ПИЗДАТАЯ ИНТРИЖКА
Я сидел на мели – снова – только на этот раз во Французском Квартале, Новый Орлеан, и Джо Бланшар, редактор подпольной газетенки ПЕРЕВОРОТ, отвез меня в то место за углом, такое грязно-белое здание с зелеными ставнями, ступеньки чуть ли не вертикально вверх взбираются. Это было в воскресенья, и я ожидал гонорара, нет, аванса за неприличную книжку. Которуя я написал для немцев, только немцы все время тюльку мне на уши вешали, чего-то про хозяина писали, про папика, пьянь конченую, а поэтому они оказались в заднице – старик снял все их сбережения со счета, нет, даже перебор там получился из-за его запоев и беспрерывной ебли, а следовательно они обанкротились, но старику они дают под зад, и как только, так сразу...
Бланшар позвонил.
Подходит к двери эта толстая деваха, фунтов 250-300, наверное. На ней как бы такая широченная простыня вместо платья, а глазки малюсенькие. Наверное, единственное, что в ней есть маленького. Мари Главиано, хозяйка кафе во Французском Квартале, очень маленького кафе. Вот еще что в ней было невелико – ее кафе. Но очень славненькое местечко, скатерки красные с белым, дорогое меню и никакого народу внутри. Возле входа торчала одна из таких старомодных кукол – черная нянька. Черная нянька символизировала добрые времена, старые времена, старые добрые времена, только старые добрые времена давно прошли. Туристы теперь стали зеваками. Им нравилось просто гулять и все рассматривать. Они не заходили в кафе. Они даже не напивались. Ничего больше не окупалось. Добрые времена миновали. Всем было насрать и ни у кого больше не водилось денег, а если и водились, то за них держались. Настал новый век, причем не очень интересный. Все как бы только наблюдали за тем, как революционеры и свиньи рвут друг другу глотки. Хорошее развлечение – бесплатное, денежки в кармане остаются, если они вообще есть.
Бланшар сказал:
– Привет, Мари. Мари, это Чарли Серкин. Чарли, это Мари.
– Здорово, – сказал я.
– Здрасьте, – ответила Мари.
– Давай, мы зайдем на минутку, Мари, – сказал Бланшар.
(С деньгами только две штуки не так: когда их слишком много и когда их слишком мало. А я как раз снова попал в фазу «слишком мало».)
Мы взобрались по крутым ступенькам и пошли за нею по такому длинному, разросшемуся вбок дому – то есть, где сплошная длина и никакой ширины, и тут же оказались на кухне, за столом. На нем стояла ваза с цветами. Мари вскрыла 3 бутылки пива. Села.
– Ну вот, Мари, – произнес Бланшар. – Чарли – гений. Грудью на нож. Я-то уверен, что он выкарабкается, но тем временем… тем временем, ему негде жить.
Мари посмотрела на меня:
– Вы в самом деле гений?
Я хорошенько приложился к бутылке.
– Ну, если честно, трудно сказать. Гораздо чаще я чувствую себя каким-то недоразвитым. Будто у меня в голове такие здоровые белые блоки воздуха.
– Он может остаться, – изрекла Мари.
То был понедельник, единственный ее выходной, и Бланшар встал и оставил нас сидеть на кухне. За ним хлопнула входная дверь, и он вымелся оттуда.
– Чем вы занимаетесь? – спросила Мари.
– Живу наудачу, – ответил я.
– Вы напоминаете мне Марти, – сказала она.
– Марти? – переспросил я, думая: боже мой, вот оно. И оно наступило.
– Ну, вы же безобразны, знаете ли. Я не имею в виду, что вы урод, я в том смысле, что вы биты жизнью, знаете. А жизнь вас действительно побила, вы биты даже больше Марти. А он был драчун. Вы были драчуном?
– Это одна из моих проблем: драться хоть как-нибудь стояще я никогда не умел.
