работа.

В Эль-Пасо нам объявили, что мы пересаживаемся в другой поезд, и выдали что-то вроде билетиков на одну ночь в ближайшем отеле и талончики на питание в местной кафешке. Также нам были даны очень подробные инструкции, как, где, когда и в какой именно поезд мы должны сесть завтра утром.

– Надерем ему задницу, уроду!

Я взял мясо с фасолью и луком. Масла там не было, но кофе был очень приличный. Когда я вышел на улицу, мужиков уже не было. Ко мне подрулил какой-то бездомный. Я отдал ему билетик на ночь в отеле.

А потом меня разбудил звук, похожий на рев. Я и не знал, что крокодилы ревут. Вернее, не просто ревут: это был звук, который складывался из рева, шипения и возбужденных вдохов. Также я явственно слышал, как щелкает пасть. Какой-то пьяный матрос заплыл в самый центр пруда и схватил крокодила за хвост. Животное изгибалось, пытаясь достать обидчика зубами, но это было весьма затруднительно. Челюсти у зверюги были поистине чудовищные, но при этом не слишком проворные и слаженные. Второй матрос и молоденькая девчонка стояли на берегу и смеялись. Потом матрос поцеловал девчонку, и они вместе куда-то ушли, а тот парень, который в пруду, так и остался сражаться со взбешенным крокодилом…

– Микки, – сказала девчонка, – у тебя стоит!

– Сколько у нас денег?

У них было пять центов.

– Не знаю. Пойдемте уже. По дороге решим.

– Как жизнь, ребята?

– Правда? И вас ничто не беспокоит?

Я обогнал их и нашел кафе. Там подавали пиво, и я обменял на него все талоны. В кафешке сидели все наши, с поезда. Я использовал свои талоны, и у меня ничего не осталось – только мелочь, которой хватило как раз на билет на трамвай к дому родителей.

– Сынок! Это ты?!

– Твоя комната всегда в твоем распоряжении.

– Отец уже дома.

Мой отец – крупный высокий мужчина, выше меня. У него карие глаза. У меня – зеленые. А еще у него большой нос и уши, которые просто нельзя не заметить. Они как будто стремятся соскочить с его головы.

Мы ели молча.

Пока я нежился в постели, у меня в голове появилось какое-то странное ощущение. Как будто мой череп был сделан из ваты. Или вдруг превратился в воздушный шарик. Я буквально физически ощущал пус-тоту внутри черепа. И не понимал, что происходит. Но потом перестал париться. Мне было уютно и очень спокойно. Ощущение было скорее приятным. Я лежал, слушал классическую музыку и курил отцовские сигареты.

Когда я вернулся, родители уже были дома. Мама готовила ужин. Я пошел к себе в комнату – ждать, когда меня позовут. Меня позвали. Я вышел на кухню.

– Нет.

– Да, наверное.

Он отправил в рот ложку вареного гороха, прожевал, проглотил и продолжил:

Потом принял ванну, оделся. Нашел на кухне пустые бутылки, сдал их в пункте приема, получил денежку. Зашел в бар, взял пива. Народу в баре было немало. Все пили, смеялись, громко переговаривались, наперебой ставили песни на музыкальном автомате. Все были изрядно под мухой. Периодически передо мной возникал очередной стакан с пивом. Кто-то меня угощал. Я пил. Потом начал общаться с людьми.

Один раз я вышел наружу, чтобы с кем-то подраться. Хорошей драки не вышло. Мы оба были изрядно датые, а асфальт на стоянке у бара был весь в ямах и выбоинах и как-то не подходил в качестве твердой опоры для ног. Мы так и не подрались…

Я выпивал до пяти утра. Потом прибрал за собой, выкинул мусор в ведро, открыл дверь и вышел на улицу. Сзади ко мне приближалась патрульная машина. Они ехали медленно, следом за мной.

– Эй, приятель!

– Ты что тут делаешь?

– Живешь где-то поблизости?

– А где конкретно?

– А что ты делал там, в баре, в такое время?

– А чей это бар? Кто владелец?

– Садись в машину.

– Покажи, где ты живешь.

– А теперь выходи и звони.

Я позвонил еще раз. Потом – еще. Наконец дверь открылась. На пороге стояли родители в домашних халатах поверх пижам.

– Да.

– Я устроился на работу.

Папины волосы стояли дыбом. Брови топорщились. Лицо было бордовым и опухшим со сна.

– Это не менее гнусно!

Меня стошнило прямо на коврик у двери. Персидский коврик с «Древом жизни». Мать закричала. Отец бросился на меня.

– Да, знаю.

– Я тебе покажу.

Он уже почти тыкал меня лицом в это самое.

Я оттолкнулся от пола и резко выбросил руку вперед. Это был мастерский удар. Отец пролетел через всю комнату и плюхнулся на диван. Я подошел к нему.

Он не встал, так и остался сидеть. Мать кричала:

Она подлетела ко мне и полоснула меня по щеке ногтями.

– Ты ударил отца!

– Ты уже все, закончила?

– Хэнк!

– Чем занимаешься, Хэнк?

– А я вот на днях уезжаю в южную Калифорнию.

– Женские ногти – страшная сила.

– Да. Тимми, мне надо выпить.

– А ты какую работу ищешь?

– Слушай, у меня есть деньги. Только надо заехать ко мне, они дома. Я знаю один замечательный бар в Инглвуде. Может, съездим туда?

– Хэнк, постарайся, пожалуйста, не спаивать моего Тимми.

– В последний раз, когда вы с Тимми пошли по барам, вас обоих забрали в участок.

– Пойдем, – сказал он.

– Пришлите кого-нибудь забрать грузовик. Я слишком пьян, не могу сесть за руль. Да, я понимаю, что потерял эту треклятую работу, просто пришлите кого-нибудь за машиной!

Мы пили и пили. Молодая блондинка ушла с кем-то другим. Музыкальный автомат играл песни. Тимми продолжал говорить. На улице уже темнело. Потом нас вышвырнули из бара, и мы пошли вдоль по улице в поисках еще какого-нибудь заведения. Было уже десять вечера. Мы еле держались на ногах. На улице было полно машин.

Я увидел его. Здание морга. Особняк в колониальном стиле, с прожекторами и широченной лестницей из белого камня.

Спустя еще сорок пять минут меня вывели в коридор. Там стояли какие-то парни, прикованные наручниками к длинной цепи. Я дошел до конца цепочки и протянул охраннику руки. Но тот сказал: «Тебе не надо». У меня были свои персональные наручники. Двое полицейских посадили меня в машину и куда-то повезли.

– Вы обвиняетесь в пребывании в состоянии алкогольного опьянения в общественном месте и в создании помех дорожному движению. Десять дней тюремного заключения или штраф тридцать долларов.

– Ты еще легко отделался, – сказал он. – Из-за вас образовалась пробка длиной в целую милю. Это была самая длинная пробка за всю историю Инглвуда.

Как я понял, он был знаком с кем-то из полицейс-ких, который спросил у него: «Мистер Чинаски, а что здесь делает ваш сын?»

Мы дошли до его машины. Он сел за руль. Он по-прежнему плакал.

– Врач сказал, я не годен к военной службе.

– У тебя есть сигареты?

Мы проехали мимо каких-то дешевых баров в нижней части Бродвея.

– Что?! Ты еще смеешь заикаться о выпивке сразу после того, как тебя выпустили из тюрьмы, куда посадили за пьянство?!

– Только не говори матери, что ты хотел снова напиться. Сразу после того, как тебя выпустили из тюрьмы.

– Что?!

Папа едва не проехал на красный свет. Почти всю дорогу до дома мы ехали молча.

– Да, кстати. Надеюсь, ты понимаешь, что штраф, который я за тебя заплатил, прибавляется к твоему долгу за комнату, стол и стирку?

– Вчера вечером я снова пялил жену. Первым делом займись заказом «Уильямс Бразерс».

– Закажи у поставщика и запиши как задолженный заказ.

– Вчера вечером я снова пялил жену.

– Ей понравилось, да.

– Она описалась, когда кончила.

Я нашел комнату рядом с работой. Переезд не отнял много времени. Все мои вещи уместились в один чемодан, причем не заполнили и половины…

На второй день, уже вечером, кто-то постучал в мою дверь. Какая-то толстая тетка хорошо за сорок. Она принесла мне бутылку вина.

Марта вошла. На ней был широкий зеленый халат, и после пары стаканов она принялась демонстрировать мне ноги.

– Я балдею от женских ног.

У нее были толстые дряблые ноги, очень белые, в узлах красных вздувшихся вен. Марта рассказала мне о себе. Она была шлюхой. Работала в барах. Ее главным источником дохода был владелец большого универмага.

Марта встала, включила радио. Громко.

Она закружилась в своем зеленом халате, напоминавшем палатку. Задрыгала ногами. Она меня не возбуждала. Очень скоро она задрала юбку до пояса и принялась вертеть задницей у меня перед носом. На ней были розовые трусы с большой дыркой на правой ягодице. Потом она сбросила халат и осталась в одних трусах. Вскоре трусы тоже валялись на полу рядом с халатом, а сама Марта вихляла бедрами с претензией на эротический танец. Треугольник черных волос на ее интересном месте был почти полностью скрыт нависающим трясущимся животом.

Мой член оживился и встал. Она застонала, укусила меня. Я закричал, схватил ее за волосы, оторвал от себя. Я стоял посреди комнаты, раненый и перепуганный до смерти. По радио передавали симфонию Малера. Я не успел сдвинуться с места – она снова бухнулась на колени и присосалась ко мне. Она немилосердно сжимала мне яйца двумя руками. Ее голова дергалась, прыгала вверх-вниз. Дернув меня за яйца и едва не прокусив мне член, она заставила меня лечь на пол. Сосущие звуки наполнили комнату, в динамике радио гремел Малер. У меня было чувство, что меня пожирает свирепый безжалостный зверь. Член встал, весь в слюне и крови. Увидев это, Марта как будто взбесилась. У меня было чувство, что меня пожирают заживо.

Я приподнялся, схватил ее за волосы и попытался оторвать от себя, но она снова сжала мне яйца. Ее зубы вонзились в мой член, как будто она собиралась его откусить. Я закричал, отпустил ее волосы, упал на спину. Ее голова беспощадно прыгала вверх-вниз. Я подумал, что нас, наверное, слышит весь дом – как она мне отсасывает.

Она настойчиво продолжала. С какой-то нечеловеческой яростью. Я уже понял, что сейчас кончу. По всем ощущениям это было похоже на то, как будто кто-то высасывал внутренности у пойманной в ловушку змеи. Ярость Марты граничила с безумием. Она проглотила мою сперму – буквально всосала ее в себя.

– Марта! Хватит! Уже все!

– НЕТ! – закричал я опять…

Когда девочка из Нью-Йорка

Это значит, что скоро утро.

Уже скоро утро.

Молочник уже разнес молоко…

В автобус я взял пять пинт виски. Когда кто-то садился рядом и заводил разговор, я открывал чемодан, доставал бутылку и делал неслабый глоток. Так я доехал до места.

Я встал под козырьком подъезда какого-то дома и прикончил последнюю пинту.

– Мне нужна комната, – сказал я.

– Денег нет на костюм.

Я заплатил за комнату, отнес наверх чемодан. Потом мы с хозяйкой пошли в ателье через дорогу.

– Да, костюм замечательный. – Герман достал костюм.

– По-моему, он для меня маловат.

– Да вроде нормальные брюки.

– У меня нет столько денег.

Я отдал Герману семь долларов, забрал костюм и отнес к себе в комнату. Потом вышел купить вина. Вернулся к себе, запер дверь на замок, разделся и приготовился спать в настоящей, нормальной постели – впервые за несколько дней.

Внезапно комната наполнилась светом. Раздался скрежет и рев. Рельсы надземки проходили вровень с моим окном. Поезд остановился. Я смотрел на лица людей в электричке, а люди смотрели на меня. Простояв с полминуты, поезд поехал дальше. Снова стало темно. А потом яркий свет вновь залил комнату. Я опять смотрел на лица людей. Это было подобно видению ада, повторявшемуся вновь и вновь. И с каждым новым поездом, проходившим мимо, лица людей становились все более жестокими, уродливыми и безумными. Я пил вино.

Потом встал и вынул из шкафа свой новый костюм. Надел пиджак. Он был слегка маловат. Сидел впритык. Вроде бы, когда я мерил его в ателье, он был побольше. Вдруг раздался звук рвущейся ткани. Пиджак разошелся по шву на спине. Я снял с себя то, что когда-то было пиджаком. Но у меня еще оставались брюки. Я их надел. Вместо молнии на ширинке были пуговицы. Пока я пытался их застегнуть, штаны разошлись на заднице. Я потрогал себя сзади и нащупал трусы.

Был полдень. Я оказался единственным посетителем, несмотря на колонку Уинчелла. Я был один на один с большим зеркалом, барной стойкой и барменом.

Я так обалдел, что не смог даже слова сказать. Я ждал объяснений.

Может быть, у меня было похмелье, но я не пил уже двенадцать часов. Пробормотав что-то невразумительное об О’Генри, я вышел на улицу.

– Садитесь.

– Высшее образование?

– Мы занимаемся рекламой.

– Вам это не интересно?

– Да, такое бывает.

– Не отчаивайтесь. Может быть, вы еще станете знаменитым после смерти.

Я ответил, что мне нравится работать по ночам. Он сказал, что начать можно с подземки.

– Смотри и делай, как я, – сказал один из дедков.

Каждый картонный плакат крепился на двух металлических полосках, которые надо было снять, чтобы повесить новую рекламу. Полоски были тугими, как самые плотные пружины, и согнутыми по контуру стены.

– Сейчас прямо поветрие в Нью-Йорке, у всех мандавошки, – сказал один из дедков.

– Ага. Ты ведь недавно в Нью-Йорке?

– И ты то есть не знаешь, что тут у всех мандавошки?

– Так вот. Вчера до меня домогалась одна красотка. Хотела, чтобы я ей заправил. А я сказал: «Нет, малышка, никакого разврату».

– Ага. Я сказал ей, что я ее трахну, если она даст мне пятерку.

– Нет. Предложила мне банку грибного супа.

Я выбрался из вагона и пошел, осторожно ступая по шпалам. В одной руке – консервный нож, в другой – стопка плакатов. По соседним путям прошел поезд с пассажирами. Его огни осветили дорогу.

Дедульки кричали мне из вагона:

– Подождите! Я вообще ничего не вижу!

Глаза потихонечку привыкали к темноте. Я осторожно пошел вперед, медленно переставляя ноги со шпалы на шпалу. Забрался в вагон, сложил плакатики на пол и сел. Ноги были как ватные.

– Не знаю.

– Здесь же запросто можно убиться.

– У меня ощущение, что я буду первым.

– Я знаю. Как мне отсюда выйти?

Берегись поездов. А то идти надо через пути.

– И не наступи на третий рельс.

– Это рельс под напряжением. Он золотой. То есть по цвету как золото. Ну, ты увидишь.

По лестнице я спустился бегом. Наполовину бежал, наполовину падал. Прямо у выхода, через дорогу, был бар.

Мне выдали грязный белый передник и плотные матерчатые перчатки. Дырявые и прожженные в нескольких местах, так что пальцы выглядывали наружу. Инструкции я получил от беззубого эльфа с бельмом на глазу; бельмо было бело-зеленым в паутинке синих прожилок.

Я прошел на рабочее место. Раздался свисток, и конвейер пришел в движение. По ленте поползли собачьи галеты. Специальный аппарат выпечатывал изтестаровные кружочки, которые потом ссыпались на тяжеленные металлические противни с высокими железными краями.

Пламя в печи поднималось на высоту футов в пятнадцать. По конструкции печь походила на чертово колесо. В каждой духовке помешалось по двенадцать противней. Когда человек при печи (то есть я) заполнял всю духовку, он нажимал на рычаг, который включал механизм, крутящий колесо: заполненный духовой шкаф перемещался на один уровень вниз, а сверху прибывала следующая пустая духовка.

От такой работы люди устают. У них наступает упадок сил, предельное утомление, когда у тебя едет крыша, и ты выдаешь совершенно безумные, гениальные вещи. У меня тоже сорвало чердак. Я ругался, разговаривал сам с собой, травил анекдоты, пел песни. Ад кипел смехом. Даже эльф смеялся надо мной.

Как-то раз я пришел в цех пьянее обычного. И наотрез отказался работать.

У эльфа случилась психологическая травма.

– Ну…

Я обхватил его голову борцовским захватом и сжал. Его уши побагровели.

Было полпятого вечера. На пятачке в центре бара дрались два мужика.

Дэнни держал во рту зажженную сигарету. В воздухе просвистела пустая пивная бутылка. Пролетела, чуть не задев Дэнни по носу. Он даже не шелохнулся, не стал смотреть по сторонам. Просто стряхнул пепел в пепельницу.

Бар был переполнен. Среди посетителей имелись и женщины. Несколько домохозяек, туповатых и жирных коров, и пара-тройка вполне симпатичных девчонок, переживающих трудные времена. Пока я сидел, одна из девчонок ушла с мужиком. И вернулась минут через пять.

Она рассмеялась.

– Должно быть, она хороша, чертовка. Надо попробовать и убедиться!

– У нее там, наверное, между ног всасывающий насос.

пор, как Тедди Рузвельт отдал Богу душу.

– Хочу сандвич, – сказал толстяк. – Кто-нибудь сходит за сандвичем?

– С ростбифом, соусом и всеми делами.

– Сдачу можешь оставить себе.

