ПОМНИШЬ ПЁРЛ-ХАРБОР?

  Нам приходилось прогуливаться во дворе дважды в день – в середине утра и в середине дня. Делать особо было нечего. Люди становились друзьями на основе того, что привело их в тюрьму. Как сказал мой сокамерник Тэйлор, насильники детей и случаи непристойного обнажения находятся в самом низу социального порядка, а крупные мошенники и главари рэкета – на самом верху.

  На прогулочном дворе Тэйлор со мной не разговаривал. Он прохаживался взад-вперед со своим крупным мошенником. Я сидел в одиночестве. Некоторые парни сворачивали шаром рубашку и играли в мяч. Казалось, им нравится. Средств развлечения заключенных явно было немного.

  Я сидел. Вскоре заметил скучковавшуюся группу. Они играли в кости. Я поднялся и подошел. У меня оставалось немного меньше доллара мелочи. Посмотрел, как несколько раз катнули. Хозяин костей взял несколько конов подряд. Я почувствовал, что его удача на этом кончится и поставил против него. Он обосрался. Я заработал четвертачок.

  Всякий раз, когда кому-нибудь начинало везти, я отваливал, пока не прикидывал, что вот сейчас его веревочка разовьется. И тут ставил против него. Я заметил, что остальные мужики ставили на каждый кон. Я же поставил шесть раз и пять из них выиграл. Затем нас загнали обратно в камеры. Я опережал на доллар.

  На следующее утро я встрял в игру пораньше и за утро сделал 2.25, а за день – 1.75. Когда игра закончилась, ко мне подошел этот пацан:

  – У вас, кажется, ништяк идет, мистер.

  Я дал пацану 15 центов. Он ушел вперед. Со мной поравнялся еще один мужик:

  – Ты что-нибудь давал этому сукиному сыну?

  – Ага. 15 центов.

  – Он каждый раз с кона срывает. Не давай ему ничего.

  – Я не заметил.

  – Точно. Рвет с кона. Своего не упустит.

  – Понаблюдаю за ним завтра.

  – А кроме этого, он сидит за непристойное обнажение, мать его. Показывал пипиську маленьким девочкам.

  – Ага, – ответил я. – Терпеть не могу таких хуесосов.

  Пища была паршивой. Как-то вечером после ужина я упомянул Тэйлору, что выигрываю в кости.

  – А знаешь, – сказал он, – ты ведь можешь еду себе здесь покупать, хорошую еду.

  – Как?

  – Когда гасят свет, приходит повар. Ты получаешь то же, что ест начальник тюрьмы, самое лучшее. Десерт, все дела. Повар хороший. Начальник его здесь поэтому и держит.

  – Сколько нам будет стоить пара ужинов?

  – Дай ему дайм. Не больше пятнадцати центов.

  – И все?

  – Если дашь больше, он подумает, что ты осел.

  – Ладно. Пятнадцать центов.

  Тэйлор договорился. На следующую ночь, когда вырубили свет, мы сидели, ждали повара и давили клопов, одного за другим.

  – Этот повар пришил двоих. Клевый сукин сын, но гад порядочный. Грохнул одного, отсидел червонец, откинулся и через два-три дня грохнул второго. Здесь вообще-то пересылка, но начальник держит его тут постоянно, потому что он – хороший повар.

  Мы услышали, как кто-то подходит. Повар. Я встал, и он просунул нам пищу. Я отнес ее на стол, затем вернулся к двери камеры. Действительно здоровый сукин сын, двоих укокошил. Я дал ему 15 центов.

  – Спасибо, приятель, мне завтра тоже приходить?

  – Каждый вечер.

  Мы с Тэйлором сели ужинать. Все лежало на тарелках. Кофе был хорош и горяч, мясо – ростбиф – нежное. Пюре, зеленый горошек, бисквиты, подливка, масло и яблочный пирожок. Я так хорошо не ел лет пять.

  – Однажды этот повар моряку в шоколадный цех заехал. Так его отхарил, что тот ходить не мог. Моряка пришлось госпитализировать.

  Я набрал полный рот пюре с подливкой.

  – Да ты не волнуйся, – успокоил меня Тэйлор. – Ты такой урод, что тебя никому ебать не захочется.

  – Я больше беспокоюсь, как бы себе чутка ухватить.

  – Ладно, я этих обсосов тебе покажу. Некоторые уже заняты, некоторые – нет.

  – Жратва хорошая.

  – Говна не держим. Тут есть два вида петушни. Те, что сели пидорами, и те, кого в тюрьме опустили. Пятерок никогда не хватает, поэтому парням приходится лишних себе прихватывать, чтоб потребности удовлетворять.

  – Разумно.

  – Тюремная петушня обычно слегка с прибабахом, поскольку им по голове сильно стучат. Сначала они ерепенятся.