– Как бы то ни было, вид у вас такой же, как у Марти. Вас побило, но вы добрый. Мне такой тип знаком. Я узнаю мужчину, когда увижу мужчину. Мне нравится ваше лицо. У вас хорошее лицо.
Не имея возможности ничего сказать о ее лице, я спросил:
– У вас не найдется сигарет, Мари?
– Ну конечно же, голубчик, – она сунула руку в эту свою широченную простыню платья и вытянула пачку откуда-то из-под сисек. У нее там могло бы поместиться продуктов на неделю. Смешно. Она открыла мне еще пива.
Я хорошенько хлебнул, а потом сказал ей:
– Я мог бы, возможно, ебать тебя, пока слезы из глаз не брызнут.
– Послушай-ка сюда, Чарли, – сказала она в ответ. – Я не потерплю, чтобы со мной так разговаривали. Я – приличная девушка. Мама меня правильно воспитала. Еще поговоришь так – и вылетишь.
– Прости, Мари, я просто пошутил.
– Так вот: мне не нравятся такие шутки.
– Конечно, я понимаю. У тебя виски не найдется?
– Скотч.
– Скотч пойдет.
Она вынесла почти полную квинту. 2 стакана. Мы смешали себе скотча с водой. Эта женщина много чего повидала. Как пить дать. Вероятно, она видала все это лет на десять дольше меня. Что ж, возраст – не преступление. Просто многие стареют плохо.
– Ты совсем как Марти, – снова сказала она.
– А я никого, похожего на тебя, никогда не видел, – ответил я.
– Я тебе нравлюсь? – спросила она.
– У меня нет другого выхода, – сказал я, и никаких соплей на этот раз она на меня не вывалила. Мы пили еще час или два, главным образом – пиво, но раз-другой разбавляя его скотчем, а потом она отвела меня к моей постели. А по дороге мы прошли мимо одного места, и она, разумеется, сказала:
– Это моя кровать. – Она была довольно широка. Моя кровать стояла впритык к другой. Очень странно. Но это ничего не значило.
– Можешь спать на любой, – сказала Мари, – или на обеих.
Что-то в этом отдавало обломом…
Ну и, разумееется, наутро у меня башка раскалывалась, а я слышал, как она громыхает на кухне, но не обращал внимания, как и подобает мудрому мужчине, и слышал, как она включила телик посмотреть утренние новости, телик работал на столе в обеденном уголке на кухне, и слышал, как у нее кофе заваривается, запах был недурен, но вони яичницы с беконом и картошкой я не переваривал, и звука утренних новостей я не переваривал, и поссать хотелось, и пить хотелось, но не хотелось, чтобы Мари знала, что я уже проснулся, поэтому я ждал, слегка обоссался (хаха, да), но хотел остаться один, хотел, чтобы весь дом был моим, она же все ебошилась, ебошилась по дому, и я, в конце концов, услышал, как она пробегает мимо моей кровати…
– Пора бежать, – сказала она. – Я опаздываю…
– Пока, Мари, – отозвался я.
Когда дверь захлопнулась, я поднялся, зашел в сортир и уселся, и ссал, и срал, и сидел в этом Новом Орлеане, далеко от дома, где бы ни был мой дом, и тут увидел паука – тот сидел в паутине в углу и смотрел на меня. Я это точно знал, поскольку паук сидел там давно. Гораздо дольше меня. Сначала я подумал: а не убить ли его? Однако, он был такой жирный, счастливый и уродливый, просто хозяин всего заведения. Надо будет немного выждать, пока время не придет. Я встал, подтер задницу и смыл. Когда я выходил из сортира, паук мне подмигнул.