– С ростбифом, соусом и всеми делами, – сказал я продавцу, толстому дядьке с необъятным животом. – И

Я выпил пива, взял сандвич, вернулся в бар, отдал бутерброд толстяку и нашел место за столиком. Передо мной появился стакан с виски. Я его выпил. Появился еще стакан. Я его выпил. В музыкальном автомате играла музыка.

– Мне надо вымыть жалюзи, – сказал он.

– Ты что делаешь?

– Так что насчет жалюзи?

– Согласен.

Он принес мне два ведра, какое-то моющее средство, тряпки и губки.

– Выпивка за счет заведения, – сказал Томми, ночной бармен. – Пока работаешь – пьешь сколько хочешь.

Дело шло медленно; пыль на рейках слежалась в твердую корку грязи. Несколько раз я порезался о металлические перекладины. От мыльной воды порезы щипало.

Когда я закончил с первыми жалюзи, посетители бара подошли посмотреть на мою работу.

– Да уж, стало гораздо приличнее.

– Еще виски, Томми, – сказал я.

Со вторыми жалюзи я провозился еще дольше. Опять порезался, и не раз. Похоже, что эти жалюзи не мыли лет десять. Потом я снова сыграл в пинбол, выиграл очередной четвертак, а Малыш Билли начал орать, чтобы я шел работать.

– Элен, когда я закончу, я дам тебе пять баксов. Пять баксов – нормально?

– У меня встанет.

– Я смогу, солнышко. Я смогу.

– Еще виски.

– Билли, если я не закончу сегодня, ты сэкономишь пятерку.

– Слышали, слышали. А ты, Билли, жмот, каких мало.

Томми налил мне очередной стакан. Я выпил и вновь приступил к работе. Я реально настроился и по прошествии какого-то времени и еще нескольких порций виски закончил со всеми тремя жалюзи.

– Ты еще не закончил.

– Там еще три окна, во втором зале.

– Ага, в банкетном.

– Слушай, Билли, я согласен за два с полтиной.

Я вылил грязную воду, набрал чистую, налил в нее жидкого мыла и приступил к первым жалюзи во втором зале. Вынул все рейки, разложил их на столе и принялся задумчиво их разглядывать.

– Ты чего?

Джим сходил в сортир, потом отнес свое пиво на барную стойку, подошел ко мне, молча взял тряпку и принялся мыть жалюзи.

Я сходил к бару за очередной порцией виски, а когда вернулся в банкетный зал, одна из девчонок снимала жалюзи со второго окна.

Потом подошли еще несколько человек. Среди них была и Элен. Мы все драили жалюзи, о чем-то болтали, смеялись. И уже очень скоро почти все посетители бара переместились в банкетный зал. Я хлопнул еще пару виски. Наконец все три жалюзи были вымыты, собраны и развешаны по местам. Они буквально сияли, чуть ли не искрились. Пришел Малыш Билли.

– Работа закончена.

– Билли, не мелочись, – сказал кто-то.

– Томми, налей-ка всем виски. Ну и мне тоже.

– С тебя еще три пятнадцать.

– Хорошо. У тебя как фамилия?

– Знаешь анекдот про поляка, который пошел в сортир во дворе?

Я пил до закрытия, меня угощали буквально все. Добив последний стакан, я оглядел бар. Элен смылась, ее нигде не было. Она меня обманула.

Я вышел из бара и побрел домой. Луна ярко сияла на небе. Мои шаги разносились эхом по всей пустой улице, и звук получался таким, как будто следом за мной кто-то идет. Я оглянулся. Никого не было. Я ошибся.

Утром, когда я проснулся, был жуткий холод. Меня бил озноб. Я встал с кровати и увидел, что одно из окон распахнуто настежь. Я закрыл окно и снова лег. Меня подташнивало. Я кое-как задремал, проспал еще часик, проснулся. Встал, оделся, добежал до уборной, и меня стошнило. Потом я разделся и снова лег. В дверь постучали. Я не ответил. В дверь продолжали стучать.

– Ты там как, нормально?

– Можно войти?

Вошли две девчонки. Одна была чуть полновата, но вполне ничего. Чистенькая, румяная, в розовом платье в цветочек. С добрым открытым лицом. Вторая носила широкий, облегающий талию пояс, который подчеркивал ее потрясающую фигуру. У нее были длинные темные волосы, стройные ноги и аккуратный изящный носик. Высокие каблуки, белая блузка с глубоким вырезом. Карие глаза, очень темные, почти черные. Она смотрела на меня, и в ее глазах плясали смешинки.

Хильда смущенно зарделась, а Гертруда подошла к моей кровати.

– Да, наверное. Но это так, ничего серьезного. Просто спал с открытым окном.

– Да нет, не надо. Со мной все в порядке.

Гертруда стояла рядом с моей кроватью. Хильда осталась на месте, вся такая румяная, розовая и смущенная.

– Да.

– Ага.

– Да, в общем, ничем.

– Нет.

В дверь постучала хозяйка, миссис Даунинг. Большая, уютная женщина. Почему-то я сразу решил, что у нее умер муж и что она очень набожная. Она принесла огромную миску мясного бульона. От миски валил густой пар. Я взял миску из рук миссис Даунинг. Мы разговорились. Оказалось, что я был прав. У нее действительно умер муж. И она была очень набожной. К бульону она принесла гренки, соль и перец.

Миссис Даунинг посмотрела на девушек.

– Нет, совсем нет! – Я улыбнулся в миску с бульоном.

– Пойдемте, девочки.

– Вкусно?

– Ну, я пошла. – Она развернулась и медленно направилась к двери. Я смотрел, как шевелится ее ладная

взгляд затягивал, гипнотизировал. Она почувствовала, как я на нее реагирую, кивнула и рассмеялась. У нее была очень красивая шея и роскошные длинные волосы. Гертруда ушла, оставив дверь чуть приоткрытой.

– Итак? – Он вопросительно взглянул на меня поверх листочка с заполненной анкетой.

– Значит, писатель.

– Вы уверены?

– А что вы пишете?

– Роман?

– И как называется ваш роман?

– А что, мне нравится. И о чем будет роман?

– Обо всем? То есть, к примеру, о раковой опухоли?

– И о моей жене?

– А почему вы хотите работать в магазине дамского платья?

– У вас категория 4-Ф? Вас признали негодным к военной службе?

– Можно взглянуть на ваш военный билет?

– Мы вас берем.

Лараби был начальником упаковочного отдела. Клейн – первым помощником начальника упаковочного отдела. Лараби был главным. Клейн пытался устроить так, чтобы Лараби сняли с работы, и тогда он бы занял его место. Клейн был евреем, и хозяева магазина тоже были евреями, так что Лараби изрядно нервничал. Клейн и Лараби постоянно ругались и спорили. Каждый день, каждый вечер. Да, каждый вечер. Тогда, в военное время, проблема переработок стояла особенно остро. Большие начальники предпочитали нанимать меньше людей и заставляли их вкалывать сверхурочно, вместо того чтобы взять больше людей, и тогда каждый мог бы работать меньше. Смена длилась восемь часов, но начальству казалось, что этого мало. Например, я не помню, чтобы меня хоть раз отпустили домой пораньше. Нет, ты должен работать. Все оговоренное время и еще сверх того.

– Ты странный парень. Ты все время один, да?

– Что с тобой?

– А сейчас?

– Тогда что не так?

– Думаешь, это правильно?

– Пригласишь меня как-нибудь в кино?

Гертруда стояла передо мной, легонько покачиваясь на своих высоченных каблуках. Она придвинулась ближе. Она уже прикасалась ко мне какими-то участками тела. А я просто не мог ей ответить. Между нами все равно оставалось пространство. Слишком большая дистанция. У меня было чувство, как будто она обращается к человеку, которого нет. Когда-то он был, а теперь исчез. Может быть, умер. Ее взгляд был направлен прямо сквозь меня. Я не мог установить с ней контакт. Меня это не огорчало, не вызывало досады. Просто я чувствовал себя растерянным и абсолютно беспомощным.

– Что?

Я пошел следом за ней. Гертруда открыла дверь, и я вошел в ее комнату. Это была очень женская комната. На огромной кровати сидели плюшевые зверюшки. Они все удивленно таращились на меня: жирафы, медведи, собаки и львы. Пахло духами. Все было чисто и аккуратно. Все казалось уютным и мягким. Гертруда подошла поближе ко мне.

– Нравится. Да. Очень мило.

– Не скажу.

– Мне надо идти, – в конце концов сказал я. Потом открыл дверь, вышел в коридор и вернулся к себе.

Как-то вечером я пригласил Гертруду в бар. Мы сидели за столиком, пили пиво. На улице шел снег. Я себя чувствовал чуточку лучше. В смысле, лучше обычного. Мы пили пиво и разговаривали. Прошел час, может, чуть больше. Я слегка осмелел и стал ловить взгляд Гертруды, глядя ей в глаза. Она тоже смотрела мне прямо в глаза. «В наше время непросто найти стоящего человека», – сообщил музыкальный автомат. Гертруда легонько покачивалась в такт музыке и смотрела мне в глаза.

– Скромный упаковщик товаров, который пытается пробиться наверх.

– Любовь – это для настоящих людей.

– Не люблю настоящих людей.

– Вообще ненавижу.

– Правда, он очень красивый?

– Вон тот парень, военный. Который сидит один.

– Пойдем отсюда.

– Хочешь, можешь остаться.

– Делай, что хочешь, мне все равно.

– Ничего я не злюсь!

– Все, я пошел.

– Ты даже не догадался поймать такси. На таких каблучищах по снегу…

Так что я продолжал отнимать время Глэдмора, посылая ему по четыре-пять рассказов в неделю. И продолжал упаковывать дамское платье внизу, в подвале. Клейн так и не выжил Лараби с начальственной должности. Коксу, еще одному упаковщику, было по барабану, кто у нас будет начальствовать, – лишь бы ему не мешали бегать курить на лестницу каждые двадцать пять минут.

В тот день мы работали двенадцать часов. Наконец нас отпустили домой. Я надел пальто, поднялся из подвала, закурил сигарету и направился к выходу по длинному коридору.

– Да?

Большой босс курил длинную дорогую сигару. Виду него был довольный и отдохнувший.

Карсон Джентри тоже курил длинную дорогую сигару.

– Не против.

– Можно, я уже пойду? – спросил я.

Сцена в начальственном кабинете никак не шла у меня из головы. Эти сигары, эти дорогие костюмы. Мне представлялись бифштексы из сочного мягкого мяса, дорогие машины, большие красивые дома. Блаженное безделье. Поездки в Европу. Красивые женщины. Неужели они, эти люди, настолько умнее меня? Единственное различие между нами – это деньги и желание их копить.

Надежда – это все, что нужно человеку. Когда нет надежды, ты лишаешься мужества, и у тебя опускаются руки. Мне вспомнилось, как я жил в Новом Орлеане: бывало, по две-три недели подряд питался двумя пятицентовыми карамельками в день – только чтобы нигде не работать и спокойно писать свои вещи. Но голод, к несчастью, никак не способствует творчеству. Наоборот, он мешает искусству. Корни души человека – в его желудке. Человек может создать гениальное творение после того, как съест сочный бифштекс и выпьет пинту хорошего виски. А после конфеты ценой в пять центов он ничего стоящего не напишет. Миф о голодном художнике – это наглая ложь. И как только ты понимаешь, что все вокруг – ложь и обман, ты становишься мудрым и принимаешься резать и жечь своих собратьев людей. Я построю империю на искалеченных телах и поломанных жизнях беспомощных и беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей – я им покажу, что почем. Я им покажу!

Дорогой мистер Чинаски.

Искренне Ваш

Я вскочил на ноги, сжимая в руках листок. Мой рассказ принят, он будет опубликован. МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ. В лучшем литературном журнале Америки. Мир еще никогда не казался таким прекрасным, полным таких удивительных обещаний. Я сел на кровать, снова перечитал письмо. Изучил каждый завиток в подписи Глэдмора. Потом встал, подошел к комоду, прикрепил листок к зеркалу. Разделся, выключил свет, лег в кровать. Но заснуть так и не смог. Я встал, включил свет, сел перед зеркалом на комоде и перечитал письмо еще раз:

Десятки тысяч молодых людей сражались в Европе, Китае, в Тихом океане. Когда все закончится, они вернутся домой, и она обязательно кого-то найдет. С этим не будет проблем. У нее – точно не будет. С таким-то телом. С такими глазами. Даже у Хильды не будет проблем с тем, чтобы кого-то себе найти.

В тот вечер после работы я засел в баре в квартале от дома. Выпил пять или шесть кружек пива, потом встал и пошел домой. Дверь в комнату Гертруды была открыта.

– Привет. – Я подошел к двери, встал на пороге. – Гертруда, я уезжаю. Я уже сообщил на работе. Как раз сегодня.

– Вы все такие хорошие люди, такие внимательные и отзывчивые.

– У тебя есть бойфренд?

Я пошел следом за ней в конец коридора. Она постучала в дверь. Дверь открылась. Серые брюки в белую полоску; клетчатая рубашка с длинными рукавами; галстук. Тонкие усики. Пустые глаза. Из одной ноздри стекала почти незаметная тонкая струйка прозрачных соплей, застывающих в крошечный сверкающий шарик. Шарик примостился на усах и набирал массу, чтобы сорваться вниз, а пока что поблескивал, отражая свет.

Мы пожали друг другу руки. Гертруда вошла в комнату. Дверь закрылась. Я отправился к себе и принялся собирать чемодан. Мне всегда нравилось собирать чемодан.

А потом наступил вечер, когда я встал с постели, оделся и вышел в город. Сам не помню, как я оказался на Альварадо-стрит. Я прошелся по улице, пока не набрел на один симпатичный бар, с виду вполне завлекательный. Я вошел. Народу было битком. Но мне все-таки удалось отыскать единственный незанятый табурет у стойки. Я сел, заказал виски и стакан воды. Справа от меня сидела темная блондинка, слегка полноватая на мой вкус, с отвисшими щеками и дряблой шеей. Пьяная в дым. И все же по-своему она была даже красивой, вернее, со следами былой красоты, и ее тело казалось вполне молодым и крепким. И фигура еще сохранилась, причем неплохая фигура. И у нее были красивые длинные ноги. Когда барышня допила свой бокал, я спросил, не хочет ли она выпить еще. Она сказала, что хочет. Я взял ей виски.

– Да везде собираются одни придурки, но здесь их как-то особенно много, – ответил я.

– Все, это была последняя порция. У меня больше нет ни гроша.

– Ага.

– Пока есть. Я снял номер в отеле. Все оплачено до послезавтра. Или нет, до послепослезавтра.

– Ничего.

Я вышел следом за ней из бара. У нее была великолепная задница, я заметил. Барышня привела меня в ближайший винный магазин. Там она попросила две четвертушки «Grandad», одну упаковку пива, две пачки сигарет, какие-то чипсы, орешки, алка-зельцер и хорошую сигару. Продавец собрал все в пакет.

– Подождите минутку, – сказал продавец. – Мне нужно сделать один звонок. – Он подошел к телефону,

нам. – Все в порядке, можете забирать покупки.

– И куда мы теперь со всем этим богатством?

Я привел ее к своей машине. Я купил себе подержанный автомобиль. В Комптоне, за тридцать пять долларов. Машина была никакая, со сломанными рессорами и протекающим радиатором. Но она все-таки ездила.

– Ты у нас самый крутой, да? – сказала она.

– Считаешь себя крутым до невозможности, типа мужик хоть куда, все дела.

– Да, считаешь. Это сразу заметно, с первого взгляда. И все равно ты мне нравишься. Сразу понравился.

– Тебе нравятся мои ноги?

Она сделала, как я сказал.

– Слушай, ведь ты не какой-нибудь псих-извращенец, правда? А то есть один парень… снимает девчонок

– Нет, это не я.

– Я давно уже не занимаюсь такими вещами. Задери юбку выше.

– Тебе нравится такая музыка? – спросила она.

Посреди ночи, пока мы болтали, я слез с дивана, улегся на пол и стал смотреть на ее великолепные ноги.

Она посмотрела на меня сверху вниз.

Я налил ей виски и прилег на диван, прижавшись к ней сбоку. Я себя чувствовал полным придурком. Чуть позже мы перебрались на кровать. Я вскарабкался на нее, совершил пару положенных телодвижений, остановился.

– А какая, к чертям, разница? – отозвалась она.

– Не подходи к двери, – сказала Лора. – У него наверху, рядом с лестницей, висит зеркало. И ему видно, кто стоит у дверей.

– Пусть он видит только меня. А когда он откроет, будет звук типа звоночка, я распахну дверь, и ты быстро войдешь за мной.

– Как я рад тебя видеть, малышка! – Уилбур обнял Лору своей единственной рукой и поцеловал.

– А это кто?

– Привет, – сказал я.

– Уилбур Окснард, Генри Чинаски, – представила нас Лора.

Уилбур опять промолчал. Наконец он сказал:

Я поднялся, и мы прошли через большую гостиную. Весь пол был усыпан монетками по пять, десять, двадцать пять и пятьдесят центов. В центре комнаты стоял электроорган. Уилбур и Лора привели меня на кухню, и мы все уселись за стол, за которым уже сидели две женщины. Лора представила нас друг другу.

– Привет, – сказала Грейс.

– Очень рад познакомиться, – сказал я.

– Угощайтесь, – сказал Уилбур, указав на бутылку виски. Я наполнил стакан.

– Он писатель, – сказала Лора. – Его печатают в журналах.

– Иногда.

– Каждый писатель считает себя гениальным.

– Нет, я не знал.

– Хорошо.

