Чарльз Буковски - Последствия чересчур длинного отказа. (1944)
Журнал ГУЛАГ публикует эксклюзивный перевод рассказа нашего любимчика Чарьза Буковски! Его любезно перевёл наш читатель - Язид ибн Искандер. Отдельно отметим, что рассказ написан молодым Чарльзом, ещё до его мужественного десятилетнего запоя!
Я бродил по улице и думал о нем. Это был самый длинный отказ из всех, что я когда-либо получал. Обычно тебе пишут лишь: «Извините, но данное произведение не произвело должного впечатления» или «Извините, но представленная работа не совсем соответствует нашим стандартам». Еще чаще ты, впрочем, получаешь стандартный, заранее напечатанный для таких случаев бланк.
Но этот был длинным, самым длинным из всех. Им ответили мне на рассказ «Переделки, в которые я попадал, живя в полусотне меблированных комнат». Я подошел к фонарному столбу, вытащил листок бумаги из кармана и перечитал его:
Уважаемый мистер Буковски,
Вы в очередной раз представили нам сочетание хорошего материала с материалом не столь блестящим: полным поклонения пред проститутками, эпизодами с рвотой поутру, мизантропией, восхвалением самоубийств и т.д. и т.п. Впрочем, данное произведение в достаточной степени является сагой о человеке определённого толка, и я думаю, что Вы проделали честную работу. Тем не менее, нет в природе такого журнала, которому бы это подошло. Возможно, мы как-нибудь Вас напечатаем, но когда именно, я не знаю. Это уже зависит от Вас.
Искренне Ваш
Уит Бёрнетт
Роспись была мне знакома: и ее длинная «У», которая сплеталась с «и», и начальный крючок «Б», уходивший вниз на полстраницы. Я положил отказ назад в карман и пошел дальше по улице. Чувствовал я себя весьма неплохо.
К тому времени я писал всего два года. Два коротких года. У Хемингуэя ушло десять лет. А Шервуду Андерсону было сорок, когда его впервые опубликовали.
И, тем не менее, я думал, что мне стоит отказаться от выпивки и общества женщин с дурной репутацией. В любом случае, виски было почти не достать, а вино гробило мой желудок. А вот Милли… с Милли все было сложнее, намного сложнее.
… Но Милли, Милли, мы ведь не должны забывать про искусство. У России есть Достоевский и Горький, и теперь Америке нужен человек из Восточной Европы. Америка устала от Браунов и Смитов. Не то чтобы Брауны и Смиты плохо писали, их просто слишком много, и они все на одно лицо. Америке нужны неясный мрак, бессмысленное созерцание и подавляемые желания восточного европейца.
Милли, Милли, у тебя фигурка что надо: тугая, расширяющаяся к бедрам, любить тебя так же легко, как надевать перчатки при нулевой температуре. В твоей комнате всегда тепло и весело, а еще у тебя как раз те пластинки и сэндвичи с сыром, которые я люблю. А помнишь твою кошку? Помнишь, когда она была котенком? Я пытался научить ее давать лапу и кувыркаться, а ты сказала, что кошка – не собака, её не научишь. Что же, у меня это получилось, ведь так? Сейчас кошка уже большая, она стала матерью и у нее есть котята. Но теперь, Милли, все это должно уйти из моей жизни: и кошка, и фигурка, и 6-я симфония Чайковского. Америке нужен человек из Восточной Европы.
К тому времени я оказался у дома, где снимал комнату, и уже начал было заходить внутрь. Затем я увидел в своем окне свет и заглянул внутрь: Карсон и Шипки сидели за столом с кем-то, кого я не знал. Они играли в карты. В центре стола стоял большой кувшин с вином. Карсон и Шипки были художниками, которые все никак не могли решить, рисовать ли им как Сальвадор Дали или как Кент Рокуэлл. Ответ на этот вопрос они искали, работая на верфи.
Потом я заметил человека, который тихо сидел на краю моей кровати. Он носил козлиную бородку с усами и выглядел знакомым. Казалось, что я помню его лицо. Может видел в книге, газете или кино. Не знаю.
И затем я вспомнил.
Когда я вспомнил, я уже не знал, заходить мне в дом или нет. Что я, в конце концов, должен сказать? Как повести себя? С подобными людьми это всегда тяжело. Нужно быть осторожным, чтобы не сболтнуть чего лишнего, нужно быть осторожным во всем.
Я решил сначала прогуляться разок по кварталу. Я где-то читал, что это помогает, когда нервничаешь. Когда я уходил, мне было слышно, как Шипки ругался, а ещё как кто-то уронил стакан. Но все это было без толку.
