Как любят мёртвые
1.
То была гостиница почти на самой вершине холма, а в холме уклона ровно настолько, чтобы сбегать до винного
магазина, купить пузырь и взобраться наверх так, чтоб усилие показалось достойным. Когда-то гостиницу выкрасили
в павлинье-зеленый цвет, броский такой, горячий, но теперь, после дождей, этих особенных лос-анжелесских дождей, которые очищают и заставляют линять все, жарко-зеленый цвет едва-едва держался за стены зубами – так же, как и те, кто жил внутри.
Как я сюда переехал или почему бросил предыдущее место, я едва ли помню. Возможно, из-за того, что пил и
недостаточно много работал, или из-за громких утренних перебранок с дамами улицы. А под утренними перебранками я имею в виду не 10.30 утра – я имею в виду 3.30 утра. Обычно если не вызывали полицию, то все заканчивалось
маленькой запиской, просунутой под дверь, – ее всегда писали простым карандашом на вырванном листочке в линеечку:
«дорогой Сэр, мы собераимся вас папрасить сьехать как можно скорей». А однажды это произошло в середине дня.
Перебранка закончилась. Мы подмели битое стекло, сложили все бутылки в бумажные кульки, вытряхнули пепельницы,
поспали, проснулись, и я заработал, себя не помня, сверху, когда услышал ключ в замке. Меня это так удивило,
что я продолжал ее пежить. А он стоит, маленький квартирохозяин, лет 45, волос никаких, только, быть может, в
ушах, да на яйцах, смотрит на нее подо мной, подходит и тычет пальцем:
– Вы – вы ВОН ОТСЮДА! – Я перестаю гладить ее, лежу и смотрю на него боком. Тут он показывает на меня: – И ВЫ
тоже вон отсюда! – Повернулся, дошел до двери, тихонько прикрыл за собой и ушел по коридору. Я снова запустил
машину, и мы устроили хорошенькое прощание.
Как бы то ни было, вот он я, зеленая гостиница, полинявшая зеленая гостиница, и я сижу в ней с чемоданом,
набитым тряпьем, пока один, но деньги на жилье есть, я трезв и с номером окнами на улицу, 3-й этаж, телефон в
вестибюле прямо за моей дверью, на подоконнике плитка, большая раковина, маленький холодильник в стене, пара
стульев, стол, кровать и ванная дальше по коридору. И хотя здание очень старое, в нем даже есть лифт – гостиница некогда была классным притоном. Теперь в ней живу я. Первым делом я купил бутылку и, выпив и убив двух тараканов, почувствовал себя как дома. Потом сходил к телефону и попробовал позвонить одной даме, которая, насколько я чувствовал, могла бы мне помочь, но очевидно помогала в этот момент кому-то другому.
2.
Около 3 часов утра кто-то постучал в дверь. Я натянул свой драный халат и открыл дверь. Там стояла женщина
тоже в халате.
– Ну? – спросил я. – Чего?
– Я ваша соседка. Митци. Живу в том конце коридора. Я вас сегодня видела возле телефона.
– Ну? – снова спросил я.
Тогда она вытащила руку из-за спины и показала мне. Пинта хорошего виски.
– Заходите, – сказал я.
Я сполоснул два стакана, открыл пинту.
– Как есть или смешать?
– Воды на две трети.
Над раковиной висело небольшое зеркальце – она стояла перед ним и накручивала волосы на папильотки. Я протянул
ей стакан с пойлом и сел на кровать.
– Я видела вас в вестибюле. Я с первого взгляда могу сказать, что вы славный. Я славных людей сразу отличаю.
А здесь не все люди славные.
– А мне говорили, что я подонок.
– Не верю.
– Я тоже.
Я допил. Она свой просто прихлебывала, поэтому я смешал себе еще один. Мы разговаривали ни о чем. Я выпил
третий. Потом встал и подошел к ней сзади.
– УУУУУУх! Глупый мальчишка!
Я ткнулся в нее.