– Вам нравятся шторы? – спросил меня Уилбур. – Девочки сшили их сами. У них много талантов.

– Очень хорошие шторы, – сказал я.

– Не волнуйтесь, – сказал Уилбур. – Когда допьем эту бутылку, у меня есть еще.

Он посмотрел на меня.

Наверное, я скоро умру. Врачи не могут понять, что со мной. А девочки думают, я шучу. Они надо мной смеются.

Мы выпили, снова налили.

у которого есть стиль. У большинства людей нет вообще никакого стиля. А у вас есть.

– Пойдемте в гостиную, – предложил Уилбур. – Хочу сыграть вам отрывки из оперы.

Мы открыли вторую бутылку и отправились в гостиную, прихватив виски и пиво с собой.

– Кто же ест суп за органом? – ответил он.

– Каждый раз, когда он напивается, он разбрасывает мелочь по полу, – шепнула мне Лора. – Говорит нам всякие гадости и швыряет в нас мелочь. Говорит, это все, что мы стоим. Иногда он бывает ужасно противным.

Уилбур повернулся ко мне на своем вертящемся табурете.

Кто-то – вообще голышом, кто-то – в нижнем белье. Они все выскочили из дома и спрятались в гараже. Было ужасно смешно. Потом они все вернулись, одна за другой. Я сидел здесь и ждал. Чуть не умер от смеха!

– А кто крикнул «ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА»?

Он поднялся, пошел к себе в спальню и принялся раздеваться. Он не прикрыл дверь, и мне было видно, как он сидит на кровати в одних трусах. Лора подошла к нему, села рядом, поцеловала его. Потом вернулась в гостиную, а в спальню пошли Грейс и Джерри. Лора встала у лестницы и молча указала вниз. Я спустился, взял свой чемодан и занес его наверх.

– Он миллионер. Пусть тебя не обманывает этот полуразваленный дом. Дед Уилбура скупал всю землю в округе, и его отец – тоже. Грейс – его девушка, и она не особенно с ним церемонится. Хотя он и сам тот еще сукин сын. Но любит заботиться о девчонках из баров. Если им негде жить. Он никогда не дает нам денег. Только кормит и разрешает нам спать в его доме. И угощает нас выпивкой только тогда, когда сам выпивает. Хотя Джерри все же сумела его раскрутить. В тот вечер он был сильно пьян, и ему захотелось девочку, и он гонялся за Джерри вокруг стола, а Джерри сказала: «Нет, нет, нет. Тебе ничего не обломится, пока ты не будешь давать мне на жизнь пятьдесят долларов в месяц». В конце концов он подписал какую-то бумагу, и, знаешь, ее признали в суде. Теперь он обязан выплачивать ей пятьдесят баксов в месяц, и даже когда он умрет, его семья все равно будет выплачивать ей содержание.

– Но Грейс все равно его главная девушка.

– А я так, на время.

– Правда?

– Теперь смотри. Если утром он выйдет к завтраку в своей капитанской фуражке, это значит, что мы поедем кататься на яхте. Врач говорит, что морские прогулки полезны ему для здоровья.

– Большая. Слушай, это ты вчера вечером собрал с пола всю мелочь?

– Все лучше не брать. Надо что-то оставить.

– Если будет возможность.

– Он стоит перед зеркалом и поправляет свою капитанскую фуражку. Мы едем кататься на яхте!

Мы быстро встали и начали одеваться. И успели как раз вовремя. Уилбур угрюмо молчал. Ему было плохо с похмелья. Мы все спустились по лестнице, зашли в гараж и уселись в невероятно древний автомобиль. Такой старый, что у него было откидное заднее сиденье. Грейс и Джерри устроились впереди рядом с Уилбуром, а нам с Лорой досталось заднее откидное сиденье. Уилбур вырулил из гаража и поехал по Альварадо-стрит. Мы направлялись в Сан-Педро.

– Черт, а мне как раз надо выпить.

Я дождался, пока Уилбур не посмотрит на нас в зеркало дальнего вида. Как только он перевел взгляд на дорогу, я быстренько отхлебнул виски, и мне сразу же полегчало. Я передал бутылку Лоре. Она подождала, пока Уилбур опять не посмотрит в зеркало заднего вида. Потом отпила. Это было приятное путешествие. Мы прикончили бутылку еще до того, как доехали до Сан-Педро. Лора закинула в рот жевательную резинку, я закурил сигару, и мы вышли из машины. Лорина юбка задралась, открыв длинные стройные ноги в нейлоновых чулках, колени, тонкие лодыжки. Это меня возбудило. Я отвернулся и стал рассматривать пристань. Вот она, яхта. «Оксвил». Самая большая из всех яхт, стоящих в гавани. Мы поднялись на борт. Уилбур помахал рукой каким-то знакомым матросам, а потом повернулся ко мне.

– Замечательно, Уилбур… просто по-королевски.

в палубу, и поднял крышку люка. Я глянул вниз и увидел там два мотора. – Я покажу, как заводить запасной мотор. На всякий случай. Если что-то вдруг пойдет не так. Это несложно. Я справляюсь одной рукой.

И вот мы вышли из гавани. Уилбур стоял у штурвала в своей капитанской фуражке. Девочки столпились вокруг.

– Я тоже хочу порулить!

– Нет мне!

– Мы едем домой, – сообщил он.

– А что так рано? – спросила Лора.

– Слушай, Уилбур, – сказала Лора. – Просто дай ей десять баксов. У нее порвались чулки.

Уилбур ушел. Мотор снова затарахтел. Мы развернулись и взяли обратный курс на Сан-Педро.

– Ну ладно. Тогда давай выпьем еще, – предложил я. – А то, когда я задумываюсь о том, что мне предстоит

– Да, теперь можно напиться, – сказала Лора. – Все равно он уже злой, как черт.

– Грейс страшно бесится из-за этих пятидесяти баксов в месяц, которые мне удалось вытащить из его скупой задницы. Только оно не так просто, как кажется.

всегда мало. Он боится, что скоро умрет, и хочет взять сразу все и побольше.

– Я вот думаю, зря я ушла из «Сирса Роубака»*. Я там нормально работала и получала неплохо. За это надо было выпить, что мы и сделали.

– Я скоро вернусь, – сказал он и ушел.

– А где Уилбур? – спросил я.

– Вернется, – сказала Лора. – Здесь Грейс.

Вот так все и было. Я сидел в роскошной каюте на самой большой яхте в гавани, в компании трех интересных женщин. Но был жуткий дубак. От воды шел промозглый холод. Я поднялся с койки, выпил и снова лег.

Она скинула туфли и забралась ко мне под одеяла. Лора и Грейс, обе изрядно датые, о чем-то спорили. Джерри была маленькой и круглой. Очень круглой и очень уютной. Она прижалась ко мне.

– Лора… – начал было я.

– Я хотел сказать, она может обидеться.

– Чего?

– Ничего.

– Видишь, она сказала, что все нормально.

– Только вы не особенно увлекайтесь, – сказала Лора.

Я запустил руку под платье Джерри и принялся стаскивать с нее трусики. Это было непросто. Когда она все же избавилась от этой детали туалета, у меня уже крепко стояло. Мы целовались взасос, ее язык метался у меня во рту. Мы лежали на боку, изображая невинные объятия, а я в это время пытался пристроиться к Джерри сзади. Я постоянно выскальзывал из нее, но она направляла меня куда надо.

У меня снова выскользнул, и Джерри взяла мой член в руку и легонько сдавила.

Джерри хихикнула и направила мой член куда нужно. На этот раз он не выскользнул. Возбуждение нарастало.

И тут я кончил. Джерри поднялась с койки и пошла в ванную. Грейс приготовила всем сандвичи с ростбифом. Я тоже встал, сел за стол. На ужин у нас были сандвичи с ростбифом, картофельный салат, свежие помидоры, кофе и яблочный пирог. Мы все страшно проголодались.

– Мне тоже надо согреться, – сказала Грейс. – А то что-то я мерзну и мерзну. Лора, ты ведь не против?

– Чем не увлекайтесь?

После ужина я снова лег, и Грейс забралась ко мне на койку. Она была самой высокой из всех троих. У меня еше не было женщины такого высокого роста. Я поцеловал ее. Она ответила на поцелуй. «Женщины, – подумал я, – женщины – это волшебные существа». Удивительные, сверхъестественные! Я запустил руку под платье Грейс и принялся стягивать с нее трусики. Это был долгий процесс.

– Стягиваю с тебя трусики.

– Хочу тебя трахнуть.

– А я хочу тебя трахнуть.

– А я хочу тебя трахнуть.

– Пытаюсь вставить.

– Черт, помоги мне.

– Помоги мне.

– При чем тут Лора?

– Ладно, проехали.

– Я тебе помогу пальцем.

– Хорошо, хорошо. Вот так лучше?

– Вы там ничем таким не занимаетесь? – спросила Лора.

– Интересно, когда же вернется Уилбур, – сказала Джерри.

Я не выскальзывал как было с Джерри.

– Я тебя трахаю, – сказал я. – Чувствуешь, как он движется в тебе? Вверх, вниз. Вверх, вниз. Да, вот так.

– Я тебя трахаю. Чувствуешь, как я тебя трахаю? Мы с тобой трахаемся. Это грязный, животный секс. Такой

– Черт, прекрати…

– Да, да…

Я кончил и вытащил член.

– Давай, расскажи. Думаешь, она поверит?

– Девчонки, умеете играть в кости?

– Ничего, только кости и деньги. Кости у меня есть.

И не стесняйтесь, если у вас мало денег. У меня тоже их мало. Мы же друзья, правда?

– Да, мы все – друзья, – сказала Лора.

– И что эта сволочь опять затевает?

– Не кидать, а бросать.

– Ага. Садись с нами, Грейс. Будем играть. Я все покажу…

– Я не разрешаю играть в азартные игры на этой яхте! – закричал он с порога. Грейс поднялась с колен,

– Где был мой Уилли? Бросил малышку Грейс на такой большой лодке совсем одну. Я очень-очень скучала по Уилли.

– Мне надо было зайти домой, подправить кое-что в опере. Вы еше не передумали? Вы напишете мне либретто?

– Слова.

– Все по-серьезному, – сказал он.

Грейс запустила руку под стол и расстегнула Уилбуру ширинку. Я уже понял, что нас всех ждет веселая ночь.

– Виски, чистый, – сказала она бармену, но пить не стала. Просто сидела, смотрела на свой стакан. –

– Ничего страшного, солнышко. У меня были дела.

– Грейс, ему было плохо. По-настояшему плохо и грустно. Генри не было. Лоры – тоже. Ему было не с кем поговорить. Я пыталась как-то ему помочь.

– Он напился до полной отключки. Пил чистую водку. Вообще ничем не разбавлял. И все спрашивал, где ты, Грейс.

Джерри все-таки выпила виски и заказала еще.

– Да? – спросила Грейс.

– Ты так и не уложила его в постель? – спросила Грейс.

– Да, – заметила Грейс. – У Уилли очень красивые глаза.

– Черт, – чертыхнулась Грейс. – И я остаюсь в полной жопе.

– И твоя толстая задница.

Мы с Лорой сидели молча. Да и зачем было что-то говорить? То, что мы оба – в глубокой жопе, это было понятно без слов.

– Я вот думаю, – сказала Джерри, – а вдруг это я его убила?

– Разбавив водку водой. Он всегда пьет ее неразбавленной. Может быть, его убила вода.

Грейс явно решила, что это была не самая удачная шутка.

На обеденный перерыв у нас был ровно час. Я старался есть побыстрее. Моя смена начиналась ночью и заканчивалась рано утром. Я совершенно выматывался, у меня все болело, и я забирался в свое потайное убежище, чтобы хотя бы немного передохнуть. Я ложился на пол, на спину, и смотрел вверх – туда, где висели велосипеды, расположенные ровными, словно выстроенными по линейке рядами. Изогнутые рули, серебристые спицы, обода колес, черные резиновые покрышки, сверкающая краска – все в идеальном порядке. Это было великолепное зрелище, правильное и упорядоченное: пятьсот или даже шестьсот велосипедов у меня над головой, каждый – на своем месте. Все это было исполнено смысла. Я смотрел вверх и знал, что у меня есть еще сорок пять минут отдыха под этим раскидистым велосипедным деревом.

Человеку, который страдает похмельем, категорически противопоказано лежать на спине и смотреть вверх на крышу огромного склада. Деревянные балки в конечном итоге тебя достанут. Деревянные балки и застекленная крыша: мелкая проволочная сетка, впаянная в стекло, напоминает о зарешеченных окнах тюремных камер. И еще – тяжесть в глазах, и отчаянное желание выпить, пусть всего одну рюмочку, и звуки шагов… это люди ходят туда-сюда, ты их слышишь и знаешь, что твой час, отведенный на отдых, подходит к концу, и тебе надо как-то заставить себя подняться, тебе надо двигаться, надо ходить, заполнять бланки, комплектовать заказы…

А у меня это не получается. Но Кармен все же меня дожала, и я затащил ее в товарный вагон, который мы разгружали в дальнем конце склада, и оприходовал ее стоя. Было приятно. Хорошо и тепло. Я думал про синее небо и огромные чистые пляжи. И все же мне было немного грустно. Это был просто секс при полном отсутствии каких бы то ни было человеческих чувств, а я никогда этого не понимал и не знал, что с этим делать. Я задрал ее вязаное платье и наяривал ее стоя, а потом все-таки вжался губами в ее рот, густо измазанный алой помадой, и кончил между двумя неоткрытыми коробками с какими-то деталями, и в воздухе носились крупинки сажи, а Кармен прижималась спиной к грязной дощатой стене товарного вагона в милосердной кромешной тьме.

Отъявленные лодыри и лентяи, мы работали, зная, что наши дни сочтены. Поэтому мы не особенно напрягались – просто ждали, когда начальство поймет, какие мы никудышные работники. А пока этого не случилось, мы старались как-то уживаться с системой, честно, пусть и кое-как отрабатывали свои смены и вместе пили по вечерам.

Третьим был Алабам, мелкий воришка. Он потихонечку тырил с работы зеркала заднего вида, болты и шурупы, отвертки, лампочки, отражатели, гудки, батарейки. Он крал женские трусики и постельное белье, вывешенное на просушку. Он крал коврики из коридоров. Ходил по рынкам, покупал мешок картошки, а вместе с картошкой приносил домой отборнейшие куски мяса, ветчину, банки с анчоусами. Его звали Джордж Феллоуз. У него была мерзкая привычка: когда мы вместе пили, он дожидался, пока я не упьюсь до состояния полной беспомощности, а потом пытался лезть в драку. Ему очень хотелось меня избить, но он был щуплым и слабым и к тому же законченным трусом. Как бы я ни был пьян, я всегда умудрялся пару раз сунуть ему кулаком в живот, а потом – в рыло, так что он летел кубарем вниз по лестнице, как правило, с какой-нибудь украденной штукой в кармане: с моей мочалкой для мытья посуды, консервным ножом, будильником, ручкой, баночкой молотого перца или, может быть, с ножницами.

– Слушай, Генри, эти двое твоих напарников, они ведь тупые как пробки, да?

– И особенно Гектор… он точно тупой. Нет, то есть Гектор нормальный парень, просто я тут подумал… как ты считаешь, он вообще может справляться с такой работой?

– Ты отвечаешь?

– И этот Алабам. Тот еще прощелыга. Глазки, как у хорька. Наверняка он ворует. Крадет по шесть дюжин

– Я думаю, вы ошибаетесь. Я ни разу не видел, чтобы он что-то взял.

– Да, сэр?

– Спасибо, сэр.

делился с ним прибылью.

У нее была плотная тугая шахна, и она принимала в себя мой член, как будто это был нож убийцы. Эта женщина напоминала мне молочного поросенка. Но при этом она была злая, как сто чертей, и мне представлялось, что с каждым толчком, вбиваемым мной в ее плотную щелку, я хоть немного мщу ей за ее вздорный нрав и сварливый характер. Ей удалили один яичник, и она утверждала, что не может забеременеть. Для женщины только с одним яичником она была на удивление хороша и заводилась на раз.

Вот пример нашего типичного утра. Я взгромождаюсь на Джан и тревожно поглядываю на часы, меня подташнивает, мне плохо, но я пытаюсь это скрывать. Потом я раскачиваюсь, возбуждаюсь, кончаю, слезаю с Джан.

Джан, счастливая, как птичка весенним утром, несется в ванную, подмывается, умывается, писает, проверяет, не надо ли побрить подмышки, смотрится в зеркало – ее больше тревожит не смерть, а приметы возраста, – потом возвращается в спальню и снова ложится в постель. Я тем временем натягиваю свои старые грязные трусы под грохот уличного движения на Третьей улице.

– Слушай, мне только что дали прибавку к зарплате.

– Ну, что за на фиг…

– Блин.

– Он такой славный!

– Можно спросить тебя кое о чем?

– Я очень хочу его поцеловать. Ты же не против?

Она целует его, потом лижет. Я закрываю глаза и забываю о том, что мне надо идти на работу. И так – каждый раз. И в то конкретное утро тоже. А потом я услышал звук рвущейся бумаги и почувствовал, как Джан что-то пристраивает на самом кончике моего члена.

Я открыл глаза. Джан разорвала газету, соорудила крошечную бумажную шляпу и надела ее мне на головку. Вокруг тульи была повязана тонкая желтая ленточка. Член стоял колом, и все вместе смотрелось весьма внушительно.

– Он? А не я?

– Правда?

– Не возражаю. Давай.

– Чинаски, – пролаял он.