Я подумал, что стоит подобрать слова заранее. «Вообще-то я совсем не силен в разговорах. Когда говорю, то чувствую себя очень подавленным и скованным. Коплю все внутри и затем выкладываю на бумагу. Вы наверняка будете разочарованы, но таков уж я».
Это должно было сработать, и, закончив свою прогулку по кварталу, я вошел в свою комнату.
Карсон и Шипки уже порядком надрались, и я знал, что помощи от них не дождешься. Доходяга-картежник, которого они привели, тоже был никакой, однако, все деньги находились на его стороне стола.
Человек с бородкой поднялся с кровати.
- Как поживаете? - спросил он.
- Замечательно, а Вы? Надеюсь, Вам не пришлось долго ждать? - сказал я, и мы пожали друг другу руки.
- Нет, ничуть.
- Вообще-то я совсем не силен в разговорах…
- Кроме тех случаев, когда выпьет – Шипки перебил меня – тогда его не заткнешь. Иногда он идет на площадь и начинает там всех поучать, и если его никто не слушает, то он говорит с птицами.
Мужчина с бородкой ухмыльнулся. У него была великолепная ухмылка. Он, несомненно, все понимал.
В то время как другие двое продолжали играть в карты, Шипки развернул свой стул и стал на нас смотреть.
- Когда говорю, чувствую себя очень подавленным и скованным, – я продолжил – и…
- Кто, ты? - подтрунивал Шипки.
Ситуация складывалась паршивая, но мужчина с бородкой еще раз улыбнулся, и мне полегчало.
- Коплю все внутри и затем выкладываю на бумагу…
- Ага, сейчас – Шипки не унимался.
- Я наверняка разочарую Вас, но таков уж я.
- Послушайте, мистер, – проорал Шипки, ерзая в кресле, – слышь, ты, с бородкой!
- Да?
- Слышь, я метр восемьдесят ростом, у меня волнистые волосы, стеклянный глаз и я уже употребил пару бутылок виски.
Мужчина рассмеялся.
- Ты что мне не веришь? Не веришь, что я уже принял две?
По какой-то причине Шипки, будучи пьяным, всегда хотел заставить людей поверить, что у него стеклянный глаз. Он показывал на один или другой и настаивал, что тот был стеклянным. Шипки утверждал, что глаз был сделан его отцом, искуснейшим из мастеров, который, к несчастью, был убит тигром в Китае.
Вдруг Карсон заорал: я видел, как ты взял эту карту! Откуда ты ее достал? Дай сюда! Меченая, меченая! Так я и думал! Неудивительно, что ты выигрывал! Ах ты ж!
Карсон встал, схватил щуплого мужчину за галстук и стал тянуть. Карсон был багровым от злости, и, по мере того, как он тянул за галстук, лицо шулера также становилось все краснее.
- Че такое, а? А? Че такое? Что тут происходит? - кричал Шипки – Дай я гляну, дай сюды!
Карсон едва мог говорить. Каждое произнесенное слово стоило ему огромных усилий. Галстук он не отпускал. Тщедушный картежник принялся бить руками, словно он был огромным осьминогом, выброшенным на берег.
- Он нас объегорил! – сказал Карсон шепотом. Объегорил! Вытащил из рукава, ясно как божий день. Говорю тебе, объегорил!
Шипки зашел картежнику за спину, схватил его за волосы и стал тянуть то в одну сторону, то в другую. Карсон остался у галстука.
- Обманывал нас, а? Обманывал? Говори! Говори! – кричал Шипки, дергая за волосы.
Щуплый мужичонка молчал. Он просто бил руками воздух, начиная обливаться потом.
- Давайте я отведу Вас куда-нибудь, где мы возьмем себе пива и что-нибудь поесть, – сказал я мужчине с бородкой.
- Давай же! Говори! Признавайся! Ты нас не проведешь!
- В этом нет необходимости, – сказал мужчина с бородкой.
- Ты крыса! Паскуда вшивая!
- Я настаиваю, – сказал я.
- Грабишь человека со стеклянным глазом, вот ты какой? Я тебе покажу, гнида!
- Это очень любезно с вашей стороны, и, к тому же, я немного голоден, благодарю Вас за предложение, – сказал мужчина с бородкой.
- Говори! Говори, гадина! Если ты через две минуты, через жалких две минуты не выложишь все как есть, я вырежу твое сердце и сделаю из него дверную ручку!
- Давайте же не будем терять времени, - сказал я.
- Не могу с Вами не согласиться, - сказал мужчина с бородкой.