– Ууууух!! Ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО подонок!
У нее в одной руке была папильотка. Я поднял ее на ноги и поцеловал этот тонкогубый старушечий рот. Рот был
мягок и открыт. Готова. Я вложил ей в руку стакан, довел до постели, усадил.
– Пей. – Она выпила. Я сходил и смешал ей еще один. На мне под халатом ничего не было. Полы его распались, и
штука высунулась. Господи, какой я грязный, подумал я. Какой гаер. Кино просто. Кино будущего для семейного
просмотра. 2490 н.э. Я с большим трудом не расхохотался над собой, разгуливая прицепленным к этой глупой елде.
На самом деле мне хотелось только виски. Замка в горах хотелось. Ванны с паром. Чего угодно, только не этого.
Мы оба сидели со стаканами в руках. Я снова поцеловал ее, вбив свой прокуренный язык ей в горло. Потом
оторвался подышать. Распахнул на ней халат – и там у нее были груди. Не очень много грудей, бедняжка. Я
дотянулся до одной губами и поймал. Она растягивалась и провисала, как шарик, наполовину наполненный спертым
воздухом. Я набрался смелости и стал сосать сосок, а она взяла мою елду в руку и выгнула спину. Вот так мы и
рухнули на дешевую кровать, и, не снимая халатов, там я ее и взял.
3.
Его звали Лу, бывший зэк и бывший забойщик. В гостинице он жил внизу. Последней работой его было выскребать
баки в конторе, которая делала конфеты. Ее он тоже потерял – как и все остальные работы – с помощью кира.
Страховка по безработице истощается, и мы сидим тут, как крысы – крысы, которым негде спрятаться, крысы,
которым надо платить за квартиру, с голодными животами, твердеющими хуями, усталыми душами, без образования,
без профессии. Говно крутого замеса, как говорят, это Америка. Многого мы не хотели, но и того не получали.
Говно крутого замеса.
Я познакомился с Лу, пока пил, люди входили и выходили. Моя комната была бальной залой. Пришли все. Был там
индеец Дик, воровавший в магазинах полупинты и складывавший в комод. Говорил, что у него от этого ощущение
безопасности. Когда мы не могли нигде достать выпивку, то всегда обращались к индейцу как к последнему спасению.
У меня воровать получалось не очень хорошо, но одному трюку я научился у Алабама, воришки с тоненькими усиками,
который когда-то работал в больнице санитаром. Мясо и ценные вещи закидываешь в большой мешок, а сверху
засыпаешь
картошкой. Бакалейщик взвешивает все сразу и берет с тебя только за картошку. Но лучше всего у меня получалось
разводить Дика на кредит. В том районе Диков было множество, и продавца винной лавки тоже звали Диком. Сидим
мы, и тут заканчивается последняя бутылка. Мой первый ход – отправить вниз какого-нибудь гонца.
– Меня зовут Хэнк, – говорю я парню. – Иди скажи Дику, что тебя послал Хэнк за пинтой, пусть запишет на
манжетке, а если будут вопросы, пусть позвонит мне.
– Ладно, ладно. – И парень уходит. Мы ждем, уже ощущая вкус напитка, курим ходим сходим с ума. Тут парень
возвращается:
– Дик сказал «нет!» Дик сказал, что твой кредит больше недействителен!
– ГОВНО! – ору я.
И поднимаюсь на ноги в полном небритом негодовании с налитыми кровью глазами.
– ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ГОВНО, ВОТ УЕБИЩЕ!
Я на самом деле сержусь, это честный гнев, сам не знаю, откуда он берется. Я хлопаю дверью, съезжаю вниз на
лифте и под горку мчусь… грязный уебок, вот же грязный уебок!… и заруливаю в винную лавку.
– Ладно, Дик.
– Привет, Хэнк.
– Мне нужно ДВЕ КВИНТЫ! (И я называю хорошую марку.) Две пачки покурить, парочку вон тех сигар и сейчас
посмотрим… банку вон тех орешков, ага.