Я подошел к нему. Он весь буквально сиял в своем свежевыглаженном светло-коричневом летнем костюме, галстуке-бабочке (зеленом), коричневой рубашке и коричневых с черным ботинках, начищенных до зеркального блеска. Я вдруг как-то особенно остро почувствовал, что гвозди в подошвах моих грязных ботинок больно вонзаются мне в ноги. На моей откровенно несвежей рубашке не хватало трех пуговиц.’Молния у меня на ширинке не застегивалась до конца. Сломанная пряжка на ремне не застегивалась вообще.

– Боюсь, нам придется расстаться.

– Ты отличный работник, но мне все же придется тебя уволить.

– Ты уже пять или шесть дней приходишь на работу к половине одиннадцатого. И что по этому поводу думают другие работники, как ты считаешь? У нас рабочий день – восемь часов.

– Слушай, я все понимаю. Когда-то я тоже был крутым парнем. Приходил на работу с подбитым глазом по

работал как проклятый.

– Что с тобой происходит? Почему ты все время опаздываешь?

– Я недавно женился. Ну, вы же знаете, как это бывает. У меня сейчас медовый месяц. Утром я просыпаюсь вовремя, по будильнику, честно встаю, начинаю одеваться, солнце просвечивает сквозь шторы, а молодая жена ташит меня обратно в постель, мол, давай еще раз, самый-самый последний.

– Я распоряжусь, чтобы тебе выдали выходное пособие. – Хансен вошел к себе в кабинет. Мне было слышно, как он что-то говорит Кармен. На меня вновь снизошло вдохновение. Я подошел к двери и постучал в

– Послушайте, – сказал я. – У нас с Кармен ничего не было. Честное слово. Она очень милая, но это совсем

Хансен повернулся к Кармен.

А был только вторник. Честно сказать, я не рассчитывал на такую удачу – хотя, с другой стороны, мистер Хансен и Алабам делили поровну прибыль от 20 000 велосипедных педалей. Кармен вышла и вручила мне чек. Она смотрела на меня с равнодушной улыбкой. Хансен уселся за стол, пододвинул к себе телефон и набрал номер городского бюро по найму рабочей силы.

Мы ходили на скачки не каждый день. Часто случалось, что утром с изрядного перепоя мы вообще не могли встать с постели. Ближе к вечеру мы более-менее приходили в себя, выползали из дома до ближайшего винного магазина, а потом зависали на час-полтора в каком-нибудь баре, слушали музыку из музыкального автомата, наблюдали за пьяными посетителями, курили, слушали мертвый смех окружающих – в общем, не самый плохой способ скоротать вечерок.

– Да нет, – говорил я Джан. – На этот раз он не выиграет… сколько можно… так не бывает.

Моя машина за тридцать пять долларов заводилась почти всегда, так что с этим проблемы не было. А вот включить фары – это была настоящая проблема. Обычно мы возвращались со скачек уже в темноте. У Джан в сумке всегда имелась бутылка портвейна. Портвейн мы открывали еще по дороге на ипподром. Потом пили пиво на трибуне, а после восьмого заезда – если все было нормально – пили еще. В баре при ипподроме. Как правило, виски с водой. Меня уже раз забирали в полицию за вождение в нетрезвом виде, и тем не менее я садился за руль, изрядно поддатый, и ехал практически на автопилоте, да еще с неисправными фарами – в темноте.

Иногда сломанные рессоры дают определенное преимущество.

– У меня нет шляпы!

БУМ! БУМ! БУМ!

Нам очень долго везло на скачках, но в конечном итоге везение нам изменило, как это бывает с любым везением. У нас почти не было денег, но мы каждый день пили вино. Портвейн и мускат. Весь пол у нас в кухне был заставлен пустыми бутылками. Бутылки стояли рядами. Шесть или семь емкостей по галлону. Перед ними – пять-шесть четвертушек, а перед четвертушками – столько же пинт.

просто исчезнуть. Никаких похорон, никаких скорбных слез, никаких иллюзий, никакого рая или ада. На пример, соберется компания, и кто-нибудь спросит: «Кстати, куда подевался Джордж?» И кто-то другой ответит: «Не знаю. Он сказал, что ему надо выйти купить сигарет».

– Давай посчитаем. Вчера, ровно в полночь, по сигналу по радио, мы переставили часы. Мы знаем, что они спешат. На каждый час набегает по тридцать пять минут. Сейчас на часах половина восьмого, но мы знаем, что это неверное время, потому что на улице еще светло. Сейчас явно не вечер, а день. Хотя уже ближе к

Половина от тридцати пяти – это семнадцать с половиной. То есть у нас получается 252 минуты плюс еще половинка минуты. Так, так, так. Это четыре часа и сорок две с половиной минуты. То есть мы должны перевести стрелки назад. На пять сорок семь. В общем, сейчас без пятнадцати шесть. Как раз время ужина, а у нас нечего есть.

– Зато есть вино. Предлагаю открыть бутылку.

Мы ели все, что находилось съедобного. По ночам мы ходили по улицам и тырили сигареты с приборных досок и из «бардачков» припаркованных у тротуара машин.

– Я уже смотреть не могу на оладьи.

– И вот что я за человек?! – размышлял я вслух. – Папа ведь предупреждал, что я именно этим и кончу!

Я налил себе полный стакан портвейна. На редкость мерзкое пойло. Когда вливаешь в себя эту гадость, лучше вообще не думать о том, что ты пьешь, – иначе сразу стошнит. Я все время проигрывал в голове совершенно другую сцену – вроде как крутил фильм в своем внутреннем кинотеатре. Я думал о старом шотландском замке, заросшем мхом: подъемные мосты, ров с чистой водой, деревья, синее небо, кучевые облака. Или о сексапильной барышне, которая медленно надевает шелковые чулки. В тот раз я поставил кино про чулки.

– Все, я пошел. До свидания, Джан.

Я вышел на лестницу, спустился на первый этаж, пробрался на цыпочках мимо квартиры нашего управдома (мы не платили за аренду квартиры уже несколько месяцев) и вышел на улицу. Спустился по склону. Дошел до угла Шестой улицы и Юнион-стрит, повернул на восток. Там был маленький супермаркет. Я прошел мимо него, потом развернулся и подошел к магазину с другой стороны. Ящики с овощами были выставлены на улицу. Чего там только не было! Огурцы, помидоры, апельсины, грейпфруты и ананасы. Я стоял и смотрел на все это великолепие. Потом заглянул внутрь. Продавец – старикан в белом переднике – был занят с покупательницей. Я схватил огурец, сунул в карман и направился восвояси. Я не прошел и пятнадцати шагов, как у меня за спиной раздался возмущенный крик:

Я развернулся и неторопливо пошел обратно. На улице были прохожие, человека четыре. Они с любопытством смотрели на меня. Я достал из кармана огурец и положил его в ящик к другим огурцам. Потом я вернулся домой. Поднялся на четвертый этаж, открыл дверь. Джан посмотрела на меня поверх стакана.

– Ничего страшного.

Я взял бутылку портвейна и налил себе полный стакан.

Портвейн обжег горло, обрушился в желудок. Я содрогнулся, приняв в себя порцию яда. Потом почувствовал запах горящей муки, замешенной на воде. И налил еше – и Джан, и себе.

Когда у нас появлялись какие-то деньги, мы ходили на рынок. Покупали дешевые мясные обрезки, картофель, морковь, лук и сельдерей. Потом возвращались домой, клали все, что купили, в большую кастрюлю и варили суп. Пока он варился, мы сидели на кухне, слушали, как булькает кипящая вода, вдыхали запахи продуктов – овощей, лука и мяса – и грели себя мыслью, что сегодня у нас будет еда. Мы сворачивали сигареты, курили и забирались в постель, потом вставали и пели песни. Иногда к нам поднимался рассерженный управдом и просил не шуметь, каждый раз напоминая, что у нас большой долг за аренду. Соседи ни разу не жаловались на нас, когда мы ругались и шумно ссорились, но им не нравилось, как мы поем. I Got Plenty Of Nothing. Old Man River. Buttons And Bows. Tumbling Along With The Tumbling Tumbleweeds. God Bless America. Deutschland uber Alles.Bonaparte’s Retreat. I Get Blues When It Rains. Keep Your Sunny Side Up. No More Money In The Bank. Who’s Afraid Of The Big Bad Wolf. When The Deep Purple Falls. A Tiskit A Taxket. I Married An Angel. Poor Little Lambs Gone Astray. I Want A Gal Just Like The Gal Who Married Dear Old Dad. How The Hell Ya Gonna Keep Them Down On The Farm. If l’d Known You Were Coming I’d A Baked A Cake.

– Что там такое? – спросила Джан.

Я открыл дверь и выглянул в коридор. Густой черный дым. Пожарные в больших металлических касках. Пожарные с длинными толстыми шлангами. Пожарные в асбестовых костюмах. Пожарные с топорами. Шум, суета, беготня. Я закрыл дверь.

– Пожарная бригада.

Меня взяли приемщиком. И еще я должен был обходить все ближайшие «точки» и собирать необходимые нам детали. Иными словами, у меня была возможность выходить, и я не сидел в здании постоянно.

– Ты играешь на скачках?

– Можно мне посмотреть газету?

– Малыш Бобби должен быть первым в восьмом заезде.

– Тем лучше.

– Скорее всего девять к двум.

– Я тоже.

– В половине шестого.

– Не успеем.

– Наш счастливый шанс.

– Ну, давай попытаемся.

Без пяти пять мы оба работали в непосредственной близости от задней двери. Мой новый друг Мэнни взглянул на часы.

Мэнни поставил очередную коробку с деталями на полку, ближайшую к выходу. А потом пулей сорвался с места. Я бросился следом за ним. Мы выбежали в переулок за складом. Мэнни несся, как метеор. Потом я узнал, что он был чемпионом города среди учащихся старшей школы в беге на дистанцию четверть мили. Как я ни старался, я все равно отставал от него на четыре шага. Его машина стояла за углом. Мы сели в машину, и Мэнни завел мотор.

– Успеем.

– Если я говорю, что успеем, значит, успеем.

У Мэнни была неплохая машина, практически новая. И он был хорошим водителем.

– И в Кальенте тоже?

– Я знаю.

– И все равно кто-то играет?

– У нас берут шестнадцать процентов. Тоже приятного мало.

– Это точно.

– Да хрен с ним. Проезжай.

проехал на красный сигнал светофора. – Смотри, чтобы поблизости не было полиции.

Я уже понял, что Мэнни – решительный парень. И всегда добивается своего, Если он играет на скачках так же, как водит машину, он просто не может не выиграть.

– Вот еще глупости.

– Ну так, случаются периодически. Но ненадолго.

– Женщина – это работа на полный рабочий день.

– Да уж, женщины отнимают немало душевных сил.

– Найди такую, которую тебе самому хочется трахать и днем, и ночью.

– Найди такую, которой нравится трахаться, пить и играть на скачках.

Мы уже въехали на стоянку у ипподрома. После седьмого заезда на стоянку пускали бесплатно. На ипподром тоже пускали бесплатно. Но у нас не было программки и таблицы заездов. Тут мог случиться прокол. Если по ходу скачек были какие-то замены, мы бы вряд ли смогли разобраться, какая из лошадей на табло ставок – наша.

– Малыш Бобби… какой у него номер? – крикнул я на бегу, обращаясь к какому-то одноногому дядьке. Может быть, он и ответил. Но я был уже далеко и не слышал. Мэнни подлетел к окошку, где принимали ставки

– Какой номер?

Я сунул в окошко пятерку, схватил билет, и буквально в ту же секунду раздался звонок, объявляющий об окончании приема ставок. Ворота открылись, и лошади вышли на старт.

– Надо было ставить десятку, – заметил я. – Похоже, сегодня наш день.

На середине последнего поворота Бобби поравнялся с фаворитом и резко пошел на обгон. Раньше, чем я ожидал. В начале прямого участка Бобби имел преимущество в три с половиной корпуса. А потом из основной группы вырвалась лошадь под номером четыре. Ее шансы расценивались как девять к одному, но она все же вырвалась и теперь догоняла Бобби. Но Бобби как будто летел на крыльях. Он победил с преимуществом в два с половиной корпуса, и мы с Мэнни срубили свои 10 долларов 40 центов.

– Хэнк, мы возьмемся сделать за них ставки.

– Мы не будем ставить их деньги, мы возьмем эти деньги себе.

– Не выиграют. Эти парни всегда выбирают не тех лошадей. У них просто талант выбирать не тех лошадей.

– Тогда мы будем знать, что надо выбрать других.

– Отдыхаю. Моя лень гораздо сильнее честолюбия.

Слухи разносятся быстро, и уже очень скоро парни с других складов, куда я ходил забирать детали, стали давать мне деньги с тем, чтобы я делал ставки за них. Мэнни был прав. Их лошади почти никогда не выигрывали. Эти ребята не имели понятия, как играть на скачках: они либо перестраховывались, либо наоборот – рисковали, а все выигрыши доставались твердым середнячкам. Я купил новые ботинки, новый ремень и две дорогие рубашки. Хозяин склада уже не казался таким всесильным. Мы с Мэнни стали задерживаться после обеденного перерыва и возвращались на рабочие места, покуривая хорошие сигары. Но каждый вечер нам все равно приходилось нестись сломя голову, чтобы успеть на последний заезд. Ипподромные завсегдатаи уже узнавали нас с Мэнни и ждали, когда же мы выбежим из коридора под трибуной. Они встречали нас громкими криками одобрения и махали программками заездов, а мы мчались мимо – в смертельной гонке к окошкам тотализатора.

После смены на складе, после бешеной гонки по городу и финального спринтерского рывка от стоянки к окошкам тотализатора у меня уже не было сил на любовь. Каждый вечер, когда я возвращался домой, Джан встречала меня пьяная в дулю.

– Вот только не надо о слесарях-сантехниках, Джан.

– Любовь проявляется во многих формах. Моя любовь – утонченнее.

– Имей терпение. Через полгода мы поедем на отдых в Париж. Или в Рим.

Я сидел, развалившись в кресле, и крутил в руке стакан с виски, позвякивая кубиками льда. Я был в дорогой желтой рубашке очень яркого тона, режущего глаза, и в новых брюках. Зеленых в тонкую белую полоску.

– Я отдаю тебе душу. Я отдаю тебе мудрость, и свет, и музыку, и кусочек смеха. И еше – я лучший в мире

– На хреначках!

Джан пошла в контратаку, а именно: закатывала мне скандалы, выводила меня из себя, а потом уходила из дома – в какой-нибудь бар. Ей было не нужно ничего делать. Она просто сидела одна у стойки, и к ней обязательно кто-то подкатывал. Я, разумеется, считал, что по отношению ко мне это несправедливо.

В тот конкретный вечер я опять сидел дома один, и что-то во мне надломилось. Я это почувствовал: что-то сломалось внутри, что-то вспенилось и поднялось – что-то заставило меня встать, спуститься по лестнице и выйти на улицу. Я дошел до перекрестка на пересечении Третьей улицы и Юнион-стрит и направился по Шестой улице в сторону Альварадо. Я проходил мимо баров и знал, что в каком-то из них сидит Джан. Я выбрал бар наугад и вошел. И там была Джан. Сидела у стойки в дальнем конце. У нее на коленях лежал зеленый с белым шелковый шарф. Справа от Джан сидел тощий мужик с большой бородавкой на носу, слева – какой-то горбатый коротышка в бифокальных очках, одетый в поношенный черный костюм.

– Я пытался сделать из тебя женщину, но ты как была шлюхой, так ею и осталась! – Я ударил ее со всей силы и сбил с табурета. Она упала на пол и закричала. Я взял со стойки ее стакан и осушил его залпом. Потом пошел к выходу – медленно, не торопясь. В дверях я обернулся. – Так, если кому-то из здесь присутствующих не понравилось то, что я сделал… пусть скажет сразу.

Я вышел на улицу.

– Чинаски, вы хорошо себя чувствуете?

– Не болеете?

Потом Манц уходил. Эта сцена повторялась изо дня вдень с незначительными вариациями. Однажды он застал меня за тем, как я рисую кусок городского пейзажа на обратной стороне счета-фактуры. У меня распирало карманы от букмекерских денег. Похмелья были вполне терпимыми, если принять во внимание, что они происходили от лучшего виски, который можно купить за деньги.

А потом, в среду утром, когда я пришел на работу, Манц встретил меня в центральном проходе и попросил зайти к нему в кабинет.

На столе лежал чек, лицевой стороной вниз. Я взял его и убрал в карман, даже не посмотрев, что там написано.

– Начальство везде одинаковое.

– Человек надрывается, рвет себе задницу, только этого никто не ценит.

Я сидел, смотрел на свои ботинки. Не знал, что сказать. Потом я поднял глаза.

– Помнится, вы умоляли, чтобы вас взяли на эту работу. – Вы говорили, работа для вас – второй дом.

– Я все понимаю, Чинаски.

– Да. А теперь уходите.

– Манц, мне нужна справка о страховании по безработице. Как-то не хочется, чтобы у меня были какие-то сложности при получении пособия. А то вы вечно пытаетесь обмануть рабочего человека. Но я свои права знаю. Так что давайте решим все мирно, а то я вернусь, и у вас могут быть крупные неприятности.

И я убрался к черту.

– Вы способны работать?

– Если вам предложат работу, вы сразу пойдете на это место?

– Да! Да! Да!

