Нет шеи и гадок, как чёрт
У меня живот крутило, а она снимала меня, пока я потел и подыхал в очереди, наблюдая, как какая-то пышечка в коротком лиловом платьице и на высоких каблуках расстреливает из воздушки отряд пластмассовых уточек. Я сказал Вики, что сейчас вернусь, попросил у девчонки за стойкой одноразовый стаканчик и немного воды и заглотил свои алка-зельцеры. Откинулся на спинку и вспотел.
Вики была счастлива. Мы сваливали из города. Мне нравилось, когда Вики счастлива. Она заслужила свое счастье. Я встал, сходил в мужскую комнату и хорошенько просрался. Когда я вышел, пассажиров уже звали на посадку. Гидроплан был не очень большой. Два пропеллера. Мы зашли последними. Там помещалось всего шесть или семь.
Вики села в кресло второго пилота, а мне состряпали сиденье из той штуки, которая складывается над дверью. Вперед! СВОБОДА! Мой ремень безопасности не работал.
На меня уставился какой-то японец.
– У меня ремень не работает, – сказал я ему. Он ответил мне счастливой ухмылкой. – Соси говно, малыш, – сказал я ему. Вики все время оглядывалась на меня и улыбалась. Она была счастлива – как дитя с конфеткой, 35-летним гидропланом.
Полет занял двенадцать минут, и мы ударились о воду. Я не срыгнул. Выбрался наружу. Вики мне все про него рассказала:
– Самолет построили в 1940 году. У него в днище дырки. Он управлял рулями рукояткой с крыши. Я ему говорю: «Мне страшно,» – а он отвечает: «Мне тоже».
В получении всей информации я целиком зависел от Вики. У меня не очень хорошо получалось разговаривать с людьми. Ладно, упаковались мы в автобус, потея, хихикая и переглядываясь. От конца очереди на автобус до гостиницы было квартала два, и Вики меня информировала:
– Вот здесь можно есть, вот тебе винная лавка, вот бар, вот тут опять можно поесть, вот еще одна винная лавка…
Номер был ничего, выходил вперед, на самую воду. Телевизор работал смутно и сомневаясь, и я хлопнулся на постель и стал его смотреть, пока Вики распаковывалась.
– Ох, я просто в восторге от этого места! – говорила она. – А ты нет?
– Да.
Я встал, сходил вниз, через дорогу и купил пива и льда. Льдом набил раковину и сунул в него пиво. Я выпил 12 бутылок пива, после 10-й поцапался из-за чего-то с Вики, допил остальные две и уснул.
Когда я проснулся, Вики уже купила сундучок для льда и теперь рисовала что-то на крышке. Вики была ребенком, романтиком, но за это я ее и любил. Во мне жило столько мрачных демонов, что такому я был только рад.
«Июль 1972. Авалон Каталена» вывела она печатными буквами на сундучке. Грамотно писать она не умела. Никто из нас не умел.
Потом она нарисовала меня, а ниже – «Нет шеи и гадок, как черт».
Затем изобразила дамочку, а под ней написала: «Генри может отличить хорошую попку на вид».
И в кружочке: «Только Бог знает, что он делает со своим носом».
И еще: «У Чинаски роскошные ноги».
Кроме этого она нарисовала большое количество разнообразных птичек, солнышек, звездочек, пальм и океан.
– Ты в состоянии позавтракать? – спросила она. Никто из моих предыдущих женщин меня не баловал. А мне нравилось, когда меня баловали; я чувствовал, что я это заслужил. Мы пошли и отыскали сравнительно приличное место, где можно было есть за столиком снаружи. За завтраком она меня спросила:
– Ты правда выиграл Пулитцеровскую Премию?
– Какую Пулитцеровскую Премию?
– Вчера вечером ты сказал мне, что выиграл Пулитцеровскую Премию. 500,000 долларов. Ты сказал, что тебе пришла лиловая телеграмма об этом.
– Лиловая телеграмма?
– Да, а еще ты сказал, что обставил Нормана Мейлера, Кеннета Коча, Дайану Вакоски и Роберта Крили.
Мы доели и побродили вокруг. Все местечко состояло из пяти-шести кварталов. Всем было по семнадцать. Сидели и апатично чего-то ждали. Правда, не все. Было там и несколько туристов, пожилых, решивших во что бы то ни стало хорошенько оттянуться. Они сердито заглядывали в витрины и топали по мостовым, испуская лучи: у меня есть деньги, у нас есть деньги, у нас больше денег, чем у вас, мы лучше вас, нас ничего не волнует; все – говно, а вот мы – ни фига не говно, и мы знаем все, смотрите на нас.