Дик выстраивает все это добро передо мной, стоит и смотрит.
– Ну что, платить не собираешься?
– Дик, я хочу это мне на счет.
– Ты и так мне уже задолжал 23.50. Ты раньше мне платил, раньше хоть по чуть-чуть платил мне каждую неделю, я
помню, каждую пятницу вечером. А сейчас уже три недели не платишь. Ты ведь не похож на остальных бродяг. В
тебе есть класс. Я тебе доверяю. Ты что, не можешь мне хоть доллар время от времени заплатить?
– Послушай, Дик, мне сейчас не хочется спорить. Сложишь все в пакет или ОБРАТНО заберешь?
Тут я подталкивал бутылки и все хозяйство к нему и ждал, затягиваясь сигаретой, как сам хозяин мира. Класса во
мне было не больше, чем в кузнечике. Я не чувствовал ничего, кроме ужаса, что он сейчас возьмет и сделает
единственно разумную вещь – сгребет бутылки, поставит их назад на полку и велит мне катиться к чертям. Но лицо
его всегда как-то проседало и он складывал товар в пакет, а я ждал, пока он подобьет новый счет. Он вручал мне
чек; я кивал и выходил. При таких обстоятельствах выпивка всегда была вкуснее. А когда я возвращался с
добряками для мальчишек и девчонок, то на самом деле был королем.
Как-то ночью мы сидели с Лу у него в комнате. Он уже на неделю запаздывал с квартплатой, а у меня срок тоже
подходил. Выпивали портвейн. И даже самокрутки сворачивали. У Лу для этого была машинка, и самокрутки выходили
очень мило. Вопрос был в том, чтоб держать вокруг себя четыре стены. Если есть четыре стены, то у тебя есть
шанс. Как только попадаешь на улицу, шанса нет, тебя имеют, тебя имеют по-настоящему. Зачем что-то красть,
если не сможешь приготовить? Как ты собираешься что-то трахнуть, если живешь в переулке? Как ты будешь спать,
если все в Союзной Миссии Спасения храпят? И тырят у тебя ботинки? И воняют? И лишены рассудка? Даже сдрочить
не сможешь. Тебе нужны четыре стены. Дайте человеку четыре стены хоть на недолго, и он сможет овладеть миром.
Поэтому мы немножко волновались. Каждый шаг звучал поступью хозяйки. А хозяйка была дамой весьма таинственной.
Молодая блондинка, которую никто не мог трахнуть. Я разыгрывал ее очень холодно, думая, что она сама ко мне
придет. Приходить-то она приходила, стучалась даже, но всегда только за деньгами. У нее где-то был муж, но мы
его ни разу не видели. Они там жили и не жили. Мы же ходили по досточке. Мы считали, что если сможем выебать
хозяйку, наши беды закончатся. У нас одно из тех зданий, где ебешь каждую женщину в порядке вещей, почти из
чувства долга. Но вот эту я заполучить не мог, и от этого было тревожно на душе. И вот сидели мы, вертели
сигаретки, пили портвейн, а четыре стены постепенно таяли, отпадали. В такие моменты беседуется лучше всего.
Несешь дичь, вином запиваешь. Мы были трусами, потому что хотели жить. Слишком плохо нам жить не хотелось, но
жить мы хотели все равно.
– Ну, – сказал Лу, – мне кажется, я понял.
– М-да?
– М-да.
Я начислил еще.
– Работаем вместе.
– Еще бы.
– Значит, ты – хороший говорун, рассказываешь много интересных историй, неважно, правда или нет…
– Правда.
– Я имею в виду, что это неважно. У тебя – хороший рот. Теперь вот что мы сделаем. На этой улице, чуть дальше,
есть классный бар, ты его знаешь, Молино. Ты туда заходишь. Тебе нужны деньги только на первый стаканчик. На
это мы скинемся. Ты садишься, посасываешь свою выпивку и оглядываешься, не начнет ли кто махать пачками денег.