Но, несмотря на еженедельные поступления в виде пособия по безработице и неплохую заначку с ипподромных денег, финансы все же запели романсы. Когда мы с Джан напивались, мы становились вообще невменяемыми и вечно влипали в какие-нибудь истории. Я постоянно носился в тюрьму Линкольн-Хейтс и оставлял там немалые бабки, чтобы Джан выпустили под залог. Она спускалась ко мне на лифте в сопровождении какой-нибудь надзирательницы откровенно лесбийской наружности, почти всегда – либо с подбитым глазом, либо с рассеченной губой, и нередко – с очередной порцией мандавошек, подарочком от какого-нибудь маньяка, с которым она познакомилась где-нибудь в баре. Я платил за нее залог, а потом были судебные издержки и штрафы, и плюс к тому – предписания от судьи ходить на собрания общества анонимных алкоголиков в течение как минимум полугода. У меня тоже набрался внушительный список штрафов на круглую сумму и условных или отсроченных наказаний. Джан всегда умудрялась меня отмазать. Статьи были самые разные: от попытки изнасилования и оскорбления действием до появления в общественном месте в непристойном виде и оскорбления общественной нравственности. Меня также неудержимо тянуло на нарушение общественного спокойствия и порядка. Большинство этих правонарушений даже и не предполагали заключения в тюрьму – пока мы исправно платили штрафы. Но это был постоянный источник расходов. Причем расходов немалых. Помнится, как-то ночью наша старенькая колымага заглохла на выезде из Макартур-парка. Я взглянул в зеркало заднего вида и сказал:

Сукин сын даже не сбросил скорость. Он впилился в нас сзади. Удар был такой сильный, что передние сиденья сорвались с креплений, и нас с Джан сбросило на пол. Я вышел наружу и поинтересовался у этого парня, где он учился водить машину – видимо, где-то в Китае. И еще я угрожал ему смертоубийством. Потом приехала полиция. Меня попросили дунуть в трубочку.

Но я ее не послушал. Почему-то я вбил себе в голову, что раз этот дятел ударил нас сзади, значит, он виноват, из чего следует, что я просто не мог быть пьяным. Последнее, что я запомнил: как меня увозили на патрульной машине, а Джан стояла рядом с нашей заглохшей старушкой со свороченными передними сиденьями. Подобные случаи – а они повторялись чуть ли не изо дня в день – обходились нам очень недешево. Мало-помалу наша жизнь разваливались на части.

После четвертого заезда наш общий выигрыш составлял восемнадцать долларов – уже после вычета комиссионных. Мы сделали ставки на следующий заезд и вернулись на трибуну. Прямо посередине расстеленной нами газеты сидел низкорослый и сухонький старикашка.

– Тут трибуна без мест.

Такие, как мы или вы… люди, которые не могут позволить себе взять билет на трибуны с обозначенными местами.

– Эта трибуна без мест.

– Джан, садись. Я постою.

– Может, немного подвинетесь, – сказал я старикашке. – Если не можете быть джентльменом, так не

Он немного подвинулся.

– Пойдем выпьем.

– Этот старик, занявший наши места… а он, в общем, храбрый. Не хрен с бугра.

– Ну, еще бы! Он на тебя наплевал, а ты ничего не смог сделать.

– Даже если бы он был молодым, ты все равно ничего бы ему не сделал.

– А чем вы занимаетесь? Где-то работаете? – спросила она.

– Тогда почему вы не взяли билет на трибуну с местами ? – полюбопытствовал я.

Джан прижалась к нему боком и улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой.

– Гм…

– Тони Эндикотт.

Лошади вышли на старт. Заезд начался. Пит Трехглазый сразу же вырвался вперед на длину шеи и сохранял преимущество почти до конца, но на последних пятидесяти ярдах лошадь, шедшая второй, совершила отчаянный рывок, и опять был объявлен фотофиниш. Я уже понял, что проиграл.

Он дал ей сигарету. Они сидели, прижимаясь друг к другу боками, и он поднес спичку к ее сигарете. Они посмотрели друг другу в глаза. Я протянул руку и схватил Эндикотта за шиворот.

– Да. И что вы предпримете по этому поводу?

– Вы не осмелитесь.

– Пойдем, – сказал я, протянув руку Джан.

Я подумал: «Ну ладно. Все не так плохо. Я жив, сижу дома в сортире, и никто меня не беспокоит».

Я вернулся в спальню, сел на кровать, скрутил сигарету. Я плохо вытер задницу. Когда я встал, чтобы взять пиво, на простыне осталось влажное коричневое пятно. Пришлось идти в ванну и подтираться еще раз. Потом я сел на кровать и, попивая пиво, стал дожидаться, когда Джан проснется.

Джан зашевелилась, открыла глаза, посмотрела на меня.

– Ага.

– Ночь? Меня больше волнует день.

– Ты знаешь, в каком.

Джан вернулась из ванной, села на кровать, взяла стакан.

– Я убил человека. Как, по-твоему, я себя чувствую?

– А то ты не помнишь! Ты была не такой уж и пьяной. Вчера мы ездили в Лос-Аламитос. Я сбросил того

– По-моему, ты сходишь с ума.

общем, тоже. Но у тебя с этим хуже.

– Я даже помню имена лошадей, на которых ставил.

ненавидели. Правильно?

– И поэтому ты стал таким… ну, слегка бесноватым. Тебе недодали любви. А человеку нужна любовь. Тебе

– Человеку не нужно любви. Ему нужен успех. В том или ином выражении. Это может быть и любовь, но вовсе не обязательно.

– Это может подразумевать и «оставь ближнего своего в покое». Я схожу за газетой.

– Тогда возьми и бутылочку виски.

Я купил в киоске газету и развернул ее прямо на улице. Никаких сообщений об убийстве престарелого зрителя на ипподроме в Лос-Аламитосе. Ну да, это же округ Ориндж. Может быть, в местной газете сообщается лишь об убийствах, произошедших в округе Лос-Анджелес?

– Наливай. И побольше. Со льдом и водой. Я действительно схожу сума.

Джан принесла виски. Я осушил стакан залпом.

осталось, да?

– Нет.

– К Мици уходишь, да?

– Ты меня больше не любишь?

– Я тебе надоела, да?

Джан пошла в ванную – подкраситься и привести себя в порядок. Ей было больно. Действительно больно.

Я ничего не сказал. Налил себе еще виски. Джан подошла, посмотрела на меня.

– Нет.

Джан довезла меня до автовокзала, высадила у входа и сразу умчалась. Я едва успел вытащить чемодан. Я вошел в здание, взял билет. Потом прошел в зал ожидания и сел на жесткую деревянную скамейку. Народу было немало. Мы все сидели и дожидались своих автобусов, поглядывая друг на друга и не глядя друг на друга. Мы жевали жвачку, пили кофе, отлучались в сортир по малой нужде, возвращались обратно и спали. Мы сидели на жестких скамейках и курили сигареты, хотя нам совсем не хотелось курить. Мы разглядывали товары в витринах киосков: картофельные чипсы, журналы, пакетики с арахисом, книжки-бестселлеры, жевательную резинку, освежители дыхания, лакричные капли, игрушечные свистки.

«СДАЮТСЯ КОМНАТЫ». Я подошел, позвонил. В те времена надо было всегда убирать старый чемодан в сторонку – так, чтобы его не увидели те, кто откроет дверь.

– Шесть с половиной долларов в неделю.

– Конечно.

Она открыла дверь в комнату, и я заглянул внутрь.

– Вы работаете?

– А можно узнать, в чем заключается ваша работа?

– Вы пишете книги? И много уже написали?

Получается не то чтобы очень здорово, но я совершенствую мастерство.

Мы спустились на первый этаж. Хозяйка шла первой, я – следом. Теперь ее задница колыхалась не так аппетитно, как это было, когда мы поднимались наверх. Я смотрел на хозяйкин затылок и представлял, как целую ее за ушком.

– Генри Чинаски.

– Мой муж очень болен, – сказала миссис Адамс, вручая мне расписку и ключи. Она улыбнулась. У нее

Уже наверху я вспомнил, что забыл чемодан под лестницей. Я спустился и взял чемодан. Хриплые вздохи за дверью миссис Адаме стали значительно громче. Я занес чемодан к себе в комнату, бросил его на кровать, потом снова спустился и вышел на улицу, в ночь. Прошелся по городу, нашел бакалейную лавку, купил батон хлеба и банку арахисового масла. У меня был карманный нож, так что мне было чем намазать масло на хлеб. То есть я мог поесть.

Меня разбудил стук в дверь. Я сел на кровати и крикнул: «Войдите!» – спросонья не сообразив, что происходит. Дверь открылась. Вошла совершенно роскошная женщина, одетая во все зеленое. Настоящая кинозвезда. У нее была блузка с глубоким вырезом и узкая юбка в облипку. Женщина ничего не сказала. Она просто стояла и смотрела на меня. Я сидел на кровати, в одних трусах, и прижимал к груди одеяло. Чинаски – великий любовник. «Будь я мужчиной, – подумал я, – я бы набросился на нее и изнасиловал вот прямо сейчас, я бы сделал так, чтобы у нее загорались трусики каждый раз, когда я прикасаюсь к ней, я бы заставил ее поехать за мной на край света, я бы писал ей любовные письма на светло-красной папиросной бумаге, и она бы рыдала, читая их». В отличие от тела лицо у нее было какое-то неопределенное, невыразительное. Самое обыкновенное лицо круглой формы. Ее глаза упорно пытались поймать мой взгляд. Ее волосы были растрепаны. Ей было лет тридцать пять. И она пребывала в каком-то странном возбуждении.

– Ой, – сказал я и подумал, что она, наверное, тоже рада, что эти кошмарные звуки наконец прекратились.

– То есть эти цветы предназначаются для покойника? А зачем покойнику цветы? – сказал я. Получилось

Она замялась в нерешительности.

вы поучаствовать?

– Совсем ни гроша?

– Крысы?

– Но вчера мы беседовали с миссис Адамс, и я спросила ее про нового квартиранта – мы все как будто одна семья, – и она сказала, что вы писатель. Пишете для солидных журналов типа «Esquire» и «Atlantic Mounthly».

– Может быть, вы внесете хотя бы двадцать пять центов? От двадцати пяти центов вы не обеднеете.

– Молодой человек, мертвых следует уважать.

Она развернулась, вышла из комнаты, прошла в дальний конец коридора, открыла дверь в свою комнату, вошла, закрыла дверь – и с тех пор я ее не видел.

Меня вызвали на собеседование. Клерк держал перед собой мою анкету, которую я заполнил на входе. К описанию опыта работы я подошел творчески и с умом. Это такая профессиональная хитрость: мы опускаем упоминания обо всех низкосортных работах, а хорошие работы описываем обстоятельно и подробно. Также мы опускаем периоды длительных запоев, когда мы полгода не делали вообще ничего – только пили и трахали очередную подругу, которую только что выпустили из психушки или которая только что развелась и, разумеется, была крайне несчастлива в браке. Да, я не спорю: все мои предыдущие работы были самого низкого сорта. Но я все-таки выкинул пару-тройку совсем уже тухлых.

– Вот. Для вас как раз есть работа. – Он достал одну карточку.

Он посмотрел на меня.

– А это что?

– Нет, я не хочу.

– А что такое? Такая работа для вас недостаточно хороша? Это сорок часов в неделю. И полный пакет социального обеспечения.

Молчание.

– Да? Я тоже учился. Два года в колледже. Это что, необходимое условие для того, чтобы убирать мусор?

– Посмотрите, что есть в картотеке.

– У нас для вас ничего нет. – Он поставил печать в тонкой книжечке, которую мне дали на входе, и вернул книжку мне. – Приходите через неделю. Может, появятся какие-то варианты.

Я точно знал: если бы я был водителем на этом маршруте, я бы непременно задумался о возможности утопить всех своих пассажиров. Мысль, как известно, творит реальность, и возможности иногда воплощаются в жизнь уже в силу того, что о них кто-то задумался. Потому что на каждую Жанну д’Арк всегда находится свой Гитлер, примостившийся на другом конце доски-качалки. Старая история о добре и зле. Но никто из водителей нас не угробил. Видимо, они думали о другом: о выплатах по кредиту за автомобиль, о результатах бейсбольных матчей, о стрижках, об отпуске, о клизмах, приездах родственников. Во всей этой куче дерьма не нашлось ни одного настоящего мужика. Я всегда приезжал на работу зеленый и мутный, но целый и невредимый. Что лишний раз подтверждает, что Шуман все-таки лучше, чем Шостакович…

Хороший помощник завхоза – это такой человек, у которого нет ни лица, ни половой принадлежности, ни личных амбиций. Его основная черта – полное самозабвение и самопожертвование. Он всегда ждет у дверей магазина, когда придет первый сотрудник, у которого есть ключи. Он встречает своих сослуживцев на улице, желает им доброго утра, называя каждого по имени и сияя лучезарной улыбкой, с тем, чтобы поднять им настроение перед началом рабочего дня. Он исполнительный и послушный. Он заботится об удобствах коллег по работе. Следит за тем, чтобы в сортире – и особенно в женском сортире – всегда была туалетная бумага. Вовремя опорожняет мусорные корзины. Протирает окна, чтобы на них не было грязных разводов. Производит мелкий ремонт офисной мебели. Следит за тем, чтобы двери не скрипели и хорошо открывались. Чтобы часы показывали верное время. Чтобы не заворачивались уголки коврового настила. Чтобы могучим откормленным тетям не приходилось носить небольшие пакеты с покупками самостоятельно.

Это был не простой магазин одежды. Это был целый маленький комбинат, самодостаточный и автономный: комбинация ателье и магазина. Торговые залы с готовой продукцией располагались на первом этаже, а на втором этаже размещались цеха ателье, представлявшие собой лабиринт из шатких мостиков и переходов, по которым боялись ходить даже крысы, и длинных узких галерей, в которых сидели швеи и работали при свете лампочек мощностью в тридцать ватт: щурились, напрягали глаза, давили на педали своих машинок, меняли нитки. Они никогда не смотрели по сторонам. Никогда не разговаривал и друг с другом. Простосидели и выполняли свою работу – тихие, сосредоточенные, скрюченные в три погибели.

В ателье-магазине в Майами-Бич не была надобности в доставке. У них был собственный склад. В первый день на работе я специально прошелся по швейным цехам, чтобы посмотреть на людей. В отличие от Нью-Йорка большинство здешних работников были черными. И здесь работали не только женщины, но и мужчины. Я подошел к одному чернокожему дядьке, достаточно мелкой, едва ли не миниатюрной комплекции, с приятным лицом – по крайней мере не с таким зверским, как у большинства. Он сидел за машинкой, но шил что-то вручную. Наверное, это была очень тонкая работа. У меня в кармане лежала бутылка в полпинты.

– Конечно. – Он отпил неслабый глоток и вернул мне бутылку. Потом угостил меня сигаретой. – Ты давно у нас в городе?

– А откуда?

– Кинозвезда?

– Вам вроде как не положено разговаривать с рабочими из цеха.

Он замолчал.

– Меня зовут Генри, – представился я.

– Слушай, Брэд, вот смотрю я на вас, как вы трудитесь, и мне становится грустно. Давайте я вам спою?

– У вас совершенно кошмарная работа. Почему вы вообще здесь работаете?

– Иисус говорил, что люди достойны лучшего.

– Нет.

– Ни во что.

Я поговорил и с другими работниками. Мужчины вели себя замкнуто, недружелюбно. Некоторые девчонки смеялись надо мной.

– Я шпион. Меня подослало начальство. Я наблюдаю за вами, за вами за всеми.

– Слушай, белый, ты лучше уйди.

Я не люблю тряпки. Одежда наводит на меня скуку. Одежда – это ужасно. Так же, как витамины, астрология, пицца, катки для катания на коньках, поп-музыка, чемпионаты по боксу в тяжелом весе и т.д., и т.п. Я сидел, изнывая от скуки, делал вид, что считаю штаны в очередной поступившей партии, и вдруг обнаружил кое-что необычное. Наэлектризованная ткань липла к пальцам и никак не желала отлипать. Наконец-то случилось хоть что-то интересное. Я внимательно рассмотрел ткань. На вид она была такой же волшебной, как и на ощупь.

Я снял брюки, в которых был. Спустил воду. Потом надел эти волшебные штаны. Закатал штанины почти до колен. Натянул свои старые брюки – прямо поверх новых.

Я страшно нервничал. Мне казалось, что все на меня смотрят. Я направился к выходу из магазина. До конца рабочего дня оставалось еще полтора часа. Наш самый главный начальник стоял у прилавка, ближайшего к двери. Он уставился на меня.

Ткань буквально искрилась. Я встал на углу, закурил сигарету. Ко мне подрулило такси. Таксист высунулся в окно:

– Нет, спасибо.

За двадцать минут неспешной прогулки до винного магазина ко мне точно так же подъехало три или даже четыре такси. Я взял бутылку портвейна и вернулся домой. Разделся, повесил штаны и рубашку в шкаф, забрался в кровать и, попивая портвейн, написал коротенький рассказ о бедном клерке, который работает в магазине при швейной фабрике в Майами. На пляже, во время обеденного перерыва, наш бедный клерк познакомился с богатой девчонкой из высшего общества. Он был достоин ее денег, а она делала все, чтобы доказать, что достойна его любви…

– А в чем дело? Я для тебя недостаточно хороша?

– Педик, – с отвращением пробормотала она и подсела к одному из парней традиционной ориентации…

– Хэнк! – и рванулась ко мне, и мы с ней обнялись.

– Господи, – выдохнула она. – А я думала, что уже никогда тебя не увижу!

– Навсегда?

– Чуть-чуть отойди, – попросила она. – Я хочу на тебя посмотреть.

– Ты похудел.