***
Все забегаловки были к тому времени закрыты, поездка затягивалась. Мы не могли вернуться ко мне в комнату, поэтому я решил попробовать заскочить к Милли. У нее всегда было что поесть. Во всяком случае, у нее всегда был сыр.
Я оказался прав. Она сварила нам кофе и сделала сэндвичи. Кошка меня знала и вскочила мне на колени.
Я опустил ее на пол.
- Смотрите, мистер Бернетт – сказал я и скомандовал кошке: “Дай лапу! Дай лапу!”
Кошка не шелохнулась.
- Забавно, обычно она меня всегда слушала, - сказал я, - Дай лапу!
Я вспомнил, как Шипки заливал мистеру Бернетту про то, что я разговариваю с птицами.
- Давай же! Дай лапу!
Я начал чувствовать себя идиотом.
- Ну же. Дай лапу!
Я наклонил свою голову к кошкиному уху и, вложив всю душу, сказал:
- Дай лапу!
Кошка не шелохнулась.
Я вернулся на свой стул и взял сэндвич с сыром.
- Знаете, мистер Бернетт, кошки – странные существа, с ними никогда нельзя быть ни в чем уверенным. Милли, поставь 6-ю симфонию Чайковского для мистера Бернетта.
Мы слушали музыку. Милли подошла ко мне и села на колени. На ней не было ничего, кроме пеньюара. Она прижалась ко мне. Я убрал сэндвич в сторону.
- Мистер Бернетт, я хочу, чтобы Вы обратили внимание на ту часть симфонии, где звучит что-то вроде марша. Мне кажется, что это самое восхитительное из всего, что есть в музыке. Помимо заключенных в ней мощи и красоты, она еще и имеет прекраснейшее построение. Чувствуется работа разума.
Кошка запрыгнула на колени мужчине с бородкой. Милли прижалась своей щекой к моей и положила руку мне на грудь. “Где же ты был, малыш? Ты же знаешь, как Милли по тебе скучает”.
Запись закончилась, и мужчина с бородкой убрал кошку с колен, поднялся и перевернул пластинку. Ему стоило бы найти запись #2. Поворот пластинки обеспечил нам очень скорую кульминацию. Впрочем, я промолчал, и мы дослушали до конца.
- И как Вы ее находите? – спросил я.
- Замечательно. Просто замечательно!
Кошка была на полу.
- Дай лапу! Дай лапу! – сказал он кошке.
Она дала лапу.
- Смотрите-ка, - сказал он, - я могу сделать так, чтобы кошка дала мне лапу.
- Дай лапу!
Кошка кувыркнулась.
- Нет же. Дай лапу! Дай лапу!
Кошка не шевельнулась.
Он наклонился к кошке и прошептал ей на ухо: “Дай лапу!”
Кошка запустила лапой прямо в его бородку.
- Вы видели? Она дала мне лапу, - мистер Бернетт казался довольным.
Милли прижалась ко мне изо всех сил.
- Поцелуй меня, малыш, - сказала она – поцелуй меня.
- Нет.
- Господи Иисусе! Малыш, ты что, спятил? Чего тебя мучает? Я ж вижу, тя что-то беспокоит! Расскажи об этом Милли! Малыш, тыж знаешь, что Милли ради тя хоть в ад пешком пойдет. Что случилось, а?
- Ну, сейчас она у меня кувыркнется – сказал мистер Бернетт.
Милли крепко обняла меня и посмотрела мне в глаза. Она была очень грустной, и от нее веяло чем-то материнским и пахло сыром.
- Малыш, ну расскажи Милли о том, что тебя гложет.
- Кувырок! – скомандовал мистер Бернетт.
Кошка не шелохнулась.
- Послушай, - сказал я Милли – видишь вот этого человека?
- Да, вижу.
- Так вот, это Уит Бернетт.
- Кто?
- Редактор журнала, в который я отправляю свои рассказы.
- Это тот, кто шлет тебе эти бумажоночки?
- Эти бумажоночки называются отказами.
- Какая разница. Этот человек плохой. Он мне не нравится.
- Кувырок! – сказал мистер Бернетт кошке. Кошка кувыркнулась. “Смотрите! – закричал он – кошка меня послушалась! Я хочу ее купить. Она просто чудо!”
Милли стиснула меня еще крепче и посмотрела мне в глаза. Я был совершенно беспомощен. Чувствовал себя еще живой рыбой, лежащей пятничным утром во льду на прилавке мясника.
- Знаешь, - сказала она – я могу сделать так, чтоб он напечатал какой-нить твой рассказ. Да я могу сделать так, что он их аще все напечатает!
- Смотрите, как она кувыркнётся по моей команде! – не умолкал мистер Бернетт.