Со своими розовыми распашонками, зелеными распашонками и голубыми распашонками, с квадратными белыми гниющими туловищами, шортами в полосочку, безглазыми глазами и безротыми ртами они шли, очень пестрые, как будто цвет может пробудить смерть и превратить ее в жизнь. Карнавал американского распада на параде – они не имели ни малейшего представления о том, какое изуверство творят над самими собой.
Я бросил Вики, поднялся наверх, сгорбился над машинкой и выглянул в окно. Безнадежно. Всю свою жизнь я хотел быть писателем, а теперь, когда у меня есть шанс, не прет. Ни коррид, ни бокса, ни молодых сеньорит. Даже проблесков вдохновения нет. Выебан и высушен. Не могу пришпилить слово к бумаге, меня загнали в угол. Осталось только лечь и умереть. Но я же всегда воображал себе это по-другому. Писание, я имею в виду. Может, из-за того фильма Лесли Ховарда. Или из того, что вычитал о жизни Хемингуэя или Д.Г.Лоуренса. Или Джефферса. Писать можно начинать по-всякому. Пишешь себе некоторое время. Потом знакомишься с кем-нибудь из писателей. С хорошими и плохими. Но у всех – души жестяных побрякушек. Это понимаешь сразу же, как только попадаешь с ними в одну комнату. На каждые 500 лет приходится только один хороший писатель, а ты – не он, и они, вероятнее всего, – тоже не те. Мы все выебаны.
Я включил телевизор и посмотрел, как мешок врачей и медсестер изрыгает свои любовные беды. Они не трогали. Не удивительно, что на них свалилось столько напастей. Они только и делали, что разговаривали, спорили, курвились, искали. Я уснул.
Меня разбудила Вики.
– О, – сказала она, – я чудно провела время!
– Да?
– Я встретила этого человека на лодке и спросила: «Куда вы едете?», а он сказал: «Я лодочное такси, развожу людей по их яхтам,» и я сказала: «о-кей,» а стоило это всего пятьдесят центов, и я с ним каталась несколько часов. Пока он развозил людей по яхтам. Это было чудесно.
– А я смотрел каких-то врачей и медсестер, – ответил я, – и мне стало тоскливо.
– Мы катались на лодке много часов, – продолжала Вики, – я дала ему свою шляпу поносить, а он подождал, пока я схожу за бутербродом с морским ушком. Он себе ногу ободрал, когда упал с мотоцикла вчера вечером.
– Колокола здесь звонят каждые пятнадцать минут. Это достает.
– Мне удалось все яхты рассмотреть. Там одни старые пьяницы. С некоторыми – молодые женщины в сапогах. С некоторыми – молодые парни. Настоящие старые пьяные распутники.
Если б у меня только была способность Вики собирать информацию, подумал я, я бы в самом деле смог что-нибудь написать. А я же: вынужден сидеть и ждать, пока само придет. Как только оно приходит, я могу и так им вертеть, и этак, и выжимать его – но не могу ходить его искать. Получается писать только о том, как пьешь пиво, ездишь на скачки и слушаешь симфоническую музыку. Жизнь не совсем искалечена, но и не полна. Как я стал таким ограниченным? Раньше у меня хоть кишки были. Что стало с моими кишками? Мужики что, действительно стареют?
– А когда я сошла с лодки, то увидела птицу. Я с ней поговорила. Ты не против, если я куплю птицу?
– Нет, не против. Где она?
– В квартале отсюда. Давай сходим посмотрим?
– Почему бы и нет?
Я что-то на себя надел, и мы спустились. Там сидела эта зеленая клякса с разлитыми сверху красными чернилами. Не очень большая, даже для птицы. Но, по крайней мере, не срала каждые три минуты, как остальные, это уже приятно.
– У него нет шеи. Он на тебя похож. Поэтому мне его и хочется. Это персиколицый попугай-неразлучник.
Мы вернулись с персиколицым попугаем-неразлучником в клетке. Поставили на стол, и Вики назвала его «Авалоном». Она сидела и разговаривала с ним:
– Авалон, привет, Авалон… Авалон, Авалон, привет, Авалон… Авалон, о, Авалон…
Я включил телевизор.
Бар был в порядке. Мы с Вики сели, и я сообщил ей, что сейчас развалю это место напополам. Раньше я, бывало, разваливал бары напополам, а сейчас только говорил о том, как развалю их.
В баре играла банда. Я встал и пошел танцевать. По-современному танцевать легко. Просто пинаешься руками и ногами в разные стороны, а шею либо держишь неподвижно, либо мотаешь головой, как сукин сын какой-нибудь, а все думают, какой ты четкий. Так можно людей дурачить. Я танцевал и волновался за свою пишущую машинку.
Потом сел рядом с Вики и заказал еще выпить. Схватил Вики за голову и повернул ее в сторону бармена:
– Смотри, она красавица, чувак! Правда, красавица?
Тут вошел Эрни Хемингуэй со своей седой крысячьей бородкой.
