Женщины перевел м. немцов

  Этот роман – художественное произведение, и ни один персонаж не призван намеренно изображать реальное лицо или сочетание реальных лиц, живых или же мертвых.

  «Сколько хороших мужиков оказалось под мостом из-за бабы.» – Генри Чинаски 1

  Мне уже стукнуло 50, и с женщиной в постели я не был четыре года. Друзей-женщин у меня не водилось. Я смотрел на женщин всякий раз, когда проходил мимо на улицах или в других местах, но смотрел без желанья и с ощущением тщетности. Дрочил я регулярно, но сама мысль завести отношения с женщиной – даже на не-сексуальной основе – была выше моего воображения. У меня была дочь 6 лет, внебрачная. Она жила с матерью, а я платил алименты. Я был женат много лет назад, когда мне было 35. Тот брак длился два с половиной года. Моя жена со мной разошлась. Влюблен я был всего один раз. Она умерла от острого алкоголизма. Умерла в 48, а мне было 38. Жена была на 12 лет моложе меня. Я полагаю, сейчас она тоже уже умерла, хотя не уверен. 6 лет после развода она писала мне длинные письма к каждому Рождеству. Я ни разу не ответил…

  Я не уверен, когда впервые увидел Лидию Вэнс. Лет 6 назад, наверное, я только-только бросил службу на почте, где просидел двенадцать лет, и пытался стать писателем. Я пребывал в ужасе и пил больше, чем обычно. Пробовал писать первый роман. Каждую ночь, за работой, я выпивал пинту виски и две полудюжины пива. Курил дешевые сигары, печатал, пил и слушал по радио классическую музыку до зари. Я поставил себе целью десять страниц в ночь, но всегда узнавал только на следующий день, сколько написал на самом деле. Обычно я поднимался утром, блевал, потом выходил в переднюю комнату и смотрел на тахту – сколько страниц. Свою десятку я всегда превышал. Иногда там лежало 17, 18, 23, 25 страниц. Конечно, работу каждой ночи нужно было либо чистить, либо выбрасывать. На первый роман у меня ушла двадцать одна ночь.

  Хозяева двора, где я тогда обитал, сами жившие на задворках, считали меня сумасшедшим. Каждое утро, когда я просыпался, на крыльце у меня стоял большой коричневый бумажный пакет. Содержимое менялось, но обычно внутри лежали помидоры, редис, апельсины, зеленый лучок, банки супа, красный лук. Время от времени по ночам я пил с хозяевами пиво, часов до 4-5 утра. Старик отрубался, а старуха и я держались обычно за руки, и иногда я ее целовал. В дверях всегда припечатывал ей по-настоящему. Она была ужасно морщиниста, но что ж тут поделаешь. Она была католичкой и выглядела очень славно, когда надевала розовую шляпку и воскресным утром отправлялась в церковь.

  Я думаю, что познакомился с Лидией Вэнс на своем первом поэтическом чтении. Оно проходило в книжном магазине на Кенмор-Авеню – в «Подъемном Мосту». Опять-таки, я был в ужасе. Надменен, но в ужасе. Когда я вошел, оставались только стоячие места. Перед Питером, заправлявшим той лавочкой и жившим с черной девчонкой, лежала куча налички.

  – Вот говно же, – сказал он мне, – если б я всегда мог их сюда так напихивать, мне б еще раз на Индию хватило.

  Я вошел, и они зааплодировали. Если говорить о поэтических чтениях, то мне предстояло порвать себе целку.

  Я читал 30 минут, потом попросил перерыв. Я еще был трезв и чувствовал, как на меня из темноты пристально смотрят глаза. Подошли поговорить несколько человек. Затем, во время затишья, подошла Лидия Вэнс. Я сидел за столом и пил пиво. Она возложила обе руки на края стола, нагнулась и посмотрела на меня. У нее были длинные коричневые волосы приличной длины, выдающийся нос, а один глаз не совсем сочетался с другим. Но от нее исходила жизненная сила – ее нельзя было игнорировать. Я чувствовал, как между нами побежали вибрации. Некоторые – замороченные и нехорошие, но вс. равно они были. Она посмотрела на меня, я посмотрел на нее в ответ. На Лидии Вэнс была замшевая ковбойская куртка с бахромой на вороте. Груди у нее были ничего. Я сказал ей:

  – Мне бы хотелось содрать с вашей куртки бахрому – с этого мы могли бы начать.

  Лидия отошла. Не сработало. Никогда не знаю, что говорить дамам. Ну и корма же у нее. Я наблюдал за этой прекрасной кормой, когда Лидия отходила. Зад джинсов обнимал ее, и я следил за ней, пока она отчаливала.

  Я закончил вторую половину чтений и забыл о Лидии, как забывал обо всех женщинах, которых обгонял на тротуарах. Забрал свои деньги, подписал несколько салфеток, несколько клочков бумаги, потом поехал назад, домой.

  Я по-прежнему работал каждую ночь над первым романом. До 6.18 вечера писать я никогда не садился. Именно в то время я отмечался на проходной своего крыла терминала на почтамте. А они заявились в 6: Питер с Лидией Вэнс. Я открыл дверь. Питер сказал:

  – Смотри, Генри, смотри, что я тебе привез!

  Лидия запрыгнула на кофейный столик. Джинсы сидели на ней еще туже. Она мотала длинными коричневыми волосами из стороны в сторону. Она была безумна; она была дивна. Впервые я рассмотрел возможность того, чтобы действительно заняться с ней любовью. Она начала читать стихи. Свои. Это было очень плохо. Питер пытался остановить ее:

  – Нет! Нет! Никаких рифм в доме Генри Чинаски!

  – Да пусть читает, Питер!

  Я хотел поглядеть на ее ягодицы. Она расхаживала взад-вперед по старенькому кофейному столику. Затем пустилась в пляс. Она размахивала руками. Поэзия была ужасна, тело и безумие – отнюдь.

  Лидия спрыгнула.

  – Как тебе понравилось, Генри?

  – Что?

  – Поэзия.

  – С трудом.

  Лидия замерла со своими листиками стихов в руке. Питер облапал ее.

  – Давай поебемся, – сказал он ей. – Кончай, давай поебемся!

  Она его оттолкнула.

  – Ладно, – сказал Питер. – Тогда я уезжаю.

  – Ну и вали. У меня своя машина, – ответила Лидия. – Я к себе и сама доберусь.

  Питер подбежал к двери, остановился и обернулся:

  – Ладно, Чинаски! Не забывай, что я тебе привез!

  Он хлопнул дверью и был таков. Лидия присела на тахту, поближе к двери. Я сел примерно в футе и посмотрел на нее. Выглядела она великолепно. Я боялся. Я протянул руку и коснулся ее длинных волос. Они были волшебны. Я отдернул руку.

  – И все эти волосы в самом деле твои? – спросил я. Я знал, что так оно и есть.

  – Да, – ответила она, – мои.

  Я взялся рукой за ее подбородок и очень неумело попробовал повернуть ее голову к своей. Я никогда не уверен в таких ситуациях, как эта. Я слегка поцеловал ее.

  Лидия подскочила:

  – Мне надо идти. Я плачу няньке.

  – Послушай, – сказал я, – останься. Заплачу я. Останься на немного.

  – Нет, не могу, – ответила она. – Идти надо.

  Она пошла к дверям, я следом. Открыла дверь. Потом обернулась. Я потянулся к ней еще один, последний раз. Она подняла лицо и выделила мне крохотный поцелуй. Затем отстранилась и вложила мне в руку какие-то отпечатанные на машинке листки. Дверь закрылась. Я сел на кушетку с бумагами в руке и стал слушать, как заводится ее машина.

  Стихи были скреплены вместе, откопированы и назывались «Еіііі». Я прочел несколько. Интересны, полны юмора и половой чувственности, но плохо написаны. Авторы – сама Лидия и три ее сестры, все вместе – такие задорные, такие храбрые, такие сексуальные. Я отбросил листики и распечатал пинту виски. Снаружи было темно. Радио играло, в основном, Моцарта, Брамса и Б. 2

  Через день или около того по почте пришло стихотворение от Лидии. Оно было длинным и начиналось так:

  Выходи, старый тролль, Выходи из своей темной норы, старый тролль, Выходи на солнышко с нами и

  Позволь нам вплести маргаритки тебе в волосы…

  Дальше поэма рассказывала мне, как хорошо будет танцевать в полях с нимфообразными женскими существами, которые принесут мне радость и истинное знание. Я убрал письмо в ящик комода.

  На следующее утро меня разбудил стук в стеклянную панель входной двери. На часах было 10:30.

  – Уходите, – сказал я.

  – Это Лидия.

  – Ладно. Минутку.

  Я надел рубашку, какие-то штаны и открыл дверь. Потом сбегал в ванную и проблевался. Попробовал почистить зубы, но только блеванул еще раз: от сладости зубной пасты вывернуло желудок. Я вышел.

  – Ты болеешь, – сказала Лидия. – Мне уйти?

  – О, нет, я в порядке. Я всегда так просыпаюсь.