Туда такие толстые ходят. Засекаешь парня и подваливаешь к нему. Садишься и включаешь – включаешь херню свою.
Ему это понравится. У тебя даже словарный запас есть. Ладно, он, значит, покупает тебе выпивку весь вечер, сам
весь вечер пьет. А ты следи, чтоб не останавливался. Когда они начинают закрываться, ты его ведешь к улице
Альварадо, на запад, мимо переулка. Говоришь, что сейчас достанешь ему хорошенькую молодую мокрощелку, все,
что угодно, говори ему, но веди на запад. А я уже буду ждать в переулке вот с этим.
Лу протянул руку и вытащил из-за двери бейсбольную биту – очень большую бейсбольную биту, 42 унции, по меньшей
мере.
– Господи боже мой, Лу, ты ведь его убьешь!
– Нет-нет, пьяного убить невозможно, сам знаешь. Может, если б он трезвым был, я б его и грохнул, а пьяного я
только ею оглушу. Берем бумажник и делим поровну.
– Послушай, Лу, я – приличный человек, я не такой.
– Да какой ты там приличный человек? Ты – сукин сын, каких мало, я таких и не встречал. Потому ты мне и
нравишься.
4.
Я нашел такого. Большого и толстого. Такие жирные недоразумения, как он, увольняли меня с работы всю жизнь. С
никчемной, плохо оплачиваемой, тупой и тяжелой работы. Сейчас все получится славно. Я начал влазить ему в ухо.
Уж и не знаю, что я ему плел. Он слушал, смеялся, кивал и покупал выпивку. Носил часы с браслеткой, целую кучу
колец и глупый полный бумажник. Тяжко пришлось. Я рассказывал ему байки о тюрьмах, бандах путевых рабочих и
борделях. Про бордели ему понравилось.
Я рассказал ему о парне, который заходил каждые две недели и хорошо платил. Все, что ему было нужно, – это
блядь в номер. Они оба раздевались, играли в карты и разговаривали. Просто сидели. Через два часа он вставал,
одевался, говорил до свиданья и уходил. Саму блядь никогда не трогал.
– Черт возьми, – сказал он.
– Ага.
Я пришел к выводу, что не стану возражать, если дубина Лу загонит на базу этот жирный череп. Чума просто. Что
за бесполезный кусок говна.
– Тебе молоденькие девчонки нравятся? – спросил я.
– О да, да, да.
– Лет четырнадцати с половиной?
– Ох господи, да.
– Тут есть одна, приезжает в полвторого ночи чикагским поездом. Примерно в 2.10 будет у меня. Чистая,
горяченькая, умная. Я сейчас играю по-крупному, поэтому прошу за нее десять баксов. Много?
– Не, нормально.
– Ладно, когда этот притон закрывается, идем ко мне.
Наконец, 2 часа наступили, и я его оттуда вывел, в сторону переулка. Может, Лу там и не будет. Винище в башку
стукнет или просто зассыт. Таким ударом человека и убить можно. Или мозги набекрень свернуть на всю жизнь. Нас
шкивало под луной. Вокруг никого не было, на улицах – тишь. Семечки, а не работа.
Мы свернули в переулок. Лу стоял на месте. Но Жиртрест его заметил. Он выкинул вперед руку и пригнулся, стоило
Лу занести руку. Бита заехала мне прямо за ухо.
5.
Лу снова взяли на старую работу, которую тот потерял из-за кира, и он поклялся пить только по выходным.
– Ладно, старина, – сказал ему я, – держись от меня подальше, я – запойный и пью все время.
– Я знаю, Хэнк, и ты мне нравишься, ты мне нравишься больше, чем другие мужики, которых я знал, только я
оставлю пьянку на выходные, по вечерам в пятницу и субботу, а в воскресенье – ни капли. Я раньше прогуливал
понедельники, это стоило мне работы. Я буду держаться от тебя подальше, но хочу, чтобы ты знал – к тебе это не
имеет никакого отношения.
