ЖИЗНЬ В ТЕХАССКОМ БОРДЕЛЕ

  Я слез с автобуса в этой техасской дыре, там стоял жуткий холод, а у меня запор, но зарекаться не стоило: комната здоровенная, чистая, всего за 5 баксов в неделю, к тому же с камином, и только я разлатался, как залетает в комнату этот черный дедуля и ну кочергой такой длинной в камине шурудить. Дровишек-то там не было, вот я и думаю: чего это он тут кочергой своей в моем камине расшурудился? А он смотрит на меня, крантик свой в кулачке зажал и шипит этак вот: «иссссссс, иссссссс!» И тут я подумал: что ж, он с чего-то решил, что я распиздяй залетный, но поскольку я не из таких, то помочь ему ничем не могу. М-да, подумал я, таков весь мир, так уж он устроен. Он навил еше несколько кругов по комнате со своей кочергой, потом отчалил.

  После этого я забрался в постель. От длинных автобусных перегонов у меня всегда запор – и бессонница к тому же, впрочем бессонница у меня постоянно.

  Как бы то ни было, значит, только дедуля с кочергой из комнаты вымелся, как я растянулся на кровати и подумал: ну вот, может, через несколько дней удастся опростаться.

  Тут дверь открывается снова, и заходит такое нехило втаренное существо женского пола, опускается на колени и давай полы драить, а задница у нее так и ходит, так и ходит, так и ходит, а она полы-то все драит и драит.

  – Как насчет хорошей девчушки? – спрашивает.

  – Нет. Подыхаю от усталости. Только что с автобуса. Мне отоспаться надо.

  – Славный кусочек жопки тебя как раз и убаюкает. К тому же – всего пятерка.

  – Я устал.

  – Хорошая чистенькая девчушка.

  – Где она?

  – Она – это я.

  Она поднялась с колен и повернулась ко мне.

  – Прости, но я действительно слишком устал, правда.

  – Всего 2 доллара.

  – Нет, прости.

  Она вышла. Через несколько минут я услыхал голос этого мужика.

  – Слушай, ты хочешь сказать, что жопу свою ему толкнуть не смогла? Да мы дали ему самый лучший номер всего за пятерку. И ты теперь хочешь сказать, что не смогла ему толкнуть жопу?

  – Бруно, я пыталась! Чесслово, ей-бо, пыталась, Бруно!

  – Блядина ты грязная!

  Я знал этот звук хорошо. Не пошечина. Хорошим сутенерам по большинству не безразлично, есть бланш на лице или нет. Они бьют по шеке, у самой челюсти, подальше от глаза и рта. У Бруно, должно быть, тут большая конюшня. То определенно был удар кулака о голову. Она взвыла, ударилась о стену, а братец Бруно заехал ей еше разок – так, что стена вздрогнула. Так она и отскакивала, то от стены, то от кулаков, и орала, а я потягивался в постели и думал: н-да, жизнь иногда – действительно штука интересная, но что-то не очень мне хочется все это слушать. Если б я знал, что так все обернется, я б ей кусочек уделил.

  Потом я заснул.

  Наутро я встал, оделся. Естественно, оделся. Но просраться по-прежнему не получалось. Поэтому я вышел на улицу и стал искать мастерские фотографии. Зашел в первую.

  – Слушаю вас, сэр? Хотите сняться на карточку?

  Она неплохо выглядела – рыжие волосы, улыбается мне снизу вверх.

  – С такой-то рожей – зачем мне на карточку сниматься? Я ишу Глорию Вестхэвен.

  – Я Глория Вестхэвен, – ответила она, закинула одну ногу на другую и поддернула юбку. А я думал, нужно сдохнуть, чтобы попасть в рай.

  – Что это с вами такое? – спросил я ее. – Какая вы Глория Вестхэвен? Я познакомился с Глорией Вестхэвен в автобусе из Лос-Анжелеса.

  – А у нее тут что?

  – Ну, я слыхал, что у ее матери тут фотостудия. Пытаюсь ее найти. В автобусе между нами кое-что было.

  – Хотите сказать, что в автобусе между вами ничего не было?

  – Мы с нею познакомились. Когда она выходила, у нее слезы в глазах стояли. Я доехал до самого Нового Орлеана, потом поймал автобус обратно. Ни одна женщина раньше из-за меня не плакала.

  – Может, она плакала из-за чего-то другого.

  – Я тоже так думал, пока все остальные пассажиры не начали меня материть.

  – И вы знаете только, что у ее матери тут фотостудия?

  – Только это и знаю.

  – Ладно, послушайте, я знакома с редактором главной газеты в этом городе.