  Лидия выглядела хорошо. Сквозь шторы просачивался свет и сиял на ней. Она держала в руке апельсин и подбрасывала его. Апельсин вращался в солнечном свете утра.

  – Я не могу остаться, – сказала она, – но я хочу тебя кое о чем спросить.

  – Давай.

  – Я скульптор. Я хочу вылепить твою голову.

  – Ладно.

  – Надо будет прийти ко мне. Студии у меня нет. Придется делать у меня дома. Ты ведь не будешь из-за этого нервничать, правда?

  – Не буду.

  Я записал ее адрес и как добраться.

  – Постарайся подъехать часам к одиннадцати. После обеда дети из школы приходят, и это отвлекает.

  – Буду в одиннадцать, – пообещал я.

  Я сидел напротив Лидии в обеденном уголке. Между нами лежал крупный ком глины. Она начала задавать вопросы.

  – Твои родители еще живы?

  – Нет.

  – Тебе нравится Лос-Анжелес?

  – Мой любимый город.

  – Почему ты так пишешь о женщинах?

  – Как – так?

  – Сам знаешь.

  – Нет, не знаю.

  – Ну, я думаю, стыдно человеку, который пишет так, как ты, просто ни черта не знать о женщинах.

  Я ничего не ответил.

  – Черт возьми! Куда Лиза задевала…? – Она стала шарить по комнате. – Ох мне эти девчонки, вечно убегают с маминым инструментом!

  Нашелся другой.

  – Приспособим вот этот. Посиди спокойно теперь, расслабься, но не шевелись.

  Я сидел к ней лицом. Она работала над комом глины какой-то деревянной штукой с проволочной петлей на конце. То и дело она взмахивала ею в мою сторону из-за кома. Я наблюдал за ней. Глаза ее смотрели на меня. Большие, темно-карие. Даже ее плохой глаз – тот, что не совсем подходил к другому – выглядел здЛрово. Я тоже смотрел на нее. Лидия работала. Шло время. Я был в трансе. Потом она сказала:

  – Как насчет прерваться? Пива хочешь?

  – Прекрасно. Да.

  Когда она направилась к холодильнику, я пошел следом. Она вытащила бутылку и захлопнула дверцу. Стоило ей повернуться, как я схватил ее за талию и притянул к себе. Я прильнул к ней ртом и телом. Она держала бутылку с пивом на вытянутой руке, отставив ее в сторону. Я поцеловал ее. Потом поцеловал еще раз. Лидия оттолкнула меня.

  – Ладно, – сказала она, – хватит. Работать пора.

  Мы снова сели, я допивал пиво, Лидия курила сигарету, а глина лежала между нами. Звякнул дверной звонок. Лидия поднялась. Там стояла толстая тетка с неистовыми, умоляющими глазами.

  – Это моя сестра, Глендолина.

  – Здрасьте.

  Глендолина подтащила стул и заговорила. Говорить она могла. Она б говорила, если б даже стала сфинксом, если б даже стала камнем, она бы говорила. Я просто не знал, когда она устанет и уйдет. Даже когда я перестал слушать, похоже было, что тебя избивают крохотными шариками от пинг-понга. Глендолина не имела ни представления о времени, ни малейшего понятия о том, что, быть может, помешала нам. Она все говорила и говорила.

  – Послушайте, – сказал я наконец, – когда вы уйдете?

  И тут начался сестринский спектакль. Они заговорили между собой. Обе стояли, размахивая руками друг у друга перед носом. Голоса набирали пронзительности. Они грозили друг другу физическими увечьями. Напоследок – когда уже замаячил конец света – Глендолина совершила гигантский изгиб торсом, выбросилась в дверной проем сквозь оглушительно хлопнувшую летнюю дверь – и пропала из виду. Но мы по-прежнему слышали ее, заведенную и стенавшую, до самой ее квартиры в глубине двора.

  Мы с Лидией вернулись в обеденный уголок и сели. Она взялась за инструмент. Ее глаза заглянули в мои. 3

  Однажды утром, несколько дней спустя, я вошел к Лидии во двор, когда сама она появилась из переулка. Она сидела у своей подруги Тины, жившей в многоквартирном доме на углу. Выглядела она в то утро электрически, почти как в первый раз, когда пришла ко мне с апельсином.

  – Уууу, – сказала она, – у тебя новая рубашка!

  Так оно и было. Я купил себе рубашку, потому что думал о ней, о том, как увижу ее. Я знал, что она это знает и посмеивается надо мною, но не возражал.

  Лидия отперла дверь, и мы зашли внутрь. Глина сидела в центре стола в обеденном уголке под влажной тряпкой. Она стянула ткань.

  – Что скажешь?

  Лидия меня не пощадила. И шрамы были, и нос алкаша, и обезьянья пасть, и сощуренные до щелочек глаза – и тупая довольная ухмылка тоже была на месте, ухмылка счастливца, смешного, ощутившего свою удачу и еще не понявшего, за что. Ей 30, мне – за 50. Наплевать.

  – Да, – сказал я, – здЛрово ты меня. Мне нравится. Но похоже, ты ее почти закончила. Мне будет тоскливо, когда ты все сделаешь. У нас с тобой было несколько великолепных дней и утр.

  – Это помешало твоей работе?

  – Нет, я пишу, только когда стемнеет. Днем никогда не могу писать.

  Лидия взяла свой отделочный инструмент и посмотрела на меня:

  – Не волнуйся. Мне еще много. Я хочу, чтобы на этот раз все получилось, как надо.

  В первом перерыве она достала из холодильника пинту виски.

  – А-а, – сказал я.

  – Сколько? – спросила она, показывая на высокий стакан для воды.

  – Напополам.

  Она смешала, и я сразу же выпил.

  – Я слыхала о тебе, – сказала она.

  – Что, например?

  – Как ты скидываешь мужиков со своего парадного крыльца. И бьешь своих женщин.

  – Бью своих женщин?

  – Да, мне кто-то говорил.

  Я схватил Лидию, и мы провалились в самый долгий поцелуй за вс§ это время. Я прижал ее к краю раковины и начал тереться об нее членом. Она оттолкнула меня, но я снова поймал ее на середине кухни.

  Рука Лидии схватила мою и втолкнула ее за пояс джинсов в трусики. Кончиком пальца я нащупал маковку ее пизды. Она была влажной. Продолжая целовать ее, я пробирался пальцем поглубже. Потом вытащил руку, оторвался от нее, дотянулся до пинты и налил еще. Снова сел за кухонный столик, а Лидия обогнула его с другой стороны, тоже села и посмотрела на меня. Затем опять начала работать с глиной. Я медленно тянул виски.

  – Слушай, – сказал я. – Я знаю, в чем твоя трагедия.

  – Что?

  – Я знаю, в чем твоя трагедия.

  – Что ты имеешь в виду?

  – Ладно, – ответил я. – Забудь.

  – Я хочу знать.

  – Я не хочу оскорблять твои чувства.

  – Но я хочу знать, о чем это ты, к чертовой матери.

  – Ладно, если нальешь еще, скажу.

  – Хорошо. – Лидия взяла пустой стакан и налила половину виски и половину воды. Я снова все выпил.

  – Ну? – спросила она.

  – Черт, да ты сама знаешь.

  – Что знаю?

  – У тебя большая пизда.

  – Что?

  – Это не редкость. У тебя двое детей.

  Лидия сидела, молча ковыряя глину. Затем отложила инструмент. Отошла в угол кухни рядом с черным ходом. Я смотрел, как она наклоняется и стаскивает сапоги. Потом стянула джинсы и трусики. Пизда ее была там, смотрела прямо на меня.

  – Ладно, подонок, – сказала она. – Сейчас я тебе покажу, что ты ошибся.

  Я снял ботинки, штаны и трусы, встал на колени на линолеум, а потом опустился на нее, вытянувшись. Начал целовать. Отвердел я быстро и почувствовал, как проникаю внутрь.

  Я начал толчки… один, два, три….

  В переднюю дверь постучали. Детский стук – крохотные кулачки, яростные, настойчивые. Лидия быстро спихнула меня.

  – Это Лиза! Она не ходила сегодня в школу! Она была у…. – Лидия вскочила и принялась натягивать одежду. – Одевайся! – приказала она мне.

  Я оделся, как мог, быстро. Лидия подошла к двери – там стояла ее пятилетняя дочь:

  – МАМА! МАМА! Я порезала пальчик!

  Я забрел в переднюю комнату. Лидия посадила Лизу себе на колени.

  – Уууу, дай Мамочке посмотреть. Уууу, дай Мамочке поцеловать тебе пальчик. Мамочка сейчас его вылечит!

  – МАМА, больно!

  Я взглянул на порез. Тот был почти невидим.

  – Слушай, – сказал я, наконец, Лидии, – увидимся завтра.

  – Мне жаль, – ответила она.

  – Я знаю.

  Лиза подняла на меня глаза, слезы вс§ капали и капали.