– Никого у меня нет.

– Никого. Ты же знаешь, я не выношу людей.

– Пойдем ко мне, – сказала она.

– Иди ко мне, – сказала она.

– Я люблю тебя, идиот. Мы с тобой трахались тысячу раз. Ну, пусть не тысячу. Восемьсот. Так что не

Я снял ботинки и лег на кровать. Джан подняла ногу.

– Черт, не то слово. Джан, ты еше будешь сегодня работать?

или нет. Он всегда оставляет мне чаевые.

– Я не делаю ничего такого. Он просто оставляет мне чаевые.

– Да?

– Можешь жить у меня. Вообше-то так не положено, но я тебя спрячу.

– Конечно.

– Сукин сын, – отозвалась она.

Когда все закончилось, Джан встала с постели и открыла бутылку вина. Я открыл последнюю пачку сигарет. Мы валялись в постели, пили вино и курили.

– В каком смысле?

– Правда?

– Я в этом не разбираюсь.

Мне было приятно такое услышать. Мы докурили и опять занялись любовью. Потом Джан отправила меня в магазин за вином. Я сходил и вернулся. Ничего другого мне не оставалось.

В первый день на работе, уже ближе к концу смены, у меня за спиной раздался оглушительный грохот. Где-то рядом со сборочным конвейером. Старые деревянные стеллажи, на которых лежали готовые детали, сорвались со стены и обрушились на цементный пол. Повсюду валялись куски погнутого металла и осколки стекла. Ребята, которые работали на конвейере, отбежали к дальней стене. Стеллажи обрушились не все сразу. Они падали секциями, друг за другом. Грохот стоял просто убийственный. А потом стало тихо. Наш самый главный начальник, Мэнни Фельдман, выскочил из своего кабинета.

Ему никто не ответил.

вместе и дружно.

– Ну что, закончили? Хорошо. А теперь послушайте меня. Девятьсот тридцать девятые кладем на верхнюю

всем все ясно?

– Что, черт возьми, здесь происходит?

– Просто кладите все эти хреновины на пол, – именно так он и выразился. Его звали Дженнингз. Кертис Дженнингз. Фельдман задолжал Банку Америки кучу денег, и банку хотелось получить свои деньги обратно, до того, как все предприятие вылетит в трубу. Дженнингз взял на себя руководство компанией. Он ходил по цехам – наблюдал. Он просмотрел всю бухгалтерскую отчетность. Проверил замки на дверях и окнах. Убедился в надежности ограждения вокруг стоянки. Он подошел ко мне и сказал:

установлены неоднократные факты хищения при перевозках вашихтоваров по Аризоне и Нью-Мексико. Есть

– Нет, никаких причин нет.

В течение трех дней Дженнингз уволил одного дядьку из администрации и заменил троих парней на конвейере тремя молоденькими мексиканскими девчонками, которые согласились работать за половину обычной зарплаты. Он уволил вахтера и взвалил на меня дополнительные обязанности. Теперь я не только комплектовал и упаковывал заказы, но еще должен был развозить их по городу на грузовике, принадлежащем компании.

Когда Джан наконец-то вернулась домой – неделю спустя, – она обвинила меня, что я водил к себе женщин. Потому что все было чисто и убрано. Джан страшно злилась и вела себя агрессивно, но лишь для того, чтобы скрыть свою собственную вину. Я сам не знал, почему я с ней не расстаюсь. Она была маниакально неверной: изменяла мне с каждым, кто подкатывал к ней в баре, – и чем он был гаже, гнуснее и кошмарнее, тем сильнее она возбуждалась. И оправдывала себя тем, что мы с ней постоянно ругаемся и у нас все плохо. Я постоянно себя уговаривал, что не все женщины – бляди, а только моя.

– Вам не нужны журналисты? – спросил я.

– Пожалуйста, заполните эту анкету.

Было лето. День выдался жарким. Я начал потеть и чесаться. Особенно сильно чесалось в паху. Просто невыносимо. Я шел по улице и яростно начесывал причинное место. Я не мог стать журналистом, не мог стать писателем, не мог найти себе хорошую женщину – я мог только бесцельно бродить по городу и чесаться, как обезьяна. Я поспешно вернулся к машине, которую оставил на Банкер-Хилл. Приехал домой. Джан дома не было.

Ближайшая аптека была совсем рядом. За прилавком стояла пожилая пара – дедок и бабулька. Бабулька подошла ко мне.

– Хорошо.

– Я жертва несправедливости, – сообщил я ему.

– У вас есть хорошее средство от…

– От пауков, блох… комаров, паразитов…

– У вас есть что-нибудь от мандавошек?

– Подождите минуточку. – Он отошел к дальнему концу прилавка, достал какую-то зеленую с черным коробочку, вернулся и протянул ее мне, стараясь не подходить ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

– Подождите, – сказал я дедку.

– Дайте мне презервативов.

– Ну, упаковку. Две упаковки.

– Что?

– Давайте со смазкой.

Вернувшись домой, я разделся и прочел инструкцию на вкладыше в коробочке с мазью. Там было сказано: «Нанести мазь на пораженные участки, подождать полчаса и тщательно смыть». Я включил радио, нашел классическую симфонию и выдавил мазь из тюбика на ладонь. Она была ядовито-зеленого цвета. Я втер мазь в пораженный участок, потом лег на кровать и засек время. Подождать полчаса. Черт, ненавижу этих мандавошек. Я решил выждать час – чтобы уж наверняка. Через сорок пять минут кожу начало жечь. Я подумал: «Отлично. Убью гадин всех до единой». Жжение стало сильнее. Я катался по кровати, сжимая кулаки. Я послушал Бетховена. Послушал Брамса. Я упорно держался. На час меня все же хватило, хотя и с трудом. Потом я набрал ванну, запрыгнул в нее и смыл мазь. Когда я вылез из ванной, я не мог ходить. У меня все горело: яйца, низ живота, внутренняя сторона бедер. Кожа в этих местах сделалась ярко-красной. Я стал похож на орангутанга.

Джан вернулась домой ближе к вечеру. Я лежал, извиваясь и корчась.

Я перевернулся на бок и выругался.

Я поднялся, превозмогая боль. Продемонстрировал свои покрасневшие бедра, живот и яйца. Яйца были – сплошная агония ослепительно-алого цвета. Конец горел, как в огне.

– А то ты не знаешь! ни с кем посторонним не трахался! Это я от тебя подцепил! От ТЕБЯ! Ты меня заразила! Блядь с мандавошками!

– Ты заразила меня МАНДАВОШКАМИ!

– Что?!

Я упал на кровать.

нас даже нечего пить!

– Возьми у меня в кошельке. А то ты не знаешь, как это делается. И давай побыстрее! Мне надо выпить! А то я умру!

Я вернулся в постель. Джан храпела. Негромко, но без остановки. Так могла бы храпеть небольшая свинья.

Зазвонил телефон. Он прозвонил несколько раз, прежде чем я сумел встать с кровати и доползти до аппарата.

– Да?

– Да?

– Журналистом?

служиванию и ремонту.

– Ждем вас сегодня в девять вечера. Пройдите через служебный вход, это на южной стороне, и обратитесь в хозяйственный отдел. Вам нужен завхоз, мистер Барнс.

Я повесил трубку. Телефон разбудил Джан.

– Меня берут на работу. Надо выйти сегодня вечером, а я еле-еле хожу. И что теперь делать?

– Ничего, мы что-нибудь придумаем.

Мы лежали, глядя в потолок. Потом Джан встала и ушла в ванную. А когда вернулась, радостно объявила:

– Да ну?

– Думаешь, это поможет?

Джан оделась и пошла в магазин. Принесла бинты, лейкопластырь и бутылку муската. Сразу же прошла на кухню, разлила вино по стаканам, добавила льда. Достала из ящика ножницы.

– Погоди, еще рано. Мне надо быть там в девять вечера. Я буду работать в ночную смену.

– Ну хорошо. Черт.

– Ага. Осторожнее.

Такая у нас замечательная карусель.

– Нет.

– Так, кажется, все. Только надо скрепить лейкопластырем. Вот сюда. И сюда. Все готово. Теперь давай

– Обойдемся без лишней романтики.

– Как твоя задница.

вот. Красота.

– Так, теперь обработаем яйца. Твои большие и спелые яйца. Подоспели как раз к Рождеству!

– Буду их бинтовать!

– Это абсолютно безвредно.

– Я сплету для них плотный кокон.

Я сидел, попивая вино, а Джан бинтовала мне яйца.

сделали? А мы все кружимся, кружимся, кружимся. Скрепляем пластырем. Здесь… здесь… и здесь.

– Глупенький! Я никогда так не сделаю! Никогда! Я же люблю тебя!

– А теперь встань и пройдись. Проверь, как ощущения.

– Слушай, и вправду не больно. Я себя чувствую евнухом, но мне хотя бы не больно.

– Да, свари. Кажется, я буду жить.

– Вокруг здания идет медное ограждение. Я хочу, чтобы оно было вычищено до блеска.

Я решил, что главное – это вообще ни о чем не думать. Но как можно не думать вообще ни о чем? Как вообще происходит распределение ролей? Почему я сейчас полирую какие-то дурацкие ограждения? Почему не сижу в своем собственном кабинете в редакции и не пишу умные и обстоятельные передовые статьи о коррупции на муниципальном уровне? Хотя, с другой стороны, все могло быть и хуже. Я мог бы родиться в Китае и работать на рисовом поле.

– Как жизнь? – спросил он.

Он открыл мне бутылку, взял деньги и выбил чек.

– Какие девочки?

– У нас приличное заведение.

– Я могу угостить вас пивом? – спросил я.

– Допивайте, Чинаски, и идите работать. Даю вам последний шанс.

– Вполне очевидно, – заметил он, – что вы не справляетесь с чисткой меди. Пойдемте со мной.

– Вот, – сказал завхоз Барнс, указав на длинную картонную коробку, лежавшую на столе. – В этой коробке – новые флуоресцентные лампы. Вы должны заменить перегоревшие. Все очень просто. Вынимаете старые лампы из креплений, а на их место вставляете новые. Вот там стремянка.

Завхоз ушел, я остался один. Помещение было похоже на складской ангар. Я в жизни не видел таких высоких потолков внутри обычного здания. Высота стремянки составляла ни много ни мало тридцать шесть футов. А я боюсь высоты. Я взял из коробки новую флуоресцентную лампу и медленно поднялся на стремянку. Мне пришлось снова напомнить себе: «Постарайся не думать вообще ни о чем». Я встал на верхней ступеньке. Лампа была около пяти футов в длину. Такие штуковины оченьлегко ломаются, и с ними трудно управляться. Я глянул вниз. Это было большой ошибкой. У меня закружилась голова. Внутри все оборвалось. Да, наверное, я трус. Я стоял на самом верху шаткой стремянки, рядом с огромным окном на одном из верхних этажей высотного здания. Мне очень живо представилось, как я срываюсь с лестницы прямо в окно, лечу вниз сколько-то там этажей и падаю на асфальт. Я стоял на стремянке и смотрел на крошечные автомобили, проезжавшие по улице далеко-далеко внизу. В темноте, подсвеченной светом фар. Потом я поднял руки над головой и – очень медленно – вытащил перегоревшую лампу и заменил ее новой. Потом я спустился вниз. Вздохнул с облегчением и пообещал себе, что никогда в жизни не поднимусь на эту стремянку еще раз.

Дверь открылась, и на пороге возник завхоз Барнс.

Я вышел из кабинета.

– И за все это время вы заменили всего одну лампу?

– Ладно, Чинаски. Сегодня я вас отпускаю домой.

– Да, сэр.

– Скажите, Чинаски, а почему у вас такая странная походка?

– А я подумал, что вы были ранены на войне.

Мы вошли в лифт и спустились на первый этаж.

– Идите за мной, – сказал Барнс.

Почти все люди, которые работали в здании по ночам, были старыми, хворыми, поломанными и побитыми жизнью. Все ходили сгорбившись и еле передвигая ногами. Всем выдавали рабочие комбинезоны.

Мое оборудование представляло собой металлическую тележку, разделенную на два отсека. В одном отсеке имелись две швабры, несколько тряпок и большая коробка порошкового мыла. В другом – целая батарея разноцветных флаконов и банок со всевозможными моющими средствами. Было вполне очевидно, что меня определили на должность уборщика. Ну что ж. Я и раньше работал ночным уборщиком. Когда жил в Сан-Франциско. Проносишь с собой контрабандой бутылку вина, создаешь иллюзию бурной деятельности, а когда все уходят, сидишь, смотришь в окно и попиваешь вино в ожидании рассвета.

– Они все придурки, законченные придурки! Совершенно безмозглые! Да! Они вообще не умеют думать! Они боятся задуматься!Они все больные! Все как один – трусы! Жалкие трусы! Вот мы с вами умные люди! Мы – люди – мыслящие! А они не такие! Совсем не такие! Да!

– Меня от них просто тошнит! – продолжал надрываться дедок. – Жалкие трусы! Посмотрите на них. Это не люди, а плюшки дерьма!

– Я тебя, гада, прибью!– заорал возбужденный дедок прямо в лицо своего непосредственного начальника. – Лучше не зли меня!

Хью ушел, кипя праведным гневом, и, выходя в коридор, едва не наехал своей тележкой на кого-то из женщин.

– Да все нормально, – ответил я. – Мне даже нравится. Жизнь кипит и бурлит.

– Да, сэр, – сказал я.

Я вымыл мужские и женские туалеты на двух этажах, выкинул мусор из корзин в кабинетах и протер пару столов. Потом вернулся в дамский сортир. Там стояли диваны и кресла. И еще там был будильник. До конца смены оставалось четыре часа. Я поставил будильник так, чтобы он прозвенел за полчаса до окончания смены, лег на один из диванов и тут же заснул.

– Добро пожаловать в стан придурков, – сказал он уже более спокойным тоном. Я ничего не ответил. На

Мы почти не разговаривали друг с другом, а если и разговаривали, то вполголоса. Меня лично эта гнетущая

А потом Хью заорал прямо мне в ухо:

Я отошел от него подальше.

– Да, уважаемый. Я тоже безмозглый придурок.

– Вы не дотянетесь, – сказал я. – Расстояние слишком большое.

– Что тут у вас происходит?

– Послушай, Чинаски, это наш лучший уборщик.

Я забрал свою карточку учета рабочего времени и направился к выходу.

«Ну, ладно, – подумал я, – теперь он хотя бы не орет, а ведет себя вежливо и культурно». Только радостнее мне от этого не стало.

Вернувшись домой, я рассказал Джан об этом маленьком инциденте.

– Вряд ли это сойдет тебе с рук.

– Потому что ты по сто раз повторяешь одно и то же.

Прежде чем наш разговор успел вырасти в шумную ссору, в дверь постучали.

ГЕНРИ ЧИНАСКИ: ДОВОДИМ ДО ВАШЕГО СВЕДЕНИЯ, ЧТО ВЫ УВОЛЕНЫ ИЗ «TIMES CO». ГЕРМАН БАРНС.

– Телеграмма. Меня уволили.

– О деньгах там ничего не сказано.

– Да, я знаю. Пойдем разбираться.

Машина давно умерла. Сперва полетела задняя передача, но с этим еше можно было справляться, если правильно просчитывать маршрут и не допускать ситуаций, когда может понадобиться задний ход. Потом тихо сдох аккумулятор, и машина заводилась только тогда, когда катилась вниз с горки. На протяжении многих недель мне удавалось справляться и с этой проблемой, но как-то вечером мы с Джан изрядно укушались, и я впал в забывчивость и оставил машину на улице у бара. Она, конечно же, не завелась, и мне пришлось звонить в круглосуточный автосервис, куда ее и отвезли на буксире. А когда через несколько дней я пришел в мастерекую, чтобы забрать свою старую колымагу, с меня попытались содрать 55 долларов за ремонт, хотя машина по-прежнему не заводилась. Я вернулся домой и послал им по почте «розовый листок»*.

Я зашел в отдел выплат и обратился к молоденькой девочке за столом:

– Генри Чинаски, – повторила она. – Подождите минутку, я сейчас уточню.

– Мне очень жаль, мистер Чинаски, но ваш чек еще не готов.

– Ваш чек будет готов только завтра, сэр.

– Мне очень жаль. Приходите завтра.

* Извещение об увольнении. Называется так потому, что первоначально в США подобные извещения печатались на розовой бумаге. В данном случае имеется в виду, что Чинаски решил вообще не забирать машину, о чем и сообщил в автосервис.

– Джан, мне сказали, что чек еще не готов.

– Да, наверное. Не знаю. Мне сказали, что чек будет завтра.

– Ты потрясающе выглядишь, крошка.

Мы понуро поплелись обратно. На полпути Джан сняла туфли и пошла по асфальту в одних чулках. Пару раз нам бибикали из проезжавших мимо машин. Я показывал водилам палец. Мы пришли домой, подсчитали наличность. Кое-как наскребли на два тако и пиво. Мы поели, выпили пиво, чуток поругались, занялись любовью и легли спать.

– Давай ты сегодня сделаешь тушеное мясо, – сказала она. – С овощами. Оно у тебя получается просто отлично. Больше никто так не умеет. Это твой величайший талант.

Мы прошли двадцать кварталов. Джан опять села на лавочку перед входом и сняла туфли. Я пошел в бухгалтерию. Там сидела все та же девчонка.

– Да?

– Да?

– Ага.

– Мне очень жаль, мистер Чинаски, но ваш чек еще не готов.

– Прошу прощения, сэр, но иногда чеки на выпла

– Я хочу получить свои деньги.