  – Во как?

  – Ага. А потом смекают, что лучше быть живым пинчем, чем дохлой целкой.

  Мы доели ужин, разошлись по люлькам, посражались с клопами и попробовали заснуть.

  Каждый день я продолжал выигрывать в кости. Я начал ставить потяжелее, но все равно выигрывал. Жизнь в тюряге становилась все лучше и лучше. Однажды мне запретили прогулку. Навестить меня пришли два агента ФБР. Они задали несколько вопросов, затем один сказал:

  – Мы твое дело изучили. До суда не дойдет. Тебя заберут в призывной центр. Если армия тебя примет, пойдешь в армию. Если отклонит, снова выйдешь на гражданку.

  – А мне в тюрьме уже почти понравилось, – сказал я.

  – Да, выглядишь ты неплохо.

  – Никакого напряга, – ответил я, – за квартиру платить не надо, за коммунальные услуги тоже, с подружками не ссорюсь, налогов никаких, номера получать не надо, нет талонов на еду, бодунов…

  – Поумничай еще, мы тебя живо проучим.

  – Ой блядь, – ответил я, – я же пошутил. Чем я не Боб Хоуп?

  – Боб Хоуп – хороший американец.

  – Я б тоже был хорошим, если б у меня столько же бабок было.

  – Мели-мели. Мы тебе покажем, где раки зимуют.

  Я промолчал. У одного парня при себе был портфель. Он и поднялся первым. Второй вышел за ним следом.

  Нам всем обед дали с собой и затолкали в грузовик. Человек двадцать-двадцать пять. Парни позавтракали лишь полтора часа назад, но уже развернули свои пакетики. Неплохо: бутерброд с колбасой, бутерброд с арахисовым маслом и гнилой банан. Свой обед я отдал парням. Все они сидели очень тихо. Никто не острил. Все смотрели прямо перед собой. Большинство – черные или коричневые. И все как один – здоровенные.

  Медосмотр я прошел, наступила очередь психиатра.

  – Генри Чинаски?

  – Да.

  – Садитесь.

  Я сел.

  – Вы верите в войну?

  – Нет.

  – Вы хотите пойти на войну?

  – Да.

  Он посмотрел на меня. Я не сводил взгляда со своих ног. Казалось, он погрузился в чтение вороха бумаг на столе. Прошло несколько минут. Четыре, пять, шесть, семь минут. Затем он заговорил:

  – Послушайте, у меня в следующую среду будет вечеринка. Приглашены врачи, юристы, художники, писатели, актеры, вот такой народ. Я вижу, что вы – человек интеллигентный. Я хочу, чтобы вы тоже пришли. Придете?

  – Нет.

  Он начал писать. Он все писал, писал и писал. Откуда он столько про меня знает? Я сам о себе столько не знаю.

  Я не стал ему мешать. Мне было все равно. Теперь, когда на войну я попасть не мог, я войны этой почти желал. Однако, в то же время я радовался, что меня там нет. Врач закончил писать. Я почувствовал, как обвел их вокруг пальца. Против войны я возражал не потому, что пришлось бы кого-то убивать или подлезть под пулю самому без всякого смысла. Едва ли это имело значение. Я возражал против того, что меня лишали права сидеть в какой-нибудь комнатешке, недоедать, глотать дешевое пойло и сходить с ума по-своему в собственное удовольствие.

  Я не хотел, чтобы меня будил по утрам своим горном какой-нибудь чувак. Я не хотел спать в казарме с кучей здоровых сексуально озабоченных любящих футбол перекормленных остроумных дрочливых славнющих перепуганных розовых пердящих залипающих на мамочках скромных играющих в баскетбол американских мальчишек, с которыми придется водить дружбу, напиваться в увольнительных, лежать вместе на спине и слушать десятки несмешных, тупых и грязных шуток. Я не хотел их чесучих одеял, их чесучих обмундирований, их чесучей гуманности. Я не хотел срать с ними в одном месте, ссать с ними в одном месте или делиться с ними одной блядью. Я не хотел видеть их ногти на ногах и читать их письма из дому. Я не хотел разглядывать их подпрыгивающие задницы в одном строю, я не хотел с ними дружить, я не хотел с ними враждовать, я не хотел ни их, ни этого, ничего. Убивать или быть убитым едва ли имело значение.

  После двух часов ожидания на жесткой лавочке в туннеле, буром, как выгребная яма, где дуло холодным сквозняком, меня отпустили, и я вышел наружу, на север. Остановился купить сигарет. Задержался в первом же баре, сел, заказал скотча с водой, содрал целлофан с пачки, вытащил покурку, зажег, взял стакан в руку, отпил половину, затянулся, поглядел на свою симпатичную физиономию в зеркале. Странно на свободе. Странно идти, куда пожелаешь.