  – Лиза не даст никому Мамочку в обиду, – сказала Лидия. Я открыл дверь, закрыл дверь и пошел к своему «меркурию-комете» 1962 года. 4

  В то время я редактировал небольшой журнальчик, «Слабительный Подход». У меня имелось два со-редактора, и мы считали, что печатаем лучших поэтов своего времени. А также кое-кого из иных. Одним из редакторов был недоразвитый студент-недоучка Кеннет Маллох 6-с-лишним футов росту (черный), которого содержала частично его мать, а частично – сестра. Другим был Сэмми Левинсон (еврей), 27 лет, живший с родителями, которые его и кормили.

  Листы уже отпечатали. Теперь предстояло сброшюровать их и скрепить с обложками.

  – Ты вот что сделаешь, – сказал Сэмми. – Ты устроишь брошюровочную пьянку. Будешь подавать напитки и немного тр§па, а они пускай работают.

  – Ненавижу пьянки, – сказал я.

  – Приглашать буду я, – сказал Сэмми.

  – Хорошо, – согласился я и пригласил Лидию.

  В вечер пьянки Сэмми приехал с уже сброшюрованным журналом. Он был парнем нервного склада, у него подергивалась голова, и он не мог дождаться, чтоб увидеть собственные стихи напечатанными. Он сброшюровал «Слабительный Подход» сам, а потом присобачил обложки. Кеннета Маллоха нигде не нашли: вероятно, он либо сидел в тюрьме, либо его уже комиссовали.

  Собрался народ. Я знал очень немногих. Я пошел к домохозяйке на задний двор. Та открыла мне дверь.

  – У меня большая гулянка, миссис О'Киф. Я хочу, чтобы вы с мужем тоже пришли. Много пива, претцелей и чипсов.

  – Ох, Господи, нет!

  – В чем дело?

  – Я видела, что за люди туда заходят! Такие бороды, и все эти волосья, и вс§ это тряпье дранозадое! Браслеты, бусы… да они похожи на банду коммунистов! Как ты только таких людей терпишь?

  – Я тоже этих людей терпеть не могу, миссис О'Киф. Мы просто пьем пиво и разговариваем. Это ничего не значит.

  – За ними глаз да глаз нужен. Они из тех, что трубы воруют.

  Она закрыла дверь.

  Лидия приехала поздно. Вошла в двери, как актриса. Первым делом я заметил на ней большую ковбойскую шляпу с лавандовым перышком, приколотым сбоку. Не сказав мне ни слова, она немедленно подсела к молодому продавцу из книжного магазина и завязала с ним интенсивную беседу. Я начал пить по-тяжелой, и из моего разговора испарились энергия и юмор. Продавец был парень ничего, пытался стать писателем. Его звали Рэнди Эванс, но он слишком глубоко влез в Кафку, чтобы добиться хоть какой-то литературной ясности. Мы считали, что лучше его в «Слабительном Подходе» печатать, чем обижать – к тому же, журнал можно было распространять через его магазин.

  Я допил пиво и немного побродил вокруг. Вышел на заднее крыльцо, сел на приступок в переулке и стал смотреть, как большой черный кот пытается проникнуть в мусорный бак. Я подошел к нему. Но стоило мне приблизиться, как он спрыгнул с бака. Остановился в 3-4 футах, наблюдая за мной. Я снял с мусорного бака крышку. Вонь поднялась ужасающая. Я срыгнул в бак, уронив крышку на мостовую. Кошак подпрыгнул и встал всеми четырьмя лапами на край бака. Помедлил, а потом, яркий под полумесяцем, нырнул внутрь с головой.

  Лидия все еще разговаривала с Рэнди, и я заметил, как под столом одна ее нога касается рэндиной. Я открыл себе еще одно пиво.

  Сэмми смешил толпу. У меня это получалось немного лучше, когда хотелось рассмешить народ, но в тот вечер я был не в настроении. 15 или 16 мужиков и всего две тетки – Лидия и Эйприл. Эйприл была жирной и сидела на диете. Она растянулась на полу. Примерно через полчаса она поднялась и свалила с Карлом, перегоревшим наспидованным маньяком. Поэтому осталось человек 15-16 мужиков и Лидия. На кухне я нашел пинту скотча, вытащил ее с собой на заднее крыльцо и то и дело прикладывался.

  По ходу ночи мужики начали постепенно отваливать. Ушел даже Рэнди Эванс. Остались, наконец, только Сэмми, Лидия и я. Лидия разговаривала с Сэмми. Сэмми говорил что-то смешное. Я заставил себя рассмеяться. Затем он сказал, что ему надо идти.

  – Не уходи, пожалуйста, Сэмми, – попросила Лидия.

  – Пускай идет парень, – отозвался я.

  – Ага, мне пора, – сказал Сэмми.

  После его ухода Лидия наехала:

  – Вовсе не нужно было его выгонять. Сэмми смешной, Сэмми по-настоящему смешной. Ты его обидел.

  – Но я хочу поговорить с тобой наедине, Лидия.

  – Мне нравятся твои друзья. У меня не получается так встречать столько разных людей, как у тебя. Мне нравятся люди!

  – Мне – нет.

  – Я знаю, что тебе – нет. Но мне нравятся. Люди приходят увидеть тебя. Может, если б они не приходили тебя увидеть, они бы больше тебе нравились.

  – Нет, чем меньше я их вижу, тем больше они мне нравятся.

  – Ты обидел Сэмми.

  – Хрен там, он пошел домой, к своей мамочке.

  – Ты ревнуешь, в тебе нет уверенности. Ты думаешь, я хочу лечь в постель с каждым мужчиной, с которым разговариваю.

  – Нет, не думаю. Слушай, как насчет немного выпить?

  Я встал и смешал ей один. Лидия зажгла длинную сигарету и отпила из своего стакана.

  – Ты отлично выглядишь в этой шляпе, – сказал я. – Это лиловое перышко – нечто.

  – Это шляпа моего отца.

  – А он ее не хватится?

  – Он умер.

  Я перетянул Лидию к тахте и взасос поцеловал. Она рассказала мне об отце. Тот умер и оставил всем 4 сестрам немного денег. Это позволило им встать на ноги, а Лидии – развестись с мужем. Еще она рассказала, как у нее было что-то вроде срыва, и она провела некоторое время в психушке. Я поцеловал ее еще.

  – Слушай, – сказал я, – давай приляжем. Я устал.

  К моему удивлению, она пошла за мной в спальню. Я растянулся на кровати и почувствовал, как она села рядом. Потом закрыл глаза и определил, что она стягивает сапоги. Я услышал, как один сапог ударился о пол, за ним – другой. Я начал лежа раздеваться, дотянулся и вырубил верхний свет. Потом разделся до конца. Мы поцеловались еще немного.

  – У тебя сколько уже женщины не было?

  – Четыре года.

  – Четыре года?

  – Да.

  – Я думаю, ты заслужил немного любви, – сказала она. – Мне про тебя сон приснился. Я открыла твою грудь, как шкафчик, там были дверцы, и когда я их распахнула, то увидела, что у тебя внутри много всяких пушистых штуковин – плюшевых медвежат, крохотных мохнатых зверюшек: такие мягкие, что потискать хочется. А потом мне приснился другой человек. Он подошел и дал какие-то куски бумаги. Он был писателем. Я эти куски взяла и посмотрела на них. И у кусков бумаги был рак. У его почерка был рак. Я слушаюсь своих снов. Ты заслужил немного любви.

  Мы снова поцеловались.

  – Слушай, – сказала она, – только когда засунешь в меня эту штуку, вытащи сразу перед тем, как кончить. Ладно?

  – Я понимаю.

  Я влез на нее. Это было хорошо. Тут что-то происходило, что-то подлинное, причем с девушкой на 20 лет моложе меня и, в конце концов, на самом деле красивой. Я сделал где-то 10 толчков – и кончил в нее.

  Она подскочила.

  – Ты сукин сын! Ты кончил у меня внутри!

  – Лидия, просто уже так давно… было так хорошо… я ничего не мог сделать. Оно ко мне подкралось! Христом-Богом клянусь, я ничего поделать не мог.

  Она убежала в ванную и пустила в ванну воду. Стоя перед зеркалом, она пропускала свои длинные коричневые волосы сквозь щетку. Она была поистине прекрасна.

  – Ты сукин сын! Боже, какой тупой студенческий трюк. Это говно студенческое! И хуже времени ты выбрать не мог! Значит, мы теперь сожители! Мы сожители теперь!

  Я придвинулся к ней в ванной:

  – Лидия, я люблю тебя.

  – Пошел от меня к чертовой матери! Она вытолкнула меня наружу, закрыла дверь, и я остался в прихожей слушать, как набегает в ванну вода. 5

  Я не видел Лидию пару дней, хотя удалось позвонить ей за это время раз 6-7. Потом наступили выходные. Ее бывший муж, Джеральд, на выходные всегда забирал детей.

  Я подъехал к ее двору в ту субботу около 11 утра и постучался. Она была в узких джинсах, сапогах, оранжевой блузке. Ее карие глаза казались темнее обычного, и на солнце, когда она открыла мне дверь, я заметил естественную рыжину в ее темных волосах. Поразительно. Она позволила себя поцеловать, заперла за нами дверь, и мы пошли к моей машине. Мы выбрали пляж – не купаться, стояла середина зимы, – а просто чем-нибудь заняться.