– Ничего вам не жаль. Вы даже не знаете, что значит жалость и что значит горе. А я знаю. Да, знаю. Я хочу поговорить с вашим начальством. Немедленно.

– Мистер Хандлер? С вами хочет поговорить мистер Чинаски. Насчет выплаты по увольнению.

– Пройдите в триста девятую комнату.

– Понимаете, Джон, – сказал я, – тут дело такое. Меня поперли с работы, потому что застукали спящим

«Чек еше не готов». Это, знаете ли, полный бред. Что значит чек не готов?! Я хочу получить свои деньги и культурно нажраться. Да, может быть, это звучит не совсем благородно. Но это мой выбор. Если я не получу чек сегодня, я… я даже не знаю, что сделаю.

– Закурить не найдется?

Хандлер снял телефонную трубку.

– Послушайте, Джон, – сказал я. – Я два года учился в колледже. На факультете журналистики. Вам, случайно, не нужен репортер?

Мы еще поболтали о том о сем, а потом пришла девочка из бухгалтерии и отдала Хандлеру чек. Он передал его мне. Очень порядочный человек. Потом я узнал, что он вскорости умер, но в тот день у нас с Джан было мясное рагу и хорошее французское вино. И жизнь продолжалась.

Дядька, который со мной занимался, бегло просмотрел мою анкету и обратился к двум женщинам, сидевшим в том же кабинете.

сможет вытерпеть наше общество?

– Вы по какому вопросу?

– Хорошо, мы вас берем.

Дядьку, который был главным на складе тормозных колодок, звали Джордж Хенли. Мы с ним поднялись по узкой лестнице, и он показал мне помещение, где я буду работать – тесную темную комнатушку, освещенную одной тусклой лампочкой. С единственным крошечным окошком, выходившим на мрачный серый переулок.

так.

– Есть три вида коробок. На каждой стоит соответствующая маркировка. Одни коробки – для «Супер

«Тормозных колодок стандартной прочности». Сами колодки лежат вот здесь.

– Не надо их различать. Они все одинаковые. Просто укладывайте их в коробки. Когда закончите, спускайтесь ко мне в кабинет, и мы найдем вам еще что-нибудь, чем заняться. Хорошо?

– Вот сейчас и приступайте. И еще: здесь наверху не курят. Запрещается категорически. Если вам вдруг за

– Понятно.

Это была очень хорошая работа. У меня даже случился роман с одной из молоденьких медсестер. Но как-то раз я перепутал мосты на въезде в очередной городок и заехал в какой-то совсем уже мрачный бандитский квартал. Вместе с медсестрами, иглами и пустыми пробирками. Обитатели квартала – в основном опустившиеся алкаши – явно имели намерение распотрошить наш грузовик вместе с нами. Медсестры начали нервничать. Пришлось возвращаться на мост и искать другой путь, в объезд злачного места. В итоге я все же приехал туда, куда надо: к церкви, где нас ждали доноры. Мы опоздали на два часа пятнадцать минут. Нас встречала толпа возмущенных доноров, врачей и церковнослужителей. Там, на той стороне Атлантического океана, Гитлер вел наступление по всем фронтам. А я потерял замечательную работу. В тот же день.

Я пришел через три недели, и мне сказали, что они могут сделать бесплатный анализ крови, но даже если анализ покажет, что рака нет, они не дают никакой гарантии, что его действительно нет. Однако если я заплачу 25 долларов за тот же самый анализ, я смогу быть практически на сто процентов уверен, что у меня нет никакого рака. А чтобы быть абсолютно уверенным, после анализа за 25 долларов надо сдать дополнительный анализ за 75 долларов, и если этот последний анализ покажет, что все хорошо, тогда я уже точно смогу расслабиться. Это будет означать, что причина моих многочисленных недомоганий кроется либо в алкоголизме, либо в расшатанных нервах, либо в запушенном триппере. Они были очень милы и любезны. Они все так хорошо объяснили, эти кошечки в белых халатах из Американского общества по борьбе с раковыми заболеваниями. А я сказал только: «Значит, 100 баксов». «Э-э…» – промямлили они в ответ, и я ушел и вдарился в трехдневный запой, и все подозрительные уплотнения на теле исчезли словно по волшебству. Вместе с приступами головокружения и кровавой мокротой.

Джейнуэй Смитсон двадцать пять лет проработал таксистом и был настолько тупым, что считал это поводом для гордости. Он носил пистолет в правом переднем кармане брюк и похвалялся, что на «тормозных испытаниях» он останавливал свое такси за самое малое время и при наименьшем тормозном пути, чем кто бы то ни было за всю историю таксопарка. Глядя на Смитсона, можно было представить лишь два варианта: либо он врет, не краснея, либо ему охренительно везло. И, разумеется, как и у всех старожилов, двадцать пять лет проработавших на одном месте, у него было явно что-то не то с головой.

жмите на тормоза. Проверим ваши рефлексы. Не сумеете остановить ее сразу, будете продавать недозревшие бананы на углу Седьмой и Бродвея… Нет, идиот! Не смотри на мой палец! Смотри на дорогу, вперед! Я спою тебе песенку. Да, колыбельную песенку. Ты у меня тут заснешь за рулем. В жизни не угадаешь, когда эта дура пальнет!

– Ну что, как у меня получилось? – спросил Бауэрз.

Де Эсприто сел за руль, и все повторилось по-новой. И еше раз, и еще. Гонки по берегу цементной реки, грохот выстрелов, визг тормозов, запах горелой резины. Я был последним.

Я сел за руль и разогнался до пятидесяти миль в час.

– Что?

– Вы жмете на тормоз! Уберите ногу с педали!

– Ладно, посмотрим, кто круче!

– Хорошо, пишите там у себя что хотите, но давайте поедем отсюда. Дождя сегодня не будет, так что хорошей рыбалки нам явно не светит.

– Питерс!

– Каллоуэй.

– Мак-Брайд…

– Мак-Брайд?

Перекличка продолжалась. Я подумал, что это здорово, что здесь есть столько открытых вакансий. Но, с другой стороны, это рождало тревогу: количество рабочих мест все-таки не бесконечно, и вполне может так получиться, что нам придется за них побороться. Выживает сильнейший. В Америке всегда были люди, которые ищут работу. Годных к употреблению тел здесь хватало всегда. А я хотел стать писателем. Почти все вокруг были писателями. То есть, конечно, писали не все. Кто-то работал зубным врачом, кто-то – автомехаником. Но каждый знал, что при желании он может стать литератором. Наверное, из этих пятидесяти человек, собравшихся в классе, как минимум пятнадцать почитали себя писателями. Почти все люди пользуются словами и умеют записывать их на бумаге, то есть писателем может стать каждый. Но большинство, к счастью, писателями не становятся. Они не становятся даже таксистами. А некоторые – и таких, кстати, немало – не становятся, к несчастью, вообще никем.

– Мы собрались здесь… – начал он и умолк на середине фразы, глядя на чернокожего парня, сидевшего

– Да?

– Да.

какая-нибудь пожилая леди с покупками из магазина захочет доехать домой на такси, и она подойдет и увидит, как вы сидите, свесив руку в окно, с этим вообще непонятно чем на голове… она посмотрит на вас и подумает, что вы просто какой-то ковбой. Она подумает, что вы ковбой, и не сядет с вами в машину. Она

Спенсер нагнулся, поднял с пола кусок проволоки и вставил обратно в фуражку. Ему была очень нужна работа.

Они просто ездят. Причем как попало. Всякий раз, когда я выезжаю на улицы города, я диву даюсь, почему у

– Черт, – сказал парень, сидевший рядом со мной, – хорошо излагает, собака!

– А теперь… – сказал Смитсон. – Мак-Брайд, проснитесь и слушайте… а теперь кто мне скажет: единственный случай, когда человект еряет контроль над машиной и действительно не может ничего сделать. Когда такое бывает?

– Мендоса, если вы не в состоянии вести машину со стояком, вам у нас нечего делать. Наши лучшие шоферы целый день ездят со стояком. Целый день и потом еще целую ночь.

– Ну что, кто-нибудь скажет: единственный случай, когда человек теряет контроль над машиной и действительно не может ничего сделать?

– Да, Чинаски?

– Все правильно.

– Хорошо, пойдем дальше. Что надо делать, когда ты чихаешь?

– Вы Генри Чинаски?

Он сорвал у меня с головы таксистскую фуражку. Все уставились на меня. Лицо Смитсона оставалось совершенно спокойным и безучастным.

Он привел меня к себе в кабинет.

Я сел.

– Да?

опьянения и одна – за вождение в нетрезвом виде.

– Вы нас обманули.

– Это уже не имеет значения. Вы предоставили ложные данные и тем самым уже доказали свою непригодность.

– Ну что, папочка, как дела?

– Как так?

– Ну ладно. Вино в холодильнике. Наливай и ложись.

– Должен вас сразу предупредить. Сегодня утром я уже проходил собеседование в другом месте, и меня туда

подумал, что было бы здорово устроиться на работу так близко к дому. К тому же я сам немного рисую. В качестве хобби. Я подумал, а вдруг вашим сотрудникам положена какая-то скидка на художественные материалы

– Для сотрудников скидка пятнадцать процентов. А куда вы сегодня устраивались на работу?

– Ну, у нас тут еще несколько заявлений. Прежде чем что-то решать, я хочу побеседовать со всеми претендентами.

Но если я все же пойду в «Джонс-Хаммер», мне будет уже неудобно от них уходить.

– Да. И у нас есть ребенок. Мальчик. Томми. Три года.

Они позвонили мне в тот же вечер, в половине седьмого.

– Да?

– У вас – это где?

– Ну да.

– Когда нечего делать, – сказал мне Бад, – можете сходить выпить кофе в кафе за углом. Но вы должны быть на рабочем месте, когда приедет курьер забирать заказы.

– И следите за тем, чтобы у вас всегда был запас резиновых скребков.

– И приглядывайте за товаром. Следите, чтобы никто не вошел через заднюю дверь и ничего не украл. А то

– Хорошо.

– Да.

– Не беспокойтесь. Я обо всем позабочусь.

одна официантка с огромными сиськами. Вы должны это увидеть! Она носит блузки с глубоким вырезом и

– Хорошо.

Мэри Лу принимала заказы, тут же впечатывала их в бланки и одну копию передавала мне. Это входило в ее обязанности. Продавцы, когда не были заняты с покупателями в магазине, подбирали товары по списку, а я только сверял комплектацию заказов и упаковывал их для последующей пересылки по почте. В первый раз, когда Мэри Лу принесла мне бланки заказов, она была в черной узкой юбке в обтяжку, белой блузке, с золотисто-черным шелковым шарфом на шее и в туфлях на шпильках. У нее был симпатичный курносый носик, совершенно роскошная задница и великолепная грудь. Шикарная женщина. Высокая, стройная. Просто класс.

– Ну, так. На любительском уровне.

– В каком смысле?

– Э…

– Ага.

– Э…

– Да нет. Со мной все нормально.

Я упаковал уже несколько заказов и вдруг заметил какого-то древнего старикана, который медленно шел по проходу, направляясь ко мне. Маленький, щупленький, сгорбленный. Его седые засаленные усы уныло свисали по обе стороны рта. Он был одет во все черное, за исключением красного шарфа на шее и синего берета на голове. Из-под берета торчали длинные, седые, давно нечесанные патлы.

– Привет, малыш, – сказал он почти без акцента.

– А мне говорили, что вы ни с кем не разговариваете.

– А почему вы мыли полы в туалете без света?

– Вы художник?

– Даже не знаю. Может быть, это лишь видимость.

– Правда?

– А как вы с ним познакомились?

– Он рассердился?

– Говорят, его многие не любят.

– А есть и такие, которые, наоборот, не любят неизвестных.

– И что сказал Пикассо?

– Вот прямо так и спросили?

– И что ответил Пикассо?

– Ха!

– Хороший ответ.

Его сигара потухла. Я дал ему спички.

– Но зато он не знал Пикассо.

– Да, он не знал Пикассо.

– У нас закончился вермильон, – сказал Бад. – Надо отклеить старые этикетки и прилепить «Вермильон».

– Просто сделайте, как я сказал.

Бад вернулся минут через пять. Принес банку «Ультрамарина» и этикетку «Кобальтовая синь». Ну, тут он почти угадал…

– Хочешь попробовать?

– Да ты не стесняйся. Бери.

Я взял желтую.

– Это, наверное, вредно.

– У меня есть подруга.

– Что, например?

– Забавно.

– Кто будет сверху?

– Правда?

– Мне надо подумать.

– Да. Давай еще желтую.

– Хорошо.

– Ну, чего ты надумал?

– Ты просто не пробовал на массажере. Один раз попробуешь – забудешь вообще обо всем.

– Тогда давай просто зайдешь ко мне в гости. Посмотришь на мои пилюльки.

Я запер заднюю дверь. Мыс Полом вышли со склада в торговый зал и направились к выходу. Дверь в кабинет Бада была открыта. Бад с Мэри Лу сидели за столом и о чем-то беседовали. Мэри Лу курила сигарету.

Пол жил совсем рядом. На Седьмой улице. В квартире на первом этаже.

машина. Соседка сверху, когда встречает меня в коридоре, всегда говорит: «Пол, вы такой молодец. Вы такой

– Я уже посмотрел. Можешь выключить.

Пузыречки с таблетками стояли в ряд на журнальном столике. Одиннадцать или двенадцать бутылочек разных форм и размеров – с разноцветными таблетками внутри. Это было красиво. Пол взял один пузырек, вытряхнул на ладонь три-четыре таблетки, отправил их в рот и проглотил, не запивая. Потом открыл другой пузырек, принял еще пару таблеток. Потом открыл третий.

– Давай как-нибудь в другой раз. А сейчас мне пора, – сказал я.

Я вышел на улицу. Мне было слышно, как Пол включил свой агрегат.

– Вы не забыли наклеить ярлык «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО» на коробку?

– Вы хорошо их пакуете? Солома, газеты?

– У вас хватает наклеек «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО»?

– А вы уверены, что делаете все правильно? Как-то вы не похожи на упаковщика.

– Он обязательно должен носить передник. А вы передник не носите.

– Тут звонили от «Смита-Барнзли» и жаловались, что они получили разбитую банку с резиновым клеем.

– Если у вас вдруг закончатся наклейки «ОСТОРОЖНО: СТЕКЛО», сразу дайте мне знать.

Мандерз ушел. Но на пороге все-таки обернулся и посмотрел на меня. Я принялся обматывать картонную коробку широким скотчем. Мандерз еще потоптался в дверях и ушел окончательно.

– Сколько у нас шестифутовых резиновых скребков?

– Там пришел покупатель. Ему нужно пять шестифутовых скребков. Прямо сейчас. В общем, он ждет. Так

Бад умчался в торговый зал. Резиновые скребки – это обычные доски с плоской резиновой насадкой по одному краю. Их используют для шелкотрафаретной печати. Я поднялся на чердак, взял несколько досок, притащил их на свой стол, отмерил пять раз по шесть футов и отпилил лишнее. Потом взял первую доску и принялся сверлить дырки по одному краю – под болты для резиновой насадки. Закрепленную насадку надо было как следует отшлифовать, чтобы край был безупречно ровным. В противном случае никакой шелкотрафаретной печати не выйдет. А резина имеет тенденцию искривляться, коробиться и вообще всячески сопротивляться процессу шлифовки.

– Ну что, готовы скребки?

Он опять убежал в торговый зал. Я сверлил, закручивал болты, шлифовал резину. Минут через пять Бад пришел снова.

– Нет.

– Все, отбой. Покупатель ушел.

Как-то раз я решил сделать уборку и у себя на складе. В частности, вычистить контейнер, где стояли пустые картонные коробки. Я вытащил их из контейнера, вымел весь мусор. А потом, в самом дальнем углу, на дне, обнаружил какую-то серую продолговатую коробку. Я поднял ее и открыл. В коробке лежало двадцать четыре больших волосяные кисти из натурального верблюжьего волоса. Они были толстыми, красивыми и стоили по десять долларов каждая. Я не знал, что мне делать. Минут пять я стоял и смотрел на все это великолепие, потом закрыл крышку, вышел на улицу через заднюю дверь и сунул коробку с кистями в урну. Вернулся на склад, аккуратно сложил все пустые коробки обратно в контейнер.

Серая продолговатая коробка с кистями по-прежнему лежала в урне. Там, куда я ее положил. Я взвесил ее на руке. Судя по всему, кисти были на месте. Я сунул коробку за пазуху. Она соскользнула – упала, обрушилась, съехала – вниз и уютно прижалась к моему животу. Все, теперь можно было идти домой.

Поэтому я сразу проникся симпатией к новой девочке. Мы с Джан по-прежнему крепко бухали, практически каждый вечер, и я постоянно ходил отупевший и мутный, но при этом в мозгах была странная воздушная легкость, и мысли кружились в причудливых завихрениях и влекли к дерзновенным порывам. Так что когда эта японская девочка в первый раз принесла мне заказы, я сказал ей:

– Что?

Она ушла. Я заметил, что она немного прихрамывает. Это было символистично: вековая боль, груз столетий…

Однажды нам позвонил клиент и спросил, есть ли у нас в магазине ПВА в банках емкостью по галлону, и моя обольстительная японка пошла на склад проверять, есть он у нас или нет. Она рассматривала коробки, составленные в углу, и я подошел и спросил, не нужна ли ей помощь.

– Я ищу клей 2-G.

Она захихикала, в точности как американская женщина.