- Нет, Милли, ты не понимаешь. Редакторы, они не как уставшие деляги. У них есть совесть.
- Совесть?
- Совесть.
- Кувырок! – продолжал мистер Бернетт.
Кошка не шелохнулась.
- Знаю я эту совесть! Ты за ихнию совесть не переживай! Малыш, он у меня их сех напечатает!
- Кувырок! – сказал мистер Бернетт кошке. Ничего не произошло.
- Нет, Милли, я не позволю.
Милли обвилась вокруг меня. Дышать было трудно, она была довольно тяжелой. Я чувствовал, что моя нога сейчас отнимется. Милли прижалась своей щекой к моей и провела рукой по моей груди: “Молчи, малыш, молчи!”
Мистер Бернетт наклонился к кошке и прошептал ей на ухо: “Кувырок!”
Кошка запустила лапой прямо в его бородку.
- Мне кажется, что она хочет есть, - сказал он.
Произнеся это, он сел назад на свой стул. Милли подошла к мистеру Бернетту и устроилась у него на коленках.
- Откуда у тя эта миленькая бородка? – спросила она.
- Прошу меня извинить, - сказал я – пойду водички попью.
Я зашел на кухоньку, сел за стол, украшенный цветочными узорами, и стал пытаться отскрести их ногтем.
И без этого приходилось мучиться, деля любовь Милли с продавцом сыра и сварщиком. Милли с ее тугой фигуркой, расширяющейся к бедрам. Проклятье, проклятье.
Я все сидел и сидел, и через какое-то время вытащил отказ из кармана и перечитал. Он уже начинал рваться по сгибам, которые были коричневыми от грязи. Надо было перестать пялиться и положить его в книгу, как засушенную розу.
Я стал размышлять над тем, что говорилось в отказе. У меня всегда были с этим проблемы. Этот неясный мрак манил меня даже когда я еще учился в колледже. Преподавательница писательского мастерства как-то взяла меня в ресторан, и стала убеждать, что жизнь полна красоты. Перед этим я дал ей прочитать свой рассказ, в котором я, будучи главным действующим лицом, отправляюсь ночью на пляж и принимаюсь размышлять о смысле во Христе, о смысле в смерти, о смысле и полноте, и ритме всего мироздания. И тут, где-то на середине моей медитации, на берегу появляется бродяга с затуманенным взглядом. Он кидает мне в лицо песком. Я начинаю с ним разговаривать, покупаю бутылку, мы ее распиваем. Нам становится дурно. Чуть погодя мы идем в бордель.
После ужина преподавательница открыла сумочку, достала оттуда мой рассказ и показала примерно на его середину - на то место, где появляется бродяга с затуманенным взглядом и исчезает смысл во Христе.
- Вот до этого места, - начала она, - до этого место все было очень хорошо, можно даже сказать прекрасно.
И затем посмотрела на меня полным негодования взглядом, каким умеют смотреть только творческие натуры, заработавшие каким-то образом деньги и положение в обществе.
- Ты меня, конечно, извини, - она ткнула пальцем во вторую половину моего рассказа, - но какого черта вот это здесь делает?!
***
Я больше не мог оставаться в стороне. Я встал и пошел в переднюю. Милли вся обвилась вокруг него. Она смотрела ему в глаза. Он выглядел помещенной в лед рыбой с прилавка.
Милли, должно быть, подумала, что я хотел обговорить с ним детали публикации моих рассказов.
- Простите, но мне нужно уложить волосы – сказала она и вышла из комнаты.
- Милая девушка, не правда ли, мистер Бернетт? – спросил я.
Он собрался в кучу и поправил галстук. “Извините, – сказал он – но почему Вы все время называете меня мистером Бернеттом?”
- А что не так?
- Я Хоффман. Джозеф Хоффман. Из страховой компании. Я здесь в связи с Вашим письмом.
- Я не посылал никаких писем.
- Но мы получили от Вас письмо.
- Да не посылал я ничего.
- А Вы разве не Эндрю Спиквич?
- Кто?
- Спиквич. Эндрю Спиквич, проживающий на Тэйлор стрит 3631.
Милли вернулась и вновь прижалась Джозефа Хоффмана. У меня не хватило духу сказать ей.
Я тихо закрыл за собой дверь и спустился вниз по ступенькам на улицу. Прошелся немного по кварталу и увидел, как погас свет. Я побежал домой что было духу, надеясь, что в том большом кувшине, который был на столе, еще осталось немного вина. Впрочем, я не думал, что мне настолько повезёт, потому что жизнь моя – это сага о человеке известного толка: неясный мрак, бессмысленное созерцание и подавляемые желания.