  Мы поехали. Мне было хорошо от того, что Лидия – в машине со мной.

  – Ну и пьянка же была, – сказала она. – И вы называете это брошюровочной вечеринкой? Да это прямо какая-то брюхатовочная вечеринка была, во какая. Ебля сплошная!

  Я вел машину одной рукой, а другую оставил на внутренней стороне ее бедра. Я ничего не мог с собой сделать. Лидия, казалось, не замечала. Пока мы ехали, моя рука вползла ей между ног. Она продолжала говорить. Как вдруг сказала:

  – Убери руку. Это моя пизда!

  – Извини, – ответил я.

  Никто из нас не произнес ни слова, пока не доехали до стоянки на пляже в Венеции.

  – Хочешь бутерброда с кокой или чего-нибудь еще? – спросил я.

  – Давай, – ответила она.

  Мы зашли в маленькую еврейскую закусочную взять еды и потащили вс§ на поросший травой бугорок, откуда хорошо смотрелось море. У нас были бутерброды, соленые огурчики, чипсы и газировка. На пляже почти никто не сидел, и еда была прекрасна и вкусна. Лидия не разговаривала. Я поразился, насколько быстро она ела. Она вгрызалась в свой бутерброд с дикостью, делала огромные глотки колы, съела пол-огурца одним махом и потянулась за горстью картофельных чипсов. Я же, напротив, – едок очень неторопливый.

  Страсть, подумал я, в ней есть страсть.

  – Как бутерброд? – спросил я.

  – Ничего. Я проголодалась.

  – Они тут хорошие бутерброды готовят. Еще чего-нибудь хочешь?

  – Да, шоколадку.

  – Какую?

  – О, все равно. Что-нибудь хорошее.

  Я откусил от своего бутерброда, отхлебнул колы, поставил все на землю и пошел к магазину. Купил две шоколадки, чтоб у нее был выбор. Когда я шел обратно, к бугорку двигался высокий негр. День стоял прохладный, но рубашки на нем не было, и тело перекатывалось сплошными мускулами. По всей видимости, ему было чуть за двадцать. Он шел очень медленно и прямо. У него была длинная гибкая шея, а в левом ухе болталась золотая серьга. Он прошествовал перед Лидией по песку, между бугорком и океаном. Я подошел и сел рядом.

  – Ты видел этого парня? – спросила она.

  – Да.

  – Господи Боже, вот сижу я с тобой, ты на двадцать лет меня старше. У меня могло бы быть что-нибудь вроде вот этого. Что, к чертям собачьим, со мною не так?

  – Смотри. Вот пара шоколадок. Выбирай.

  Она взяла одну, содрала бумажку, откусила и загляделась на молодого и черного, уходившего вдаль по песку.

  – Я устала от этого пляжа, – сказала она, – поехали ко мне.

  Мы не встречались неделю. Потом как-то днем я оказался у Лидии – мы лежали на постели и целовались. Лидия отстранилась.

  – Ты ничего не знаешь о женщинах, правда?

  – Что ты имеешь в виду?

  – Я имею в виду, что, прочитав твои стихи и рассказы, могу сказать, что ты ничего не знаешь о женщинах.

  – Еще чего скажешь?

  – Ну, в смысле, для того, чтобы мужчина заинтересовал меня, он должен съесть мне пизду. Ты когда-нибудь ел пизду?

  – Нет.

  – Тебе за 50, и ты ни разу не ел пизду?

  – Нет.

  – Слишком поздно.

  – Почему?

  – Старого пса новым трюкам не научишь.

  – Научишь.

  – Нет, тебе уже слишком поздно.

  – У меня всегда было замедленное развитие.

  Лидия встала и вышла в другую комнату. Потом вернулась с карандашом и листком бумаги.

  – Вот, смотри, я хочу тебе кое-что показать. – Она начала рисовать. – Вот, это пизда, а вот то, о чем ты, вероятно, не имеешь понятия, – секель. Вот где самое чувство. Секель прячется, видишь, он выходит время от времени, он розовый и очень чувствительный. Иногда он от тебя прячется, и ты должен его найти, только тронь его кончиком языка…

  – Ладно, – сказал я. – Понял.

  – Мне кажется, ты не сможешь. Говорю же тебе, старого пса новым трюкам не научишь.

  – Давай снимем одежду и ляжем.

  Мы разделись и растянулись. Я начал целовать Лидию. От губ – к шее, затем к грудям. Потом дошел до пупка. Передвинулся ниже.

  – Нет, не сможешь, – сказала она. – Оттуда выходят кровь и ссаки, только подумай, кровь и ссаки….

  Я дошел до туда и начал лизать. Она нарисовала мне точную схему. Все было там, где и должно было быть. Я слышал, как она тяжело дышит, потом стонет. Это меня подстегнуло. У меня встал. Секель вышел наружу, но был он не совсем розовым, он был лиловато-розовым. Я начал его мучить. Выступили соки и смешались с волосами. Лидия все стонала и стонала. Потом я услышал, как открылась и закрылась входная дверь. Раздались шаги, и я поднял голову. У кровати стоял маленький черный мальчик лет 5.

  – Какого дьявола тебе надо? – спросил я его.

  – Пустые бутылки есть? – спросил он меня.

  – Нет, нету у меня никаких пустых бутылок, – ответил ему я.

  Он вышел из спальни в переднюю комнату, и ушел через входную дверь.

  – Боже, – произнесла Лидия, – я думала, передняя дверь закрыта. Это был малыш Бонни.

  Лидия встала и заперла входную дверь. Потом вернулась и вытянулась на кровати. Было около 4 часов дня, суббота.

  Я занырнул обратно. 6

  Лидия любила вечеринки. А Гарри любил их устраивать. Поэтому мы ехали к Гарри Эскоту. Гарри редактировал «Отповедь», маленький журнальчик. Его жена носила длинные полупрозрачные платья, показывала мужчинам свои трусики и ходила босиком.

  – Первое, что мне в тебе понравилось, – говорила Лидия, – это что у тебя нет телевизора. Мой бывший муж смотрел в телевизор каждый вечер и все выходные напролет. Нам даже любовь приходилось подстраивать к телепрограмме.

  – Ммм…

  – И еще мне у тебя понравилось, потому что грязно. Пивные бутылки по всему полу. Везде кучи мусора. Немытые тарелки и говняное кольцо в унитазе, и короста в ванне. Все эти ржавые лезвия валяются вокруг раковины. Я знала, что ты станешь пизду есть.

  – Ты судишь о человеке по тому, что его окружает, верно?

  – Верно. Когда я вижу человека с чистой квартирой, я знаю: с ним что-то не в порядке. А если там слишком чисто, то он пидор.

  Мы подъехали и вылезли. Квартира была наверху. Громко играла музыка. Я позвонил. Открыл сам Гарри Эскот. У него была нежная и щедрая улыбка.

  – Заходите, – сказал он.

  Литературная толпа вся была уже в сборе, пила вино и пиво, разговаривала, кучкуясь. Лидия возбудилась. Я осмотрелся и сел. Сейчас должны подавать обед. Гарри ловил рыбу хорошо – лучше, чем писал, и уж гораздо лучше, чем редактировал. Эскоты жили на одной рыбе, ожидая, когда таланты Гарри начнут приносить хоть какие-то деньги.

  Диана, его жена, вышла с рыбой на тарелках и стала ее раздавать. Лидия сидела рядом со мной.

  – Вот, – сказала она, – как надо есть рыбу. Я деревенская девчонка. Смотри.

  Она вскрыла рыбину и ножом сделала что-то с хребтом. Рыба легла двумя аккуратными кусочками.

  – О, а мне понравилось, – сказала Диана. – Как вы сказали, откуда вы?

  – Из Юты. Башка Мула, штат Юта. Население 100 человек. Я выросла на ранчо. Мой отец был пьяницей. Сейчас он умер уже. Может, именно поэтому я с этим вот… – Она ткнула большим пальцем в мою сторону.

  Мы принялись за еду.

  После того, как рыбу съели, Диана унесла кости. Затем был шоколадный кекс и крепкое (дешевое) красное вино.

  – О, кекс хороший, – сказала Лидия, – можно еще кусочек?

  – Конечно, дорогуша, – ответила Диана.

  – Мистер Чинаски, – сказала темноволосая девушка с другого конца комнаты, – я читала переводы ваших книг в Германии. Вы очень популярны в Германии.

  – Это мило, – ответил я. – Вот бы они еще мне гонорары присылали…

  – Слушайте, – сказала Лидия, – давайте не будем об этой литературной муре. Давайте сделаем что-нибудь! – Она подскочила, бортанув меня бедром. – ДАВАЙТЕ ТАНЦЕВАТЬ!

  Гарри Эскот надел свою нежную и щедрую улыбку и пошел включать стерео. Включил он его как можно громче.