  – Меня это не удивляет, – заметил я, глядя на ее ноги.

  – Хорошо, запишите мне, как вас зовут и где вы остановились. Я позвоню ему и расскажу, что с вами случилось, только придется кое-что изменить. Вы познакомились в самолете, понятно? Любовь в небесах. Теперь вы расстались и потеряли друг друга, понятно? И прилетели аж из самого Нового Орлеана, зная только, что у ее матери тут фотостудия. Ясно? Завтра утром напечатают в колонке «М– К-». Договорились?

  – Договорились, – ответил я. Кинул прощальный взгляд на эти ноги и вышел, когда она уже начала набирать номер. Вот я во 2-ом или З-ем крупнейшем городе Техаса – и он уже у моих ног. Я направился к ближайшему бару…

  Внутри было довольно людно для такого времени суток. Я устроился на единственном свободном табурете. Ну, не совсем, потому что свободных табурета было два – по обе стороны от какого-то здоровенного парняги. Лет 25-ти, больше 6 футов росту и чистого весу фунтов 270. Значит, сел я на один из табуретов и заказал себе пива. Опорожнил стакан и заказал другой.

  – Вот когда так пьют, мне нравится, – произнес парняга. – А то эти задроты тут сидят, один стакан часами сосут. Мне нравится, как ты себя держишь, чужак. Чем занимаешься и откуда ты?

  – Ничем не занимаюсь, – ответил я, – и я из Калифорнии.

  – Думаешь чем-нибудь заняться?

  – Не-а, не думаю. Тусуюсь вот.

  Я выпил половину своего второго стакана.

  – Ты мне нравишься, чужак, – сказал парняга, – поэтому я тебе доверюсь. Но скажу я тебе на ушко, потому что хоть я и здоровый бык, боюсь, что перевес слегка не на нашей стороне.

  – Запуливай, – сказал я.

  Парняга склонился к моему уху:

  – Техасцы – говно, – прошептал он.

  Я огляделся и тихонько кивнул: да, мол.

  Когда его кулак завершил свой размах, я очутился под одним из тех столиков, которые по вечерам обслуживает официантка. Я выполз, вытер рот платком, посмотрел, как весь бар грегочет, и вышел наружу….

  В гостиницу я войти не смог. Из-под двери торчала газета, а сама дверь была чуть-чуть приотворена.

  – Эй, впустите меня, – сказал я.

  – Ты кто? – спросили меня.

  – Из 102-го. Уплачено за неделю вперед. Фамилия Буковски.

  – А ты не в сапогах, а?

  – В сапогах? С какой стати?

  – Рейнджеры.

  – Рейнджеры? Это еше что такое?

  – Тогда заходи, – ответили мне….

  Не провел я в своем номере и десяти минут, как уже лежал в постели, подобрав вокруг себя всю эту сетку. Вся кровать – причем, немалая, да еше и с крышей – была обмотана сеткой. Я ее подобрал с краев и улегся в самой середине – а сетка вокруг меня. От этого я себя прямо педрилой каким-то почувствовал, но, учитывая ход событий, педрилой я себя мог чувствовать так же, как и кем-нибудь другим. Мало того – в двери повернулся ключ, и она отворилась. На сей раз вошла приземистая и широкая негритянка с довольно-таки доброй физиономией и совершенно необъятным задом.

  И вот эта большая добрая черная деваха откидывает мою педрильную сетку и воркует:

  – Дорогуша, пора простынки менять.

  А я ей:

  – Так я же вчера только заехал.

  – Дорогуша, мы тут не по твоему распорядку простынки меняем. Давай, вытаскивай оттуда свою розовую попку и не мешай мне работать.

  – Угу, – сказал я и выпрыгнул из постели в чем мама родила. Ее это, кажется, не смутило.

  – Хорошая у тебя тут кроватка, дорогуша, – сообщила она мне. – У тебя во всем отеле самый лучший номер и самая лучшая кровать.

  – Наверное, мне повезло.

  Расправляет она простыни, а сама мне весь свой зад на обозрение выставила. Продемонстрировала, значит, потом поворачивается и спрашивает:

  – Ладно, дорогуша, простыни я постелила. Что-нибудь еше надо?

  – Ну, 12-15 кварт пивка бы не помешали.

  – Принесу. Только денежки – вперед.

  Я дал ей денег и прикинул: ну, всё. Лег, педрильно подоткнул под себя со всех сторон эту сетку и решил: утро вечера мудренее. Но широкая черная горничная вернулась, я снова откинул сетку, и мы сидели, болтали и пили пиво.