Она прижалась ко мне. Я подтолкнул ее чуть вперед и бережно усадил на коробки с краской. Потом уложил ее на спину, взгромоздился сверху, и мы принялись целоваться. Я уже задрал ее платье, и тут вошел Дэнни. Он работал у нас продавцом. Дэнни был девственником. По вечерам посещал изостудию, по ночам рисовал, а потом ходил сонный весь день. Он не смог бы отличить произведение искусства от сигаретных бычков даже под страхом смерти.

На следующий день Бад вызвал меня к себе в кабинет.

– Она ни в чем не виновата.

– Я ее соблазнил.

– Да что Дэнни знает о сопротивлении соблазну? Если он сам хоть на что-то и соблазнялся, то только на

– Он вас видел.

– У нас приличная фирма. И в рабочее время сотрудники должны работать.

– Я принял вас на работу, потому что подумал, что вы достойны доверия.

– Вот ваш чек. До свидания.

– Непременно, – сказал он.

– И теперь мне придется искать людей и собирать заново всю команду, – сказал директор.

– Вот что, ребята, – сказал директор. – Может, сегодня еще поработаете?

– Ну, если вам не нужны деньги за один лишний день…

– Эй, приятель! Приятель! Иди сюда! Есть разговор!

Я сделал вид, что не слышу.

– Эдди, давай поиграем в шарманку? Ты споешь мне «Отца всех вод», а я покручу рукоятку домкрата у тебя в

– Слушай, беленький, а чего у тебя вся морда в дырках? Поскользнулся, упал на дрель?

В обеденный перерыв я подрался с Громилой Ангелом. Он отделал меня капитально, но я тоже вдарил ему пару раз и вообще не впадал в панику и держался достойно. Я знал: на то, чтобы меня обработать, у него есть всего десять минут, – и это знание очень мне помогло. Сильнее всего болел глаз, куда Громила Ангел ткнул большим пальцем. В упаковочный цех мы вернулись вместе, пыхтя и отдуваясь.

– Давай попробуем в другой раз, когда я не буду болеть с похмелья. Вот тогда я тебя разрисую по полной

– Хорошо, – сказал он. – Приходи как-нибудь свеженьким и непохмельным, и мы попробуем еще раз.

Моррис, наш бригадир, был тупым, как бревно. Хотя, наверное, даже тупее. Я старался вообще к нему не подходить и разговаривал с ним только в случае крайней необходимости. Он был сыном хозяина фирмы и одно время пытался заделаться продавцом. Но у него ничего не вышло, и его быстро отправили обратно в упаковочный цех.

– А что у тебя с глазом? Он весь красный.

– И клюнул в глаз?

Моррис ушел. Сзади он смотрелся еще смешнее: со штанами, забившимися между двумя полужопиями…

Я прикупил восьмилетний автомобиль и оставался на этой работе почти до самого Нового года. А потом, 24 декабря, начальство устроило большую рождественскую вечеринку для всех сотрудников. Было обещано море выпивки, а также закуски, музыка и танцы. Я не люблю вечеринки. Во-первых, я не умею танцевать. А во-вторых, люди меня пугают. И особенно – люди на вечеринках. На таких сборищах все стараются показаться веселыми, остроумными и сексапильными. И даже если им кажется, что у них получается хорошо, на самом деле у них получается плохо. Причем чем сильнее старания, тем кошмарнее результат.

Когда я пришел на работу после рождественских праздников, ко мне подрулил мелкий Эдди:

– Кто?

– Какая Кристина?

– Кончай заливать.

листе белой бумаги. Кстати, очень похоже. Прямо вылитый ты с твоей этой козлиной бородкой. Портрет прилепили на стену, а внизу написали: «Немедленно дайте мне выпить!»

– Но потом она все-таки успокоилась и пошла танцевать со мной. Укушалась в хлам, даже слегка проблевалась. А потом ничего, ожила. Танцевала со всеми черными. Она, кстати, классно танцует. Очень даже сексуально. В итоге она ушла с Громилой Ангелом.

За день до Нового года, сразу после обеденного перерыва, Моррис подошел ко мне и сказал:

– Ага.

Моррис отвел меня в уголок, где стояли пустые коробки.

– Ясно. То есть сегодня – последний день?

– Я получу чек сегодня?

– Ладно.

Моя первая ночь в той пекарне прошла тихо и мирно, без происшествий. А во вторую ночь было уже интереснее. Все началось с того, что две девчонки тихонько запели:

Постепенно к ним присоединились все остальные девчонки. Как я понял, они пели мне. В цех влетела начальница:

Я невозмутимо зачерпнул совком очередную порцию кокосовой стружки. Ничего не поделаешь, придется смириться…

К нам вышел дядечка в сером костюме, с канцелярским планшетом в руках. К планшету был прикреплен лист бумаги. Дядечка попросил, чтобы мы подошли поближе. Мы обступили его плотным кружком. Мы все были одеты в белое. Я стоял с внешнего края круга.

Мужики стали выстраиваться в очередь, матерясь и пихая друг друга. Я спокойно стоял в сторонке и смотрел, как мои товарищи по работе исполнительно называют свои фамилия и адреса. Смотрел и думал: «Вот они, модные парни, которые классно танцуют на вечеринках». Я пошел к своему шкафчику, повесил белый халат на крючок, оставил совок на полу у дверцы и отправился домой.

Отель «Санс» славится съездами бизнесменов и дорогими проститутками почти легендарных талантов. Говорят, эти жрицы любви после особенно прибыльной ночи дают какую-то денежку мальчикам-коридорным. Просто так, от хорошего настроения. Также известны истории о коридорных, которые стали миллионерами: этим красавчикам с одиннадцатидюймовыми болтами, этим молоденьким мальчикам подвернулся счастливый случай познакомиться с пожилыми богатыми постоялицами и жениться на них с большой выгодой для себя. И, конечно, нельзя не сказать о еде. Всевозможные деликатесы. ОМАРЫ. Огромные чернокожие шеф-повара в высоченных белых колпаках. Они знают все. И не только о кулинарных изысках, но и о жизни вообще, и обо мне, и о вас – обо всем.

Мы разгружали (они разгружали) машины, привозившие в отель самые разные грузы. В основном это были продукты. Как я понял, богатые питаются преимущественно омарами. Их привозили почти каждый день в больших деревянных ящиках. Омары были живыми, нежно-розовыми и огромными. Они шевелили усами и размахивали клешнями.

– Да, очень, – рассеянно отвечал я.

– А что надо делать?

– Возьмусь!

– Вы по какому вопросу? – спросил я радушно.

– Вам не нужен такой человек, который знает, как разговаривать с людьми? – спросил он. – Например,

Я знаю множество великолепных историй и по-настоящему смешных анекдотов.

– О да.

– Вы не совсем понимаете специфику данной работы. Нужна соответствующая обстановка. Настроение, атмосфера, оформление, так сказать…

– Сэр…

Посудомойщиков нанимали в полдень. Я вышел во двор, где собрались человек сорок бомжей.

малолетних и коммунистов! И у вас непременно должны быть карточки социального страхования! У кого они

Те, у кого были карточки, принялись размахивать ими над головой.

– Эй, ты чего разорался?! Он и так все прекрасно видит.

– Ладно, вот ты, – я указал пальцем, – с воротничком, изгвазданным в говне. Шаг вперед.

– Ну, я не знаю, приятель, с виду так самое что ни на есть говно. Я же не в курсе, что ты там ел на завтрак. Может, и вправду чего-то мясное, а может быть, просто вылизал своей бабе.

– Так, осталось еще четыре! Вот у меня здесь четыре монетки по центу. Сейчас я их брошу, и те из вас, кто поймает монетки, сегодня получат работу!

– Похоже, я там натворил херни. Хотя, может, мне это просто привиделось в белой горячке.

– Миссис Фаррингтон, там почему-то нет моей карточки учета рабочего времени.

– Э?

– Нет, мэм. Не помню. А что я сделал?

Вы продержали его полчаса.

– Вы не давали ему уйти.

– Помощник главного администратора.

– Вы прочли ему лекцию о том, как надо управлять отелем. Мистер Пелвингтон работает в гостиничном бизнесе без малого тридцать лет. Вы предлагали, чтобы проституток не пускали дальше первого этажа и

– Да, я знаю, миссис Пелвингтон.

– Миссис Фаррингтон.

что за глаза хватит и двух и что можно существенно сократить процент краж среди персонала, если каждому

– У вас замечательное чувство юмора, миссис Фаррингтон.

лишь тогда, когда мы позвонили в полицию.

– Вы все понимаете правильно, мистер Чинаски.

ГЕНРИ ЧИНАСКИ ЕДЫ НЕ ДАВАТЬ!

– Эй, приятель. Закурить не найдется? – спросил он.

Я достал две сигареты. Одну отдал ему, вторую закурил сам. Бомж сказал мне «спасибо», и мы пошли каждый своей дорогой. Он – на восток, я – на запад.

Накануне я помогал Джан перевозить ее вещи на Кингсли-драйв, где жил ее новый любовник, жирный агент по торговле недвижимостью. Я стоял в коридоре, так чтобы меня не было видно, и наблюдал. Я видел, как он ее поцеловал. Потом они вместе вошли в квартиру, и дверь за ними закрылась. На обратном пути я впервые заметил, как противно и грязно на улицах: кучи мусора, обрывки газет. Мне было муторно и одиноко. Из старой квартиры нас выселили. Денег осталось два доллара восемь центов. Джан обещала вернуться ко мне, как только мне вновь улыбнется удача, но я уже и не верил в такое чудо. Агента по торговле недвижимостью звали Джим Бемис. У него была своя фирма на Альварадо-стрит. И у него были деньги.

В приемной стояло несколько ящиков с яблоками и апельсинами. По всей видимости, это было бесплатное угощение. Я взял апельсин, прокусил кожуру и принялся жадно высасывать сок. После того, как меня выгнали из отеля «Санс», мне перестали выплачивать пособие по безработице.

– Как вообще жизнь? – спросил он.

– Хочешь, я тебе отсосу?

– У меня хорошо получается. Тут ведь что главное? Главное, подойти к этому делу с душой.

Он сердито насупился и отошел. Я оглядел помещение. Желающих устроиться на работу было человек пятьдесят. Сотрудники биржи – человек десять-двенадцать – либо сидели за столами, сосредоточенно перебирая бумажки, либо бродили по своей половине приемной и нервно курили. Они выглядели еще более обеспокоенно, чем безработные алкаши и бомжи. Их половину от нашей отделяла толстая проволочная сетка, натянутая от стены до стены от пола до потолка. Кто-то придумал покрасить ее в желтый цвет. Это был неприятный желтый, холодный и равнодушный.

На самой дальней стене, за жёлтой проволочной перегородкой, за столами сотрудников биржи, висели шесть школьных досок. На подставках под досками лежали куски белого мела и тряпки. Пять досок были вытерты начисто, хотя на них и угадывались бледные призраки прежних надписей: сообщений о давних работах, которые достались кому-то другому и которые уже никогда не достанутся нам.

ФЕРМЕРСКОМУ ХОЗЯЙСТВУ В БЕЙКЕРСФИЛДЕ ТРЕБУЮТСЯ СБОРЩИКИ ПОМИДОРОВ

Я оглядел приемную. Только латиносы и белые голодранцы. Азиатов, евреев и черных не наблюдалось. Вернее, черные были, но всего двое, и они уже так накачались винищем, что их можно было и не считать.

– В общем, так! Там на заднем дворе уже ждет грузовик. Кто едет в Бейкерсфилд, давайте быстренько на посадку!

На секунду все замерли. Никто даже не шелохнулся. А потом те, кто сидел на скамейках, принялись неторопливо вставать и потягиваться. На их пустых серых лицах не отражалось вообще ничего. Те, кто стоял, побросали на пол недокуренные сигареты и стали тушить их, придавливая ногами, медленно и обстоятельно. А потом начался ленивый неспешный исход: все, кто был в приемной, вышли на задний двор, огороженный высоким забором.

Выстроившись в более-менее организованную очередь, мы принялись усаживаться в грузовик. Солнце вставало. Пора было ехать. Это был военный грузовик с высокой брезентовой крышей, изорванной в клочья. Мы потихонечку продвигались вперед, пихая друг друга, но в то же время стараясь изобразить хоть какое-то подобие вежливости. Когда мне надоело толкаться, я отошел в сторонку.

– Так, ребята, давайте быстрее…

Я стоял в стороне и смотрел на их лица. В общем, нормальные лица. И нормальные люди. Улыбаются, разговаривают друг с другом. И в то же время они мне не нравились, и я себя чувствовал покинутым и одиноким. Но я решил, что смогу с этим справиться. Я поеду на сбор помидоров. Поеду вместе со всеми. Кто-то толкнул меня сзади. Какая-то толстая мексиканка весьма возбужденного и раздраженного вида. Я попробовал ее подсадить. Взял за бедра и попытался поднять. Она была очень тяжелой. Практически неподъемной. Наконец мне удалось найти точку опоры: одна рука у меня соскользнула и уперлась ей прямо в промежность. Я кое-как поднял ее и закинул в кузов. Потом протянул руку, схватился за бортик и полез в кузов сам. Я был последним. Бригадир-мексиканец наступил ногой мне на руку.

Мотор завелся, чихнул и заглох. Водитель завел его снова. На этот раз все получилось. Они уехали, а я остался.

Я подошел к стойке, и мне дали анкету и ручку, прикрепленную к столешнице тонкой цепочкой.

Я принялся заполнять анкету. В графах «Адрес» и «Телефон» написал: «Нет». В графе «Образование, навыки и умения»: «Образование – незаконченное высшее. Лос-Анджелесский колледж, 2 года. Факультет журналистики и изобразительного искусства».

– Я там напортачил с анкетой. Можно мне взять другой бланк?

Я отдал клерку анкету.

Я уселся на подоконник. Рядом со мной сидел чернокожий старик с интересным лицом. Не таким безропотно-безысходным, как практически у всех, кто собрался в приемной. У него был такой вид, как будто он с трудом сдерживается, чтобы не засмеяться: и над собой, и над нами.

– Здешний начальник – сообразительный малый. Хваткий мужик. Его уволили с Биржи фермерского труда, он разозлился и основал эту контору. Специализируется на трудоустройстве на неполный рабочий день или на разовые работы. Если кому-то понадобится разгрузить пару вагонов, быстро и не задорого, он обращается сюда.

– Да, если кому-то понадобится разгрузить пару вагонов, быстро и не за дорого, он обращается сюда. Начальник себе забирает ровно половину. Но мы не жалуемся. Берем то, что дают. Все-таки лучше, чем ничего.

– Какой-то вы грустный. У вас что-то случилось?

– У вас будут другие. И они тоже вас бросят.

– Хотите?

– Спасибо.

одобряет он это дело.

Мы с моим новым приятелем ждали, потихоньку прикладываясь к бутылке.

– Где здесь ближайший винный магазин? – спросил я.

Когда я вернулся, старик был на месте.

– Давай, только по-тихому, – сказал мой новый приятель.

Вокруг нас роились какие-то мошки.

– Они небось любят выпить.

– Наверное, пьют, чтобы забыть своих женщин.

Я взмахнул рукой и поймал одну мошку, а когда раскрыл ладонь, там была только черная точка с двумя крошечными смятыми крылышками. Печальный конец.

Это был владелец агентства, с виду – очень даже приятный молодой человек.

– Убирайтесь отсюда немедленно! Чертовы алкаши! Убирайтесь, пока я не вызвал полицию!

Мы замешкались в дверях, и как-то так получилось, что он случайно ударил этим своим перстнем прямо мне в лоб, точно над левым глазом. Я почувствовал, как у меня пошла кровь. Бровь начала распухать.

Мы прошли чуть вперед и уселись на ступеньках у какого-то подъезда. Я передал старику бутылку. Он сделал неслабый глоток.

Он вернул мне бутылку. Я тоже сделал глоток.

– Солнышко светит.

Потом мы просто сидели молча и пили, передавая друг другу бутылку.

– Ну, что, – сказал он. – Мне пора.

В окнах были развешены плакаты с фотографиями стриптизерш. Я подошел к кассе и взял билет. Девочка-кассирша была гораздо симпатичнее теток, представленных на снимках. Теперь у меня оставалось всего тридцать восемь центов. Я вошел в темный зал и сел на свободное место в восьмом ряду. Народу было немного, но первые три ряда были забиты полностью.

Однако Дарлин была хороша. Худая, но с сиськами. Тело гибкое, как ива. Тонкая талия и необъятная задница. Настоящее чудо. Мужики от такого заводятся сразу.

Дарлин схватилась за занавес. Он был старым, рваным и пыльным. Дарлин танцевала, держать за занавес, в розовом свете прожектора. А потом она уже не танцевала, а как будто совокуплялась с этой пыльной тряпкой. Маленький оркестр из четырех человек, обеспечивающих музыкальное сопровождение, задавал ритм. Дарлин подошла к делу ответственно: она буквально насиловала этот многострадальный занавес. Музыканты заиграли быстрее. Движения Дарлин стали еще энергичнее. Розовый свет резко переключился на красный. Похоже, приближался оргазм. Дарлин выгнула спину, запрокинула голову. Ее рот открылся в беззвучном крике.

Музыка сделалась медленнее и тише. Дарлин принялась двигать бедрами, имитируя половой акт. Она трахала зал. Она трахалась с каждым из нас. Стекляшки на ее розовых трусиках поблескивали в свете прожектора. Музыка сделалась резче и энергичнее. Дело близилось к развязке. Ритм барабана напоминал взрывы петард. У музыкантов были усталые и безысходные лица.

А у меня даже не встало.