  Лидия затанцевала по всей комнате, и молоденький белокурый мальчик с кудряшками, приклеившимися ко лбу, присоединился к ней. Они начали танцевать вместе. Остальные поднялись и тоже пошли танцевать. Я остался сидеть.

  Со мною сидел Рэнди Эванс. Я видел, как он тоже наблюдает за Лидией. Он заговорил. Он вс§ говорил и говорил. Слава Богу, я его не слышал – музыка играла слишком громко.

  Я смотрел, как Лидия танцует с тем мальчиком в кудряшках. Двигаться Лидия умела. Ее движения таились на грани сексуального. Я взглянул на других девчонок: они, казалось, так не умели. Но, подумал я, это просто потому, что Лидию я знаю, а их нет.

  Рэнди продолжал болтать, хоть я ему и не отвечал. Танец окончился, Лидия вернулась и снова села рядом.

  – Ууух, мне кранты! Наверно, я из формы вышла.

  На вертак упала следующая пластинка, и Лидия встала и подошла к мальчику с золотыми кудряшками. Я продолжал пить пиво с вином.

  Там было много пластинок. Лидия с мальчиком вс§ танцевали и танцевали – в центре сцены, пока остальные двигались вокруг них, и каждый танец был интимнее предыдущего.

  Я по-прежнему пил пиво и вино.

  Шел дикий громкий танец…. Мальчик с золотыми кудряшками поднял обе руки над головой. Лидия прижалась к нему. Это было драматично, эротично. Они держали руки высоко над головой и прижимались друг к другу телами. Тело к телу. Он отбрасывал назад ноги, одну за другой. Лидия подражала ему. Они смотрели в глаза друг друга. Надо признать – они были хороши. Пластинка крутилась и крутилась. Наконец, остановилась.

  Лидия вернулась и села рядом.

  – Я в самом деле выдохлась, – сказала она.

  – Слушай, – сказал я, – мне кажется, я слишком много выпил. Может, нам пора отсюда убираться.

  – Я видела, как ты их глогал.

  – Пошли. Эта вечеринка не последняя.

  Мы поднялись уходить. Лидия сказала что-то Гарри и Диане. Когда она вернулась, мы пошли к дверям. Когда я их открывал, подошел мальчик с золотыми кудряшками.

  – Эй, мужик, что скажешь насчет меня и твоей девушки?

  – Ты в норме.

  Когда мы вышли на улицу, меня стошнило, все пиво с вином попросились наружу. Они лились и брызгали на кусты – по тротуару – целый фонтан в лунном свете. В конце концов, я выпрямился и вытер рот рукой.

  – Тот парень тебя беспокоил, правда? – спросила она.

  – Да.

  – Почему?

  – Почти казалось, что вы ебетесь, может, даже лучше.

  – Это ничего не означало, то был просто танец.

  – Предположим, я хватаю так вот тетку на улице? А под музыку, значит, можно?

  – Ты не понимаешь. Всякий раз, когда я заканчивала танцевать, я же возвращалась и садилась с тобой.

  – Ладно, ладно, – сказал я, – погоди минутку.

  Я стравил еще один фонтан на чей-то умиравший газон. Мы спустились по склону от Эхо-Парка к Бульвару Голливуд.

  Сели в машину. Она завелась, и мы поехали на запад по Голливуду в сторону Вермонта.

  – Ты знаешь, как мы называем таких парней, как ты? – спросила Лидия.

  – Нет. – Мы называем их, – сказала она, – обломщиками. 7

  Мы снизились над Канзас-Сити, пилот сказал, что температура 20 градусов, а я – вот он, в своем тонком калифорнийском спортивном пиджачке и рубашке, легковесных штанах, летних носочках и с дырками в башмаках. Пока мы приземлялись и буксировались к рампе, все тянулись за своими пальто, перчатками, шапками и шарфами. Я дал им выйти, а затем спустился по переносному трапу сам. Французик подпирал собой здание: ждал меня. Французик преподавал драматургию и собирал книги, в основном – мои.

  – Добро пожаловать в Канзас-Ссыте, Чинаски! – сказал он и протянул мне бутылку текилы. Я хорошенько глотнул и пошел за ним к автостоянке. Багажа со мной не было – один портфель, полный стихов. В машине было тепло и приятно, и мы передали бутылку по кругу.

  На дорогах лежал ледяной накат.

  – Не всякий сможет ездить по этому ебаному льду, – сказал Французик. – Надо соображать, что делаешь.

  Я расстегнул портфель и начал читать Французику стих о любви, который мне вручила Лидия в аэропорту:

  – …твой хуй лиловый, согнутый как…

  …когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя, как сперма…

  – Гов-НО! – завопил Французик. Машину пошло крутить юзом. Французик заработал баранкой.

  – Французик, – сказал я, подняв бутылку с текилой и отхлебнув, – а ведь не выберемся.

  Машина слетела с дороги в трехфутовую канаву, разделявшую полосы шоссе. Я передал ему бутылку.

  Мы вылезли из кабины и выкарабкались из канавы. Мы голосовали проходившие машины, делясь тем, что оставалось на дне. Наконец, одна остановилась. Парняга лет двадцати пяти, пьяный, сидел за рулем:

  – Вам куда, парни?

  – На поэтический вечер, – ответил Французик.

  – На поэтический вечер?

  – Ага, в Университет.

  – Ладно, залазьте.

  Он торговал спиртным. Заднее сиденье у него было забито коробками пива.

  – Пиво берите, – сказал он, – и мне тоже одну передайте.

  Он нас довез. Мы въехали прямиком в центр студгородка и встали перед самым залом. Опоздали всего на 15 минут. Я вышел из машины, проблевался, а потом мы зашли внутрь. Остановились только купить пинту водки, чтобы я продержался.

  Я читал минут 20, потом отложил стихи.

  – Скучно мне от этого говнища, – сказал я, – давайте просто поговорим.

  Закончилось все тем, что я орал всякую хрень слушателям, а те орали мне. Неплохая публика попалась. Они делали это бесплатно. Еще через полчасика пара профессоров вытащила меня оттуда.

  – У нас есть для вас комната, Чинаски, – сказал один, – в женском общежитии.

  – В женской общаге?

  – Правильно, миленькая такая комнатка.

  …Это было правдой. На четвертом этаже. Один из преподов купил шкалик вискача. Другой вручил мне чек за чтения, плюс деньги за билет, и мы посидели, попили виски и поговорили. Я вырубился. Когда пришел в себя, никого уже не было, но полшкалика оставалось. Я сидел, пил и думал: эй, ты – Чинаски, Чинаски-легенда. У тебя сложился свой образ. Ты сейчас в общаге у теток. Тут сотни баб, сотни.

  На мне были только трусы и носки. Я вышел в холл и подошел к ближайшей двери. Постучал.

  – Эй, я Генри Чинаски, бессмертный писатель! Открывайте! Я хочу вам кой-чего показать!

  Захихикали девчонки.

  – Ну ладно же, – сказал я. – Сколько вас там? двое? трое? Не важно. И с тремя могу справиться! Без проблем! Слышите меня? Открывайте! У меня такая ОГРОМНАЯ лиловая штука есть! Слушайте, я сейчас ею вам в дверь постучу!

  Я взял кулак и забарабанил им в дверь. Те по-прежнему хихикали.

  – Так. Значит, не впустите Чинаски, а? Ну так ЕБИТЕСЬ В РЫЛО!

  Я попробовал следующую дверь:

  – Эй, девчонки! Это лучший поэт последних 18 сот лет! Откройте дверь! Я вам кой-чего покажу! Сладкое мясцо вам в срамные губы!

  Попробовал следующую.

  Я перепробовал все двери на этом этаже, потом спустился по лестнице и проработал вс§ на третьем, потом – на втором. Вискач у меня был с собой, и я притомился. Казалось, прошли часы с тех пор, как я покинул свою комнату. Продвигаясь вперед, я пил. Непруха.

  Я забыл, где моя комната, на каком этаже. В конце концов, мне теперь хотелось только одного – добраться до своей комнаты. Я снова перепробовал все двери, на этот раз молча, очень стесняясь своих трусов с носками. Непруха. «Величайшие люди – самые одинокие.»

  Снова оказавшись на четвертом этаже, я повернул одну из ручек – и дверь отворилась. Вот мой портфель стихов… пустые стаканы, полная сигаретных бычков пепельница… мои штаны, моя рубашка, мои башмаки, мой пиджак. Чудесное зрелище. Я закрыл дверь, сел на постель и прикончил бутылку виски, которую таскал с собой.

  Я проснулся. Стоял день. Я находился в странном чистом месте с двумя кроватями, шторами, телевизором и ванной. Похоже на мотель. Я встал и открыл дверь. Снаружи лежали лед и снег. Я закрыл дверь и огляделся. Объяснения не было. Без понятия, где я. Жуткий бодун и депрессуха. Я дотянулся до телефона и заказал междугородный звонок Лидии в Лос-Анжелес.

  – Крошка, я не знаю, где я!

  – Я думала, ты полетел в Канзас-Сити?