  – Расскажи мне о себе, – попросил я.

  Она рассмеялась и рассказала. Конечно, в жизни ей пришлось несладко. Уж и не знаю, сколько мы так пили. В конце концов, она вскарабкалась на эту мою постель и выебла меня так, как мне редко в жизни доводилось…

  На следующий день я поднялся, прошелся по улице и купил газету: вот она, в колонке популярного обозревателя. Упоминалось и мое имя. Чарльз Буковски, прозаик, журналист, путешественник. Мы познакомились в воздухе, милая дамочка и я, и она приземлилась в Техасе, а я отправился дальше в Новый Орлеан выполнять задание редакции. Но прилетел обратно, поскольку милая дамочка не лезла у меня из головы. Зная только, что у ее матери здесь – фотостудия.

  Я вернулся в гостиницу, раздобыл пинту виски и 5 или 6 кварт пива и наконец просрался – что за радостное действо! Должно быть, газетная колонка повлияла.

  Я снова забрался под сетку. Тут зазвонил телефон. Я выпростал руку и снял трубку.

  – Вам звонят, мистер Буковски. Редактор «– –». Разговаривать будете?

  – Буду, – ответил я, – алё.

  – Вы – Чарльз Буковски?

  – Да.

  – Как вы оказались в такой дыре?

  – Что вы имеете в виду? Я обнаружил, что люди здесь довольно славные.

  – Это самый паршивый бордель в городе. Мы уже 15 лет пытаемся выжить их отсюда. Что вас туда привело?

  – Было холодно. Я поселился в первой попавшейся гостинице. Сошел с автобуса, а тут холодища.

  – Вы прилетели на самолете. Не забыли?

  – Не забыл.

  – Хорошо, у меня есть адрес вашей дамочки. Надо?

  – Надо, если не возражаете. Если не хотите мне его давать, ну его на фиг.

  – Я просто не понимаю, зачем вы живете в таком месте.

  – Ладно, вы – редактор самой большой газеты в этом городе и разговариваете со мной по телефону, а я живу в техасском борделе. Слушайте, давайте просто расстанемся и обо всем забудем. Барышня плакала или что-то в этом роде; мне это запало в душу. Я уеду отсюда первым же автобусом.

  – Подождите!

  – Чего ждать?

  – Я дам вам ее адрес. Она прочла колонку. Прочла между строк. Позвонила мне. Она хочет вас увидеть. Я ей не сказал, где вы остановились. У нас тут в Техасе – народ гостеприимный.

  – Да, я как-то вечером зашел в один ваш бар. На себе это почувствовал.

  – Вы еще и пьете?

  – Не просто пью – запоем.

  – Мне кажется, я не должен давать вам адрес этой девушки.

  – Так забудьте тогда про все это к ебеней матери, – сказал я и повесил трубку.

  Телефон зазвонил снова.

  – Вам звонок, мистер Буковски, от редактора «– –».

  – Давайте его сюда.

  – Слушайте, мистер Буковски, нам нужно продолжение вашей истории. Многие читатели интересуются.

  – Скажите своему обозревателю, чтобы черпал из своего воображения.

  – Послушайте, можно у вас спросить, чем вы зарабатываете на хлеб?

  – Ничем не зарабатываю.

  – Разъезжаете на автобусах и доводите девушек до слез?

  – Это не всякому дано.

  – Послушайте, я готов рискнуть. Я вам дам ее адрес. Сгоняйте и встретьтесь с нею.

  – А может, это я рискую?

  Он продиктовал мне адрес.

  – Вам рассказать, как туда добраться?

  – Не стоит. Если я бордель тут отыскал, и ее дом найду.

  – Мне в вас что-то не совсем нравится, – сказал он.

  – Да идите вы… Если у нее жопка что надо, я вам позвоню.

  И повесил трубку…

  У нее оказался маленький бурый домик. Дверь открыла какая-то старушка.

  – Я ищу Чарльза Буковски, – сообщил я ей. – Нет, прошу прошения, – сказал я. – Я ищу некую Глорию Вестхэвен.

  – Я ее мама, – ответила старушка. – А вы – человек из аэроплана?

  – Я – человек из автобуса.

  – Глория прочла колонку. Она сразу поняла, что это вы.

  – Чудесно. Что теперь будем делать?

  – О, заходите же.

  Я зашел же.

  – Глория, – завопила старушка.

  Вышла Глория. Как и раньше нормально выглядит. Еше одна здоровая рыжая техасская бабца.

  – Проходите сюда, прошу вас, – сказала она. – Извини нас, мама.