Мне не хотелось забавляться с тем, что осталось от квинты, поэтому я просто сидел в кухне голышом и понять не мог: как это люди могут так мне доверять? Кто я такой? Люди – сумасшедшие, люди – простаки. От этого я запсиховал. Да еще как, черт возьми. Десять лет уже живу без профессии. Люди дают мне деньги, еду, места, где кости кинуть. Неважно, кем они меня считают, идиотом или гением. Я-то сам знаю, что я такое. Ни то и ни другое. Меня не касается, почему люди дарят мне подарки. Я их беру, причем беру, не ощущая ни победы, ни принуждения. Единственное условие для меня: я не могу ничего просить. Больше того: уж лучше на макушке мозга у меня постоянно крутится одна и та же пластинка: и не пытайся и не пытайся. Ничего так себе идейка, кажется.
Как бы там ни было, после ухода Мари я уселся в кухне и выдул 3 банки пива, которые нашел в холодильнике. До еды мне никогда особенного дела не было. О том, как люди любят поесть, я слыхал. Мне же от еды становилось только скучно. С жидкостью все в порядке, а вот груз навалом – тоска смертная. Мне нравилось говно, мне нравилось срать, какашки мне нравились, но сдохнуть легче, чем их насоздавать.
После 3 банок пива на табуретке рядом я заметил дамскую сумочку. Разумеется, на работу Мари взяла с собой другую. Не такая же она глупая или добрая, чтобы деньги оставлять? Сумочку я открыл. На дне лежала десятидолларовая бумажка.
Что ж, Мари меня проверяет, и я окажусь достойным ее проверки.
Я забрал десятку, вернулся к себе в спальню и оделся. Мне было хорошо. В конце концов, что человеку надо, чтобы выжить. Ничего. Это правда. А у меня даже ключ от дома имелся.
Поэтому я вышел наружу и запер дверь, чтобы воры не залезли, хахаха, и вот уже я стою на улице во Французском Квартале, ну и дурацкое же это место, но придется смириться. Все должно было мне служить, так всегда было. Поэтому… ах, да, иду я, значит, по улице, а беда с Французским Кварталом в том, что тут нигде ни одного винного магазина, как в других приличных частях света. Может, они это специально. Можно было догадаться, что от этого процветали ужасные выгребные ямы на каждом углу, которые они тут зовут барами. Первым делом, когда я заходил в один из этих «оригинальных» баров Французского Квартала, мне хотелось блевать. Обычно я так и делал, добежав до какого-нибудь воняющего мочой очка и извергая всё – тонны и тонны яичниц и недожаренной жирной картошки. Потом возвращался, уже стравив, и смотрел на них: более одиноким и бессмысленным, чем клиенты, выглядел только бармен, особенно если он же был и хозяином. Ладно, поэтому я гулял по всей округе, зная, что бары – туфта, и знаете, где я нашел три своих упаковки? В бакалейной лавчонке с черствым хлебом, где всё, даже облупившаяся краска, сочилось такой наполовину половой улыбочкой одиночества… помогите, помогите, помогите… ужасно, да, даже света в ней не хватало, электричество – оно же денег стоит, и тут я такой, первый парень, купивший упаковку пива за последние 17 дней, и первый парень, купивший три упаковки за последние 18 лет, и господи ты боже мой, она чуть не обкончалась прямо на кассу… Это было чересчур. Я смел сдачу и 18 больших банок пива и выскочил на дурацкий солнцепек Французского Квартала…
Остаток сдачи я сложил обратно в сумочку на табуретке и оставил ее открытой, чтобы Мари заметила. Потом сел и откупорил пиво.
Хорошо побыть одному. Однако, я был не один. Всякий раз, когда нужно было поссать, я видел этого паука и думал: ну, паук, тебе пора – уже скоро. Ты мне просто не нравишься в этом темном углу: сидишь себе, ловишь мух и жучков, сосешь из них кровь. Видишь, какой ты негодяй, мистер Паук. А вот я – я в норме. По крайней мере, мне нравится так считать. А ты – просто гребаный темный безмозглый прыщ смерти, вот что ты такое. Соси говно. Тебе кранты.