  – Я тоже. А теперь не знаю, где я, понимаешь? Я открыл дверь, посмотрел, а там ничего нет, одни обледенелые дороги, лед и снег!

  – Где тебя поселили?

  – Последнее, что помню – мне дали комнату в женской общаге.

  – Ну, так ты, наверное, таким ослом себя там выставил, что тебя переселили в мотель. Не волнуйся. Кто-нибудь обязательно появится и о тебе позаботится.

  – Боже, неужели в тебе нет ни капли сострадания к моему положению?

  – Ты сам себя ослом выставил. Ты обычно всегда себя ослом выставляешь.

  – Что ты имеешь в виду – «обычно всегда»?

  – Ты просто пьянь паршивая, – сказала Лидия. – Прими теплый душ.

  Она повесила трубку.

  Я дошагал до кровати и растянулся на ней. Милый номер, но ему недостает характера. Проклят буду, если полезу под душ. Я подумал было включить телевизор.

  В конце концов, я уснул.

  В дверь постучали. Там стояли два ясных молоденьких мальчика из колледжа, готовые доставить меня в аэропорт. Я сидел на краю кровати и надевал ботинки.

  – У нас есть время пропустить парочку в аэропорту перед взлетом? – спросил я.

  – Конечно, мистер Чинаски, – ответил один, – все, что вам угодно. – Ладно, – сказал я. – Тогда попиздюхали отсюда. 8

  Я вернулся, несколько раз трахнул Лидию, подрался с ней и одним поздним утром вылетел из международного аэропорта Лос-Анжелеса на чтения в Арканзасе. Довольно повезло – весь ряд достался мне одному. Командир представился, если я правильно расслышал, как Капитан Пьянчуга. Когда мимо проходила стюардесса, я заказал выпить.

  Я был уверен, что знаю одну из стюардесс. Она жила на Лонг-Биче, прочла несколько моих книжек, написала мне письмо, приложив свое фото и номер телефона. Я узнал ее по фотографии. Мне так никогда и не довелось с нею встретиться, но я звонил ей несколько раз, и одной пьяной ночью мы орали друг на друга по телефону.

  Она стояла прямо, пытаясь не замечать, как я вылупился на ее зад, ляжки и груди.

  Мы пообедали, посмотрели «Игру Недели», послеобеденное винище жгло глотку, и я заказал пару «Кровавых Мэри».

  Когда мы добрались до Арканзаса, я пересел на маленькую двухмоторную дрянь. Стоило пропеллерам завертеться, как крылья задрожали и затряслись. Похоже было, что они вот-вот отвалятся. Мы оторвались от земли, и стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени выпить надо было уже всем. Она спотыкалась и колыхалась в проходе, продавая напитки. Потом объявила, громко:

  – ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!

  Мы допили и приземлились. Через пятнадцать минут мы снова поднялись в воздух. Стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени выпить надо было уже всем. Потом она объявила, громко:

  – ДОПИВАЙТЕ! СЕЙЧАС ПРИЗЕМЛИМСЯ!

  Меня встречали профессор Питер Джеймс и его жена Сельма. Сельма походила на кинозвездочку, только в ней было больше класса.

  – Ты здорово выглядишь, – сказал Пит.

  – Это твоя жена здорово выглядит.

  – У тебя есть два часа до выступления.

  Пит привез меня к ним. У них был двухэтажный дом с комнатой для гостей на нижнем уровне. Мне показали мою спальню, внизу.

  – Есть хочешь? – спросил Пит.

  – Нет, меня блевать тянет.

  Мы поднялись наверх.

  За сценой, незадолго до начала, Питер наполнил графин для воды водкой с апельсиновым соком.

  – Чтениями заправляет одна старушка. У нее бы в трусиках все скисло, если б она узнала, что ты пьющий. Она неплохая старушенция, но до сих пор считает, что поэзия – это про закаты и голНбок в полете.

  Я вышел и стал читать. Аншлаг. Удача моя держалась. Они походили на любую другую публику: не знали, как относиться к некоторым хорошим стихам, а во время других смеялись не там, где нужно. Я продолжал читать и подливал себе из графина.

  – Что это вы пьете?

  – Это, – ответил я, – апельсиновый сок пополам с жизнью.

  – У вас есть подруга?

  – Я девственник.

  – Почему вы захотели стать писателем?

  – Следующий вопрос, пожалуйста.

  Я почитал им еще немного. Рассказал, что прилетел сюда с Капитаном Пьянчугой и посмотрел «Игру Недели». Рассказал, что когда я в хорошей духовной форме, то могу съесть вс§ с одной тарелки и сразу же после этого вымыть ее. Почитал еще немного стихов. Я читал, пока графин не опустел. Тогда я сказал, что чтения закончились. Последовало немного раздачи автографов, и мы отправились на пьянку к Питу домой…

  Я исполнил свой индейский танец, свой танец живота и свой танец «Не-Можешь-Срать-Не-Мучай-Жопу». Тяжело пить, когда танцуешь. И тяжело танцевать, когда пьешь. Питер знал, что делал. Он выстроил кушетки и стулья так, чтобы отделить танцующих от пьющих. Каждый мог заниматься своим делом, не беспокоя остальных.

  Подошел Пит. Он оглядел всех женщин в комнате.

  – Какую хочешь? – спросил он.

  – Что, вот так просто?

  – Это наше южное гостеприимство.

  Приметил я там одну, постарше остальных, с выступавшими зубами. Но зубы выступали у нее безупречно – расталкивая губы, как открытый страстный цветок. Я хотел почувствовать свой рот на этом рте. На ней была короткая юбка, а колготки являли миру хорошие ноги, которые постоянно скрещивались и раскрещивались, когда она смеялась, пила, одергивала юбку, никак не хотевшую их прикрывать. Я подсел к ней.

  – Я… – начал было я.

  – Я знаю, кто вы. Я была на вашем чтении.

  – Спасибо. Мне бы хотелось съесть вам пизду. Я на этом деле уже собаку съел. Я сведу вас с ума.

  – Что вы думаете об Аллене Гинзберге?

  – Послушайте, не сбивайте меня. Я хочу вашего рта, ваших ног, вашего зада.

  – Хорошо, – ответила она.

  – Тогда до скорого. Я в спальне внизу.

  Я встал, покинул ее, выпил еще. Молодой парень – по меньшей мере, 6 футов и 6 дюймов ростом – подошел ко мне:

  – Послушайте, Чинаски, я не верю во все это говно по поводу того, что вы живете на банухе, знаете всех торговцев наркотой, сутенеров, блядей, торчков, игроков, драчунов и пьянчуг…

  – Отчасти это правда.

  – Чушь собачья, – изрек он и отошел. Литературный критик.

  Потом подошла эта блондиночка, лет 19, в очках без оправы и с улыбкой на лице. Улыбка с него не сползала.

  – Я хочу вас выебать, – заявила она. – Все дело в вашем лице.

  – Что у меня с лицом?

  – Оно величественно. Я хочу уничтожить ваше лицо своей пиздой.

  – Может и наоборот получиться.

  – Не будьте так уверены.

  – Вы правы. Пизды неуничтожимы.

  Я вернулся к кушетке и начал заигрывать с ножками той, в короткой юбке и с влажными лепестками губ, ее звали Лиллиан.

  Вечеринка закончилась, и я спустился с Лилли вниз. Мы разделись и сели, подпершись подушками, пить водку и водочный коктейль. У нас было радио, и радио играло. Лилли рассказала, что работала много лет для того, чтобы ее муж смог закончить колледж, а когда он получил преподавательскую должность, то развелся с ней.

  – Это невежливо, – сказал я.

  – Вы были женаты?

  – Да.

  – Что произошло?

  – «Ментальная жестокость», судя по тому, что записано в свидетельстве о разводе.

  – И это правда? – спросила она.

  – Конечно – с обеих сторон.

  Я поцеловал Лилли. Это было так хорошо, как я себе и представлял. Цветок рта раскрылся. Мы сцепились, я всосался ей в зубы. Мы разъединились.

  – Я думаю, что вы, – сказала она, глядя на меня широко раскрытыми и прекрасными глазами, – один из двух-трех лучших писателей на сегодняшний день.

  Я быстро потушил настольную лампу. Еще некоторое время целовал ее, играл с грудями и телом, затем опустился сверху. Я был пьян, однако, думаю, получилось ничего. Но после этого по-другому я не смог: вс§ скакал, скакал и скакал. Я был тверд, но кончить никак не удавалось. В конце концов, я скатился с нее и уснул…

  Наутро Лилли лежала, растянувшись на спине, и храпела. Я сходил в ванную, поссал, почистил зубы и умылся. Потом заполз обратно в постель. Развернул ее к себе и начал играть с ее частями тела. Мне всегда хочется с бодуна – причем не есть хочется, а засадить. Ебля – лучшее лекарство от похмелья. У меня опять все зачесалось. Изо рта у нее так воняло, что губ-лепестков уже не хотелось. Я влез. Она издала слабый стон. Мне вкатило. Не думаю, что впихнул ей больше двадцати раз – и кончил.