– Кроме того, что я – алкаш.
– А-а, ну да, это есть.
– Хорошо, Лу, только не приходи и не ломись ко мне до пятницы или субботы. Ты можешь слышать отсюда песни и
смех прекрасных семнадцатилетних девчонок, но не стучись ко мне в дверь.
– Чувак, да ты же трахаешься только со старыми перечницами.
– Сквозь донышко бутылки они выглядят на семнадцать.
Он стал мне объяснять характер своей работы: что-то связанное с чисткой внутренностей конфетных автоматов.
Липкая, грязная работа. Босс нанимал только бывших зэков и урабатывал их задницы до полусмерти. Материл их
яростно днями напролет, а они с этим ничего поделать не могли. Он им недоплачивал, и с этим тоже ничего сделать было нельзя. Если они начинали скулить, их вышвыривали на улицу. Многие отрабатывали химию. Бозз держал их за яйца.
– Он у вас похож на парня, которого следует замочить, – сказал я Лу.
– Ну, я ему нравлюсь, он говорит, что я – лучший работник, который у него был, но мне надо завязать, ему нужен
человек, на которого можно положиться. Он даже меня как-то раз к себе приглашал, нужно было что-то покрасить,
и я ему ванную покрасил, неплохо получилось. У него дом в горах, большой такой, а видел бы ты его жену. Я
никогда не думал, что их такими делают, такая красивая – и глаза, и ноги, и тело, и как она ходит, говорит,
господи.
6.
Что ж, Лу слово держал. Некоторое время я его действительно не видел, даже по выходным, а сам тем временем
переживал нечто вроде личного ада. Я стал очень дерганый, нервов никаких – чуть где что крякнет, я уже из
шкуры выпрыгиваю. Боялся ложиться спать: один кошмар за другим, каждый ужаснее предыдущего. Если засыпаешь в
полной отключке, тогда нормально, а если ложишься полупьяным или, что еще хуже, на трезвяк, тогда начинаются
сны, только до конца не уверен, то ли ты спишь, то ли действие происходит у тебя в комнате, поскольку снится
тебе сама комната, грязная посуда, мыши, смыкающиеся стены, засранные трусики какая-то блядь кинула на пол,
кран капает, снаружи луна как пуля, машины, полные трезвых и откормленных, фары светят прямо в окно, все, все,
а ты в каком-то темном углу, темном темном, и помощи не дождешься, и причины нет, нет нет никакой причины вообще, темный потный угол, тьма и грязь, вонь реальности, вонь всего абсолютно: пауков, глаз, хозяек, тротуаров, баров, зданий, травы, нет травы, света, нет света, ничего тебе не принадлежит. Розовые слоны мне никогда не являлись, зато было много маленьких человечков со злобными проказами, или за спиной высился один громадный человек, чтобы придушить тебя или вонзить зубы в затылок, полежать у тебя на спине, а ты потеешь, не в силах пошевельнуться, а эта черная, вонючая, волосатая тварь давит на тебя на тебя на тебя.
А если не кошмары, то когда сидишь днем, часы невыразимого ужаса, страх распускается в самом центре тебя, словно гигантский цветок, его невозможно проанализировать, понять, почему он и отчего становится хуже. Часы сидения в кресле посреди комнаты, выебанный и высушенный. Посрать или поссать – невероятное усилие, чепуха, а причесаться или почистить зубы – смешные и безумные поступки. Вброд по морю огня. Или налить воды в стакан – кажется, у тебя нет права наливать воду в стакан. Я решил, что сошел с ума, негоден, а от этого чувствовал себя грязным. Сходил в библиотеку и попробовал найти книги о том, что заставляет людей чувствовать себя так же, как и я, но таких книг не было, а если и были, я их не понимал. Поход в библиотеку едва ли оказался легче – все выглядели такими уютными, библиотекари, читатели, все, кроме меня. Мне сложно было даже сходить в библиотечную уборную – там бродяги, гомики смотрят, как я ссу, они все казались сильнее меня, ничем не обеспокоенные, уверенные в себе. Я все время сваливал оттуда, переходил через дорогу, вверх по винтовой лестнице бетонного здания. Где хранились тысячи ящиков с апельсинами. Надпись на крыше другого здания гласила ИИСУС СПАСАЕТ, но ни Иисус, ни апельсины не значили для меня ни хера, когда я поднимался по той винтовой лестнице и заходил в бетонное здание. Я всегда думал: вот где мне место, внутри этой бетонной гробницы.