На заднем крыльце я нашел метлу, вернулся в сортир и сокрушил его прямо в паутине, принес ему его же смерть. Все в порядке, это нормально, он доехал до нее быстрее меня почему-то, что я тут могу поделать. Но как же Мари могла пристраивать тут свою обширную задницу на обод стульчака и смотреть на эту тварь? Она ее вообще видела когда-нибудь? Вероятно, нет.
Я вернулся на кухню и выпил еще пива. Потом включил телевизор. Бумажные люди. Стеклянные люди. Я почувствовал, что схожу с ума и выключил эту дрянь. Отхлебнул еще. Потом сварил два яйца и поджарил две ленточки бекона. Удалось поесть. Иногда о еде забываешь. Занавески пробило солнцем. Я пил весь день. Пустые швырял в мусорку. Время шло. Затем открылась дверь. Просто слетела с петель. То была Мари.
– Господи ты боже мой! – завопила она. – Ты знаешь, что произошло?
– Нет, нет, не знаю.
– Ох, черт бы его побрал!
– Чё такое, милая?
– У меня подгорела клубника!
– Вот как?
Она бегала по кухне кругами, обширная задница ее тряслась. Ненормальная. Совсем сбрендила. Бедная старая жирная пизда.
– У меня кастрюлька клубники на огне стояла в кухне, а тут зашла эта туристка, богатая сучка, первая посетительница за сегодня, и ей понравились такие маленькие шляпки, что я делаю, знаешь… Ну, она как бы милашка такая, и на ней все шляпки хорошо сидят, поэтому у нее проблема, и тут мы про Детройт заговорили, у нас там какие-то общие знакомые нашлись, и тут я вдруг принюхиваюсь и СЛЫШУ!!! КЛУБНИКА ГОРИТ! Бегу на кухню, да уже слишком поздно… что я за растяпа! Клубника вся выкипела, везде разбрызгано, воняет, горелым, руки опускаются, ничего уже не исправишь, ничего! Ад кромешный!
– Сожалею. Но ты ей шляпку-то продала?
– Я продала ей две шляпки. Она все никак решиться не могла.
– Жалко клубнику. А я паука убил.
– Какого паука?
– Я так и думал, что ты не знаешь.
– Что знаю? Что такое пауки? Просто жучки.
– Мне говорили, что паук – не жучок. Там как-то по числу ног определяют… Я на самом деле не знаю, да и плевать.
– Паук – не жучок? Что это за говно тогда?
– Не насекомое. Так люди говорят. В любом случае, я эту чертову тварь прикончил.
– Ты лазил в мою сумочку.
– Конечно. Ты ж ее тут оставила. Мне нужно было пива.
– Тебе все время нужно пиво?
– Да.
– С тобой будут проблемы. Ты ел что-нибудь?
– 2 яйца, 2 ломтика бекона.
– Голодный?
– Да. Но ты устала. Расслабься. Выпей.
– Я расслабляюсь, когда готовлю. Но сначала мне нужно в горячую ванну.
– Валяй.
– Ладно. – Она протянула руку и включила телевизор, а потом ушла в ванную. Пришлось слушать телевизор. Выпуск новостей. Изумительно уродливый ублюдок. 3 ноздри. Изумительно омерзительный ублюдок, разряженная бессмысленная куколка, потеет, лыбится на меня, произносит слова, которые я едва понимаю или на которые вообще плевать. Я знал, что Мари готова смотреть телевизор часами, поэтому придется приспосабливаться. Когда она вернулась, я смотрел прямо в стекло, отчего ей стало лучше. Выглядел я безобидным – как человек с шахматной доской и спортивной страницей под мышкой.
Мари вышла, обернутая еще в один наряд. Она бы могла даже выглядеть хорошенькой, если б не была так дьявольски жирна. Ладно, как бы то ни было, я не на скамейке в парке все-таки ночую.