  Через некоторое время я услышал, как она встала и прошла в ванную. Лиллиан. К тому времени, как она вернулась, я уже почти спал, повернувшись к ней спиной.

  Четверть часа спустя она вылезла из постели и стала одеваться.

  – Что такое? – спросил я.

  – Мне пора отсюда идти. Надо детей вести в школу.

  Лиллиан закрыла дверь и побежала вверх по лестнице.

  Я встал, дошел до ванной и некоторое время смотрел на свое отражение в зеркале.

  В десять утра я поднялся к завтраку. Там я нашел Пита и Сельму. Сельма выглядела здорово. Где только находят таких Сельм? Псам этого мира Сельмы никогда не достаются. Псам достаются только собаки. Сельма подала нам завтрак. Она была прекрасна, и владел ею один человек, преподаватель колледжа. Почему-то не совсем правильно. Образованные выскочки, не подкопаешься. Образование стало новым божеством, а образованные – новыми плантаторами.

  – Чертовски хороший завтрак, – сказал я им. – Большое спасибо.

  – Как Лилли? – спросил Пит.

  – Лилли была очень хороша.

  – Сегодня вечером надо будет читать еще раз, ты в курсе. В маленьком колледже, более консервативном.

  – Хорошо. Буду осторожней.

  – Что читать собираешься?

  – Старь§, наверное.

  Мы допили кофе, прошли в переднюю комнату и сели. Зазвонил телефон, Пит ответил, поговорил, затем повернулся ко мне:

  – Парень из местной газеты хочет взять у тебя интервью. Что ему сказать?

  – Скажи ладно.

  Пит передал ответ, потом подошел и взял мою последнюю книгу и ручку.

  – Я подумал, тебе стоит что-нибудь здесь написать для Лилли.

  Я раскрыл книгу на титульном листе. «Дорогая Лилли,» – написал я. – «Ты всегда будешь частью моей жизни….

  Генри Чинаски.» 9

  Мы с Лидией вечно ссорились. Она была вертихвосткой, и это меня раздражало. Когда мы ели не дома, я был уверен, что она приглядывается к какому-нибудь мужику на другом конце ресторана. Когда в гости заходили мои друзья, и там была Лидия, я слышал, как разговор становился интимным и сексуальным. Она всегда специально подсаживалась к моим друзьям как можно ближе. Лидию же раздражало мое пьянство. Она любила секс, а мое пьянство мешало нам заниматься любовью.

  – Либо ты слишком пьян, чтобы трахаться вечером, либо слишком болен, чтобы трахаться утром, – говорила она. Лидия впадала в ярость, если я хоть бутылку пива при ней выпивал. Мы разбегались с нею раз в неделю как минимум – «Навсегда», – но вечно нам как-то удавалось помириться. Она закончила лепить мою голову и подарила ее мне. Когда мы разбегались, я ставил голову в машину на переднее сиденье рядом с собой, вез к ее дому и оставлял у двери на крыльце. Потом шел к телефонной будке, звонил ей и говорил:

  – Твоя чертова башка стоит за дверью!

  Так голова ездила туда и обратно.

  Мы опять расстались, и я свалил с себя эту голову. Я пил: снова свободный человек. У меня имелся молодой приятель, Бобби, довольно никакой пацан, работавший в порнографической книжной лавке. На стороне он прирабатывал фотографией. Жил он в паре кварталов от меня. У Бобби были неприятности с самим собой и со своей женой Валери. Как-то вечером он позвонил и сказал, что хочет привезти ко мне Валери переночевать. Звучало прекрасно. Валери было 22, абсолютно миленькая, с длинными светлыми волосами, безумными голубыми глазами и красивым телом. Как и Лидия, она тоже провела некоторое время в сумасшедшем доме. Немного погодя, я услышал, как они заехали на лужайку перед моим двором. Валери вышла. Я вспомнил, как Бобби рассказывал мне, что когда знакомил с Валери своих родителей, те заметили по поводу ее платья, что, мол, оно им нравится, а она ответила:

  – Ага, а как насчет всей остальной меня? – И задрала платье на бедрах. Трусиков на ней не было.

  Валери постучала. Я услышал, как Бобби отъехал. Я впустил ее в дом. Выглядела она прекрасно. Я налил два скотча с водой. Ни она, ни я ни о чем не говорили. Мы выпили, и я налил еще два. После этого сказал:

  – Давай, поехали в бар.

  Мы сели в мою машину. Бар «Машина Для Клея» находился сразу за углом. На той неделе, правда, мне там велели больше не наливать, но когда мы вошли, никто даже не пикнул. Мы сели за столик и заказали выпить. По-прежнему не разговаривали. Я просто смотрел в эти безумные голубые глаза. Мы сидели рядом, и я поцеловал ее. Губы ее были прохладны и приоткрыты. Я поцеловал ее еще раз, и ногами мы прижались друг к другу. У Бобби была славная жена. Бобби ненормальный, что раздает ее налево и направо.

  Мы решили пообедать. Каждый заказал себе по стейку, и мы пили и целовались, пока ждали. Барменша сказала:

  – О, да вы влюблены! – и мы оба рассмеялись. Когда принесли стейки, Валери сказала:

  – Я свой не хочу.

  – Я свой тоже не хочу, – ответил я.

  Мы пили там еще часик, а потом решили вернуться ко мне. Подъезжая к передней лужайке, я увидел в проезде женщину. То была Лидия. В руке она держала конверт. Я вышел из машины с Валери, и Лидия посмотрела на нас.

  – Кто это? – спросила Валери.

  – Женщина, которую я люблю, – объяснил ей я.

  – Кто эта сука? – завопила Лидия.

  Валери повернулась и побежала по тротуару. Я слышал ее высокие каблучки по мостовой.

  – Заходи давай, – сказал я Лидии. Она вошла в дом следом за мной.

  – Я пришла сюда, чтоб отдать тебе это письмо, и похоже, что зашла в самое время. Кто это была?

  – Жена Бобби. Мы просто друзья.

  – Ты ведь собирался ее выебать, правда?

  – Но послушай, я же ей сказал, что люблю тебя.

  – Ты ведь собирался ее выебать, правда?

  – Но послушай, малышка…

  Вдруг она меня толкнула. Я стоял перед кофейным столиком, а тот стоял перед тахтой. Я упал спиной на столик, между ним и тахтой. Услышал, как хлопнула дверь. А когда поднимался, то мотор машины Лидии уже завелся. Она уехала.

  Сукин сын, подумал я, то у тебя аж две бабы, а через минуту – уже ни одной. 10

  Я удивился на следующее утро, когда ко мне постучалась Эйприл. Эйприл – это та, что сидела на диете и была на вечеринке у Гарри Эскота, а потом слиняла с наспидованным маньяком. Было 11 утра. Эйприл вошла и села.

  – Я всегда восхищалась вашей работой, – сказала она.

  Я достал ей пива и взял одно себе.

  – Бог – это крюк в небесах, – сказала она.

  – Ладно, – сказал я.

  Эйприл была тяжеловата, но не очень жирна. Большие бедра и крупная задница, а волосы свисали прямо вниз. Что-то уже в одних ее размерах – матерых, будто и обезьяна ей была бы под силу. Ее умственная отсталость привлекала, поскольку она не играла в игры. Она закинула одну ногу на другую, показав огромные белые ляжки.

  – Я посеяла зернышки помидоров в подвале того дома, где живу, – сказала она.

  – Я возьму у тебя немного, когда взойдут, – ответил я.

  – У меня никогда не было водительских прав, – сказала Эйприл. – Моя мать живет в Нью-Джерси.

  – А моя умерла, – ответил я, подошел и подсел к ней на тахту. Потом схватил и поцеловал ее. Пока я ее целовал, она смотрела мне прямо в глаза. Я оторвался.

  – Давай ебаться, – сказал я.

  – У меня инфекция, – ответила Эйприл.

  – Чего?

  – Вроде грибка. Ничего серьезного.

  – А я могу заразиться?

  – Выделения такие, типа молочка.

  – А я могу заразиться?

  – Не думаю.

  – Давай ебаться.

  – Я не знаю, хочется ли мне ебаться.

  – Хорошо будет. Пошли в спальню.

  Эйприл зашла в спальню и начала снимать одежду. Я снял свою. Мы забрались под простыни. Я начал играться с ней и целовать ее. Потом оседлал. Очень странно. Будто вагина у нее поперек. Я знал, что я внутри, я чувствовал, что вроде должен быть внутри, но все время сползал куда-то в сторону, влево. Я все горбатил и горбатил ее. Такой вот восторг. Я кончил и скатился.