  Она завела меня к себе в спальню, но дверь не закрыла. Мы сели – подальше друг от друга.

  – Чем занимаетесь? – спросила она.

  – Я писатель.

  – О, как мило! Где вы публиковались?

  – Я не публиковался.

  – Значит, в некотором смысле, вы не совсем писатель.

  – Точно. И живу я в борделе.

  – Что?

  – Я сказал, что вы правы, я в самом деле не писатель.

  – Нет, я имею в виду другую фразу.

  – Я живу в борделе.

  – Вы постоянно живете в борделях?

  – Нет.

  – А почему вы не в армии?

  – Не прошел психиатра.

  – Вы шутите.

  – Я рад, что нет.

  – Вы не хотите воевать?

  – Нет.

  – Они Пёрл-Харбор разбомбили.

  – Я слышал.

  – Вам не хочется воевать против Адольфа Гитлера?

  – Да нет, не очень. Пусть лучше кто-нибудь другой.

  – Вы трус.

  – Да, трус, и дело не в том, что мне противно убивать человека, просто мне не нравится спать в казарме, где храпит куча народу, а потом чтоб меня будил своим горном какой-нибудь придурок-недоёбка, и мне не нравится носить это чесучее унылое говно оливкового цвета: кожа у меня очень чувствительная.

  – Я рада, что в вас есть хоть что-то чувствительное.

  – Я тоже рад, но лучше б это была не кожа.

  – Может, вам следует кожей и писать.

  – Может, вам следут писать своей пиздой.

  – Вы омерзительны. И трусливы. Кто-то ведь должен обратить вспять фашистские орды. Я помолвлена с лейтенантом Флота США, и если б он сейчас был здесь, он бы вас хорошенько проучил.

  – Наверняка проучил бы, и я от этого стал бы еще омерзительней.

  – По крайней мере, он показал бы вам, как быть джентльменом с дамами.

  – Вы, наверное, правы. Если б я убил Муссолини, я бы стал джентльменом?

  – Конечно.

  – Пойду запишусь немедленно.

  – Вас не взяли. Помните?

  – Помню.

  Мы оба долго сидели, ничего друг другу не говоря. Потом я сказал:

  – Послушайте, вы не против, если я у вас что-то спрошу?

  – Давайте, – отозвалась она.

  – Почему вы попросили меня сойти вместе с вами с автобуса? И почему заплакали, когда я не вышел?

  – Ну, у вас лицо такое. Чуть-чуть уродливое, знаете?

  – Да, знаю.

  – Ну, оно уродливое и еше трагичное. Мне просто не хотелось отпускать от себя эту вашу «трагедию». Мне стало вас жалко, вот я и заплакала. Как у вас лицо таким трагичным стало?

  – Ох ты ж господи боже мой, – сказал я, затем встал и вышел вон.

  И шел пешком до самого борделя. Парень на дверях узнал меня:

  – Эй, чемпион, где губу расквасили?

  – Да тут из-за Техаса схлестнулись.

  – Из-за Техаса? А ты был за или против Техаса?

  – За, конечно.

  – Умнеешь, чемпион.

  – Я знаю.

  Я поднялся наверх, сел на телефон и заставил парня набрать мне редактора газеты.

  – Это Буковски, друг мой.

  – Вы встретились с девушкой?

  – Я встретился с девушкой.

  – Как получилось?

  – Прекрасно. Прекраснее некуда. Наверное, целый час дрочил. Так и скажите своему обозревателю.

  И я повесил трубку.

  Спустился вниз, вышел наружу и отыскал тот же самый бар. Ничего не изменилось. Здоровенный парняга по-прежнему сидел на месте, по пустому табурету с обеих сторон. Я сел и заказал 2 пива. Первое выпил залпом. Затем отпил половину второго.

  – А я тебя помню, – сказал парняга, – что там с тобой было?

  – Кожа. Чувствительная очень.

  – А ты меня помнишь? – спросил он.

  – Я тебя помню.

  – Я думал, ты сюда никогда не вернешься.

  – Я вернулся. Сыграем?

  – Мы тут в Техасе в игры не играем, чужак.

  – Вот как?

  – Ты по-прежнему думаешь, что техасцы – говно?

  – Некоторые – да.

  И я вновь оказался под столом. Вылез, встал и вышел. Дошел до борделя.

  На следующий день в газете написали, что Роман не удался. Якобы я улетел обратно в Новый Орлеан. Я собрал шмутки и пошел на автовокзал. Добрался до Нового Орлеана, нашел себе законную комнатёшку и расположился. Пару недель хранил газетные вырезки, а потом выбросил. А вы бы что – оставили?