Мысль о самоубийстве жила во мне постоянно, сильная, как мурашки, бегавшие у меня по запястьям. Самоубийство было единственной положительной вещью. Все остальное отрицательно. А еще был Лу, довольный, что может чистить внутренности конфетных автоматов, чтоб не сдохнуть с голоду. Он был мудрее меня.
7.
В то время в баре я встретился с дамочкой, постарше меня, очень разумной. Ноги у нее по-прежнему были хороши, присутствовало странное чувство юмора, а одевалась она очень дорого. Она скатилась по лестнице от какого-то богача. Мы отправились ко мне и зажили вместе. Она была очень хорошим кусочком жопки, но вынуждена была все время пить. Звали ее Вики. Мы трахались и пили вино, пили вино и трахались. У меня была библиотечная карточка, и я ходил в библиотеку каждый день. Про самоубийство я ей не рассказывал. Мои возвращения домой из библиотеки всегда были одной большой шуткой. Я открывал дверь, она на меня смотрела:
– Как – не принес книг?
– Вики, у них нет книг в библиотеке.
Я заходил, вытаскивал бутылку (или бутылки) вина из пакета, и мы приступали.
Однажды после недельного запоя я решил себя убить. Ей говорить не стал. Прикинул, что сделаю это, когда она отвалит в бар искать себе «живчика». Мне эти жирные клоуны, трахавшие ее, не нравились, но она приносила деньги, виски и сигары. Про то, что я – единственный, кого она любит, она мне тоже тележила. Называла меня «Мистер Вэн Жопострой» – почему, я так и не понял. Она напивалась и все время твердила:
– Ты думаешь, что крутой, думаешь, что ты – мистер Вэн Жопострой!
А я в то время разрабатывал план, как убить себя. Однажды настал день, когда я уверился, что могу это сделать. После недельного запоя, голимый портвейн, мы покупали огромные кувшины и выстраивали их на полу, а за огромными кувшинами мы выстраивали винные бутылки обычного размера, 8 или 9, а за обычными бутылками – 4 или 5 маленьких. И ночь, и день потерялись. Один трах, базары и кир, базары, кир и трах. Неистовые ссоры, заканчивавшиеся любовью. Сладенькой свинкой она была в смысле потрахаться, тугой и егозливой. Одна такая баба на 200. С большинством остальных это типа комеди, шуточки. Как бы то ни было, может из-за всего этого, из-за кира и тех жирных тупых быков, что трахались с Вики, мне стало очень погано, накатила депрессия, однако, что, к чертовой матери я мог тут сделать? за токарный станок встать?
Когда вино кончилось, депрессия, страх, бессмысленность продолжать взяли верх, и я понял, что могу это сделать. Только она вышла из комнаты, для меня все кончилось. Как именно, я не очень уверен, но существовали сотни способов. У нас была маленькая газовая плитка. Газ чарует. Газ – вроде поцелуя. Оставляет тело нетронутым. Вина нет. Я едва ноги передвигал. Армии страха и пота носились по всему телу вверх и вниз. Все достаточно просто. Самое большое облегчение: никогда больше не придется обгонять другое человеческое существо на тротуаре, видеть, как они идут в своем жире, видеть их крысячьи глазки, их жестокие грошовые хари, их животное цветение. Что за сладкий сон – никогда больше не смотреть в другое человеческое лицо.
– Схожу посмотрю в газету, какой сегодня день, ладно?