– Хочешь, чтобы я приготовил, Мари?
– Нет, все в порядке. Я уже не так устала.
Она начала готовить еду. Поднявшись за следующим пивом, я поцеловал ее за ухом.
– Ты хорошая баба, Мари.
– Тебе хватит выпивки на остаток ночи? – спросила она.
– Конечно, маленькая. Еще и квинта осталась. Все прекрасно. Мне просто хочется тут посидеть, посмотреть телик, тебя послушать. Ничего?
– Разумеется, Чарли.
Я сел. У нее что-то варилось. Пахло хорошо. Очевидно, что она была хорошей поварихой. По стенам просто ползал теплый запах еды. Не удивительно, что она такая толстая: и готовит хорошо, и пожрать не дура. Мари готовила рагу. То и дело вставала и добавляла что-нибудь в кастрюльку. Луковицу. Кусок капусты. Несколько морковок. Знаток. А я пил и смотрел на эту большую, неопрятную на вид толстую деваху, а она сидела и мастерила самые волшебные на свете шляпки: руки ее пробирались в корзинку, подбирали сначала этот цвет, за ним другой, третий, такую ленту, такую, сплетала их, сшивала, пристраивала к шляпке, а эта двухцветная солома сама по себе казалась еще одним чудом. Мари творила шедевры, которых никогда не обнаружат – они будут гулять по улицам на макушках богатых сучек.
Работая и помешивая рагу, она говорила.
– Сейчас не то что раньше. У людей денег нет. Везде аккредитивы, чековые книжки, кредитные карточки. У людей просто нет денег. Они их с собой не носят. Всё в кредит. Парень зарплату получает, а она уже тю-тю. Закладывают всю свою жизнь, чтобы один дом купить. А потом обязательно надо набить этот дом говном и машину купить. Они у этого дома на крючке, а власти это знают и давят их до смерти налогами на недвижимость. Ни у кого денег нет. Маленьким предприятиям просто не выжить.
Мы уселись за рагу – оно было изумительным. После ужина вытащили виски, она принесла мне две сигары, мы смотрели на телевизор и много не разговаривали. Казалось, я живу тут уже много лет. Она продолжала мастерить шляпки, то и дело заговаривая со мной, а я отвечал: «ага», «правильно» или «вот как?» А шляпки все слетали с ее рук, шедевры.
– Мари, – сказал я, – я устал. Пойду-ка я спать.
Она разрешила мне взять виски с собой, и я так и сделал. Но вместо того, чтобы улечься к себе в постель, я откинул покрывало на кровати Мари и вполз туда. Предварительно раздевшись, естественно. Прекрасный матрац. Прекрасная постель. Такая старомодная, с высокими столбиками и деревянной крышей или как их там называют. Наверное, если уебешься до того, что крышу снесет, – значит, получилось. Мне же эту крышу не снести никогда без помощи богов.
Мари по-прежнему смотрела телевизор и мастерила шляпки. Потом я услышал, как она его выключила, погасила свет на кухне и вошла в спальню, миновала кровать, не заметив меня, и упылила прямиком в нужник. Просидела там некоторое время, а потом я полюбовался, как она скидывает свою одежу и влатывается в здоровенную розовую ночнушку. Она поебошилась немножко со своей физиономией, махнула рукой, нацепила пару бигудей, развернулась, направилась к постели и увидела меня.
– Господи, Чарли, ты не в ту постель попал.
– Не-а.
– Послушай, голубчик, я – не такая женщина.
– О, кончай базар и заваливайся!
Она завалилась. Боже мой, одно мясо. На самом деле, я немного испугался. Что же делать со всем этим хозяйством? Так, я в ловушке. Вся постель со стороны Мари провалилась.
– Послушай, Чарли…
Я схватил ее за голову, развернул к себе, мне показалось, что она плачет, и тут губы мои накрыли ее рот. Мы поцеловались. Черт возьми, хуй у меня затвердел. Боже милостивый. Что это такое?