– Эрни, – сказал я, – а я думал, ты это дробовиком сделал?
Хемингуэй рассмеялся.
– Что ты пьешь? – спросил я.
– Я угощаю, – ответил он.
Эрни купил нам выпить и сел. Выглядел он похудевшим.
– Я написал рецензию на твою последнюю книгу, – сообщил ему я. – И плохо о ней отозвался. Прости.
– Все в порядке, – ответил Эрни. – Как тебе островок?
– Это для них, – ответил я.
– В смысле?
– Публике повезло. Они всем довольны: трубочками с мороженым, рок-концертами, пением, свингом, любовью, ненавистью, мастурбацией, горячими собаками, кантри-танцами, Иисусом Христом, роликовыми коньками, спиритуализмом, капитализмом, коммунизмом, обрезанием, комиксами, Бобом Хоупом, лыжами, рыбалкой убийствами кегельбаном дебатами, чем угодно. Они не ждут многого и много не получают. Великолепная тусовка, что и говорить.
– Ну и речь.
– Ну и публика.
– Ты разговариваешь, как персонаж из раннего Хаксли.
– Мне кажется, ты не прав. Я в отчаяньи.
– Однако, – сказал Хемингуэй, – люди становятся интеллектуалами, чтобы не быть в отчаяньи.
– Люди становятся интеллектуалами, потому что боятся, а не отчаиваются.
– А разница между страхом и отчаяньем в…
– Бинго! – ответил я, – интеллектуал!.. стакан мне…
Чуть позже я рассказал Хемингуэю про свою лиловую телеграмму, а потом мы с Вики ушли и вернулись к нашей птичке и нашей постельке.
– Бесполезно, – сказал я, – у меня весь желудок – как открытая рана, в нем лежит девять десятых моей души.
– Попробуй вот это, – сказала Вики и протянула мне стакан воды и Алку-Зельцер.
– Иди поброди, – сказал я, – я сегодня не в состоянии.
Вики пошла и побродила, и два или три раза возвращалась проверить, все ли у меня нормально. Я сходил, поел, вернулся с двумя упаковками пива и нашел старое кино с Генри Фондой, Тайроном Пауэром и Рэндольфом Скоттом. 1939 год. Все такие молоденькие. Невероятно. Мне тогда было семнадцать. Но повезло мне, разумеется, больше, чем им. Я по-прежнему жив.
Джесс Джеймс. Играли плохо, очень плохо. Вернулась Вики и рассказала мне множество поразительных вещей, а затем залезла ко мне на постель и стала смотреть Джесса Джеймса. Когда Боб Форд уже собирался застрелить Джесса (Тай Пауэр) в спину, Вики застонала и помчалась в ванную прятаться. Форд сделал свое дело.
– Все кончено, – сказал я, – можешь выходить.
Это было лучшим мгновением нашей поездки на Каталину. Больше ничего существенного не произошло. Перед уездом Вики сходила в Торговую Палату и поблагодарила их за то, что она так хорошо провела время. Также она сказала спасибо женщине из «Рундука Дэйви Джоунза» и накупила там подарков для своих друзей Литы, Уолтера, Авы, для своего сына Майка и кой-чего для меня, и кой-чего для Энни, и еще что-то для мистера и миссис Кроти, были там и другие, но я их забыл.
Мы сели на катер с нашей клеткой, нашей птицей, нашим сундучком для льда, нашим чемоданом и нашей электрической пишущей машинкой. Я нашел местечко на корме катера, мы там сели, и Вики взгрустнулось, поскольку все закончилось. Хемингуэя я встретил на улице, он по-хиппистски пожал мне руку и спросил, не еврей ли я и вернусь ли я еще, на что я ответил нет про еврея и не знаю, вернусь или нет, это зависит от моей дамы, а он сказал, я не хочу совать нос в ваши частные дела, а я ответил, Хемингуэй, смешно ты базаришь, а весь катер накренился влево, стал качаться и подпрыгивать, а молодой человек, похоже, недавно прошедший курс электротерапии, прошел по палубе, раздавая всем бумажные пакеты на предмет поблевать. Я подумал, может, гидросамолет и лучше, всего двенадцать минут, а народу значительно меньше, а Сан-Педро уже медленно надвигается на нас, цивилизация, цивилизация, смог и убийство, так гораздо лучше гораздо лучше, безумцы и пьянчуги – последние святые, оставшиеся на земле. Я никогда не ездил верхом, не был в кегельбане, а также не видел Швейцарских Альп, а Вики посматривала на меня с этой своей очень детской улыбкой, и я подумал, она действительно поразительная женщина, что ж, должно и мне когда-то повезти хоть немного, и я вытянул ноги и посмотрел прямо перед собой. Мне нужно было посрать еще разок, и я решил начать пить поменьше.