– Конечно, – ответила она, – конечно.
Я вышел из квартиры. В вестибюле – ни души. Никаких человекообразных. Времени около 10 вечера. Я спустился на провонявшемся мочой лифте. Много сил потребовалось, чтобы решиться и шагнуть в пасть этому лифту. Я спустился с горки. Когда вернусь, ее уже не будет. Стоило пойлу закончиться, как она начинала шевелить поршнями очень быстро. Тогда и сделаю. Но сначала мне нужно было узнать, какой сегодня день. Я спустился с горки – возле аптеки стоял газетный киоск. Я посмотрел на дату в газете. Пятница. Очень хорошо – пятница. День как день. Это что-то да значило. И тут я прочел заголовок:
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ МИЛТОНА БЕРЛЯ УБИТ
УПАВШИМ НА ГОЛОВУ КАМНЕМ
Я не очень понял. Склонился поближе и перечитал. То же самое:
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ МИЛТОНА БЕРЛЯ УБИТ
УПАВШИМ НА ГОЛОВУ КАМНЕМ
Черным по белому, крупным шрифтом, заголовок первой полосы. Изо всех важных вещей, происшедших в мире, для заголовка они выбрали эту.
ДВОЮРОДНЫЙ БРАТ МИЛТОНА БЕРЛЯ УБИТ
УПАВШИМ НА ГОЛОВУ КАМНЕМ
Я перешел улицу, чувствуя себя гораздо лучше, и зашел в винную лавку. Купил две бутылки портвейна и пачку сигарет в кредит. Когда я вернулся, Вики все еще была дома.
– Какой сегодня день? – спросила она.
– Пятница.
– Ладно, – ответила она.
Я налил два полных стакана вина. В маленьком стенном холодильнике оставалось еще немного льда. Кубики плавали в стакане гладко.
– Я не хочу делать тебя несчастным, – сказала Вики.
– Я знаю, что не хочешь.
– Отпей первым.
– Конечно.
– Пока тебя не было, под дверь подсунули записку.
– Ага.
Я отхлебнул, поперхнулся, зажег сигарету, отхлебнул еще раз, потом она протянула мне клочок бумаги. Теплая лос-анжелесская ночь. Пятница. Я прочел записку:
Дорогой мистер Чинаски: У вас есть время до среды, чтобы уплатить за квартиру. Если не оплатите, вылетите вон. Я знаю про всех тех женщин у вас в комнате. К тому же, вы слишком шумите. И разбили окно. Вы платите за свои привилегии. Или должны платить. Я к вам была слишком добра. А теперь говорю: следующая среда или выметайтесь. Жильцы устали от вашего шума, мата и пения днем и ночью, днем и ночью, я – тоже. Жить здесь, не платя за квартиру, вы не сможете. Не говорите, что я вас не предупреждала.
Я высосал остаток вина, чуть не сблевнул. В Лос-Анжелесе стояла теплая ночь.
– Я устала ебаться с этими придурками, – сказала она.
– Я достану денег, – ответил я.
– Как? Ты ведь ничего не умеешь.
– Я знаю.
– Так как ты собираешься это делать?
– Как-нибудь.
– Последний парень выебал меня три раза. У меня пизда болела.
– Не волнуйся, крошка, я гений. Беда только в том, что этого никто не знает.
– Гений чего?
– Не знаю.
– Мистер Вэн Жопострой!
– Он самый. Кстати, ты знаешь, что двоюродному брату Милтона Берля на голову камень свалился?
– Когда?
– Вчера или сегодня.
– А какой камень?
– Понятия не имею. Наверное, какой-нибудь здоровый камень сливочного цвета.
– Кого это волнует?
– Меня нет. Меня точно не волнует. Вот только…
– Только что?
– Только, мне кажется, из-за этого камня я остался в живых.
– Ты говоришь, как жопа с ручкой.
– Я и есть жопа с ручкой.
Я ухмыльнулся и разлил по стаканам вино.