– Чарли, – сказала она, – тебе вовсе не нужно…
Я взял ее за руку и обхватил ею свой хуй.
– Ох черт, – вымолвила она. – Ох черт!
Тут она уже поцеловала меня, взасос. Язычок у нее оказался небольшой – хоть что-то маленькое, – и он трепетал туда-сюда, довольно-таки слюняво и страстно. Я отстранился.
– Что такое?
– Ща, погоди.
Я дотянулся до бутылки, долго и хорошо приложился, поставил ее на место, а потом подлез и приподнял эту огромную розовую ночнушку. Немного помацал и уж не знаю, что именно нащупал, но мне показалось – то, что надо, хоть и очень маленькое, но в нужном месте. Да, то была ее пизда. Я ткнулся в неё своим краником. Затем дотянулась она и направила меня куда надо. Еще одно чудо. Штука эта оказалась тугой. Чуть шкуру с меня не содрала. Мы заработали. Мне хотелось поскакать подольше, но плевать. Она меня имела. Лучшая ебка в моей жизни. Я стонал и верещал, затем кончил, скатился. Невероятно. Когда она вернулась из ванной, мы немного поговорили, потом Мари заснула. Но она храпела. Поэтому пришлось ретироваться в свою кровать. И проснулся я только на следующее утро, когда она уходила на работу.
– Пора бежать, Чарли, – сказала она.
– Конечно, крошка.
Как только она ушла, я сходил на кухню и выпил стакан воды. Она оставила там сумочку. Десять долларов. Я их не взял. Вернулся в ванную, хорошенько посрал, уже без паука. Потом принял ванну. Попробовал почистить зубы, слегка сблевнул. Оделся и снова вышел на кухню. Раздобыл кусок бумаги и карандаш:
Мари,
Я люблю тебя. Ты ко мне очень хорошо отнеслась. Но я должен уйти. Даже толком не знаю, почему. Спятил, наверное. До свиданья,
Чарли
Я прислонил записку к телевизору. Мне было нехорошо. Хотелось плакать. Там было так спокойно, как раз то спокойствие, которое мне нравилось. Даже печка с холодильником выглядели человечески, то есть – по-хорошему человеческими, казалось, что у них есть руки, голоса, что они говорят: потусуйся тут немного, парнишка, тут хорошо, тут может быть даже очень хорошо. В спальне я нашел то, что осталось от квинты. Выпил. Потом в холодильнике отыскал банку пива. Выпил и ее. Потом встал, прогулялся по этому узкому коридору – долго, чуть не сотню ярдов. Дошел до двери и вспомнил, что у меня ключ остался. Вернулся, вложил ключ в записку. Потом снова посмотрел на десятку в кошельке. Оставил ее там. Прогулялся еще раз. Дойдя до двери, я уже знал, что как только я ее закрою, обратного пути не будет. Закрыл ее. Окончательно. Вниз по ступенькам. Я снова был один, и всем плевать. Пошел на юг, затем свернул направо. Шел себе, шел и вышел из Французского Квартала. Пересек Канал-Стрит. Прошел несколько кварталов, а потом свернул, миновал еще какую-то улицу и свернул в другую сторону. Я не знал, куда иду. По левую руку оказалось какое-то заведение, в дверях стоял человек, он спросил меня:
– Эй, мужик, работа нужна?
Заглянул я в ту дверь: целые ряды людей выстроились вдоль деревянных столов с молотками в руках, они разбивали какие-то штуки в раковинах, похожие на моллюски, они ломали эти раковины и что-то делали с мясом, и там стояла темень; казалось, эти люди лупят по самим себе молотками и выбрасывают то, что от них остается, поэтому я ответил человеку:
– Нет, мне не нужна работа.
Я шел, и солнце светило мне в лицо.
Оставалось 74 цента.
Нормальное такое солнышко.