  Позже я отвез ее домой, и мы поднялись к ней в квартиру. Долго разговаривали, и ушел я, лишь записав номер квартиры и адрес. Проходя по вестибюлю, я узнал почтовые ящики этого дома. Я разносил сюда почту много раз, когда служил почтальоном. Я вышел к своей машине и уехал. 11

  У Лидии было двое детей: Тонто, мальчик 8 лет, и Лиза, 5-летняя малышка, прервавшая нашу первую поебку. Мы сидели вместе за столом как-то вечером, ужинами. Между нами с Лидией все шло хорошо, и я оставался на ужин почти каждый вечер, потом спал с Лидией и уезжал часов в 11 на следующее утро, возвращался к себе проверить почту и писать. Дети спали в соседней комнате на водяной постели. Старый маленький домишко – Лидия снимала его у бывшего японского борца, теперь занявшегося недвижимостью. Он был, очевидно, в Лидии заинтересован. Ну и ладно. Милый старый домишко.

  – Тонто, – сказал я за едой, – ты знаешь, что когда твоя мама кричит по ночам, я ее не бью. Ты ведь знаешь, кому на самом деле плохо.

  – Да, знаю.

  – Тогда почему ты не заходишь и не помогаешь мне?

  – Не-а. Я ее знаю.

  – Слушай, Хэнк, – сказала Лидия, – не натравливай на меня детей.

  – Он самая большая уродина в мире, – сказала Лиза.

  Лиза мне нравилась. Когда-нибудь она станет настоящей сексапилкой – и не просто так, а личностью.

  После ужина мы с Лидией ушли к себе в спальню и растянулись на кровати. Лидия торчала от угрей и прыщиков. У меня плохая кожа. Она придвинула лампу поближе к моему лицу и приступила. Мне нравилось. У меня от этого все зудело, а иногда вставал. Очень интимно. Иногда между выдавленными прыщами Лидия меня целовала. Сперва она всегда трудилась над моим лицом, а потом переходила к спине и груди.

  – Ты меня любишь?

  – Ага.

  – Ууу, посмотри, какой!

  То был угорь с большим желтым хвостом.

  – Славный, – сказал я.

  Она лежала на мне во весь рост. Потом вдруг перестала давить и посмотрела на меня.

  – Я тебя в могилу еще положу, ебарь ты жирный!

  Я засмеялся. Лидия поцеловала меня.

  – А я засуну тебя обратно в психушку, – сказал ей я.

  – Перевернись. Давай спиной займусь.

  Я перевернулся. Она выдавила у меня на затылке.

  – Ууу, вот хороший какой! Аж выстрелил! Мне в глаз попало!

  – Очки надевать надо.

  – Давай заведем маленького Генри! Только подумай – маленький Генри Чинаски!

  – Давай обождем немного.

  – Я хочу маленького сейчас же!

  – Давай подождем.

  – Мы только и делаем, что дрыхнем, жрем, валяемся везде, да трахаемся. Как слизни. Слизневая любовь, вот как это называется.

  – Мне она нравится.

  – Ты раньше здесь пис.л. Ты был занят. Ты приносил сюда чернила и рисовал свои рисунки. А теперь идешь домой и вс§ самое интересное делаешь там. Здесь ты только ешь да спишь, а с утра первым делом уезжаешь. Тупо.

  – Мне нравится.

  – Мы не ходим на вечеринки уже несколько месяцев! Мне нравится встречаться с людьми! Мне скучно! Мне так скучно, что я уже с ума схожу! Мне хочется что-то делать! Я хочу ТАНЦЕВАТЬ! Я жить хочу!

  – Ох, да говно все это.

  – Ты слишком старый. Тебе хочется только сидеть на одном месте, да критиковать всех и вся. Ты не хочешь ничего делать. Тебе вс§ нехорошо!

  Я выкатился из постели и встал. Начал надевать рубашку.

  – Что ты делаешь? – спросила она.

  – Выметаюсь отсюда.

  – Ну вот, пожалста! Только что не по-твоему, так вскакиваешь и сразу за дверь. Ты никогда не хочешь ни о чем разговаривать. Ты идешь домой и напиваешься, а на следующий день тебе так худо, что хоть ложись и подыхай. И вот тогда только ты звонишь мне!

  – Я ухожу отсюда к чертовой матери!

  – Но почему?

  – Я не хочу оставаться там, где меня не хотят. Я не хочу быть там, где меня не любят.

  Лидия подождала. Потом сказала:

  – Хорошо. Давай, ложись. Мы выключим свет и просто будем тихо вместе.

  Я помедлил. Затем сказал:

  – Ну, ладно.

  Я разделся целиком и залез под одеяло и простыню. Своей ляжкой прижался к ляжке Лидии. Мы оба лежали на спине. Я слышал сверчков. Славный тут район. Прошло несколько минут. Потом Лидия сказала:

  – Я стану великой.

  Я не ответил. Прошло еще несколько минут. Вдруг Лидия вскочила с кровати, вскинула обе руки вверх, к потолку, и громко заявила:

  – Я СТАНУ ВЕЛИКОЙ! Я СТАНУ ИСТИННО ВЕЛИКОЙ! НИКТО НЕ ЗНАЕТ, НАСКОЛЬКО ВЕЛИКОЙ Я СТАНУ!

  – Хорошо, – сказал я.

  Потом она добавила, уже тише:

  – Ты не понимаешь. Я стану великой. Во мне больше потенциала, чем в тебе!

  – Потенциал, – ответил я, – ни фига не значит. Это надо делать. Почти у любого младенца в люльке больше потенциала, чем у меня.

  – Но я это СДЕЛАЮ! Я СТАНУ ИСТИННО ВЕЛИКОЙ!

  – Ладно, ладно, – сказал я. – А пока ложись обратно.

  Лидия легла обратно. Мы не целовались. Сексом заниматься мы не собирались. Я чувствовал, что устал. Слушал сверчков. Не знаю, сколько времени прошло. Я уже почти уснул – не совсем, правда, – когда Лидия вдруг села на кровати. И завопила. Вопль был громкий.

  – В чем дело? – спросил я.

  – Лежи тихо.

  Я стал ждать. Лидия сидела, не шевелясь, минут, наверное, десять. Потом снова упала на подушку.

  – Я видела Бога, – сказала она. – Я только что увидела Бога.

  – Слушай, ты, сука, ты с ума меня свести хочешь!

  Я встал и начал одеваться. Я рассвирепел. Я не мог найти свои трусы. Да ну их к черту, подумал я. Пусть валяются там, где валяются. Я надел на себя вс§, что у меня было, и сидел на стуле, натягивая на босые ноги башмаки.

  – Что ты делаешь? – спросила Лидия.

  Я не смог ей ответить и вышел в переднюю комнату. Моя куртка висела на спинке стула, я взял ее и надел. Выбежала Лидия. В голубом неглиже и трусиках. Босиком. У Лидии были толстые лодыжки. Обычно она носила сапоги, чтоб их скрыть.

  – ТЫ НИКУДА НЕ ПОЙДЕШЬ! – заорала она на меня.

  – Насрать, – сказал я. – Я пошел отсюда.

  Она на меня прыгнула. Обычно она бросалась на меня, когда я был пьян. Теперь же я был трезв. Я отступил вбок, и она упала на пол, перевернулась и оказалась на спине. Я переступил через нее на пути к двери. Она была в ярости, пузырилась слюна, она рычала, за губами обнажились зубы. Она походила на самку леопарда. Я взглянул на нее сверху вниз. Безопаснее, когда она лежит на полу. Она испустила рык, и только я собрался выйти, как она, дотянувшись, вцепилась ногтями в рукав моей куртки, потащила на себя и содрала его прямо с руки. Рукав оторвался в плече.

  – Господи ты боже мой, – сказал я, – посмотри, что ты сделала с моей новой курткой! Я ведь только что ее купил!

  Я открыл дверь и выскочил наружу с голой рукой.

  Только я успел отпереть машину, как услышал, что за спиной по асфальту шлепают ее босые ноги. Я запрыгнул внутрь и запер дверцу. Нажал на стартер.

  – Я убью эту машину! – орала она. – Я прикончу эту машину! Ее кулаки колотили по капоту, по крыше, по ветровому стеклу. Я двинул машиной вперед, очень медленно, чтобы не покалечить ее. Мой «меркурий-комета» 62 года развалился, и я недавно купил «фольксваген» 67-го. Я драил и полировал его. В бардачке даже метелка из перьев лежала. Я медленно выезжал, а Лидия все молотила кулаками по машине. Едва я от нее оторвался, как сразу дернул на вторую. Бросив взгляд в зеркальце, я увидел, как она стоит одна в лунном свете, не шевелясь, в своем голубом неглиже и трусиках. Все нутро мне начало корежить и переворачивать. Я чувствовал, что болен, ненужен, печален. Я был влюблен в нее. 12

  Я поехал к себе, начал пить. Врубил радио и нашел какую-то классическую музыку. Вытащил из чулана свою лампу Коулмэна. Выключил свет и сел забавляться с нею. С лампой Коулмэна можно много разных штук проделать. Например, погасить ее, а потом снова зажечь и смотреть, как она разгорается от жара фитиля. Еще мне нравилось ее подкачивать и нагнетать давление. А потом было еще удовольствие от того, что просто смотришь на нее. Я пил, смотрел на лампу, слушал музыку и курил сигару.

  Зазвонил телефон. Там была Лидия.

  – Что ты делаешь? – спросила она.

  – Сижу просто так.

  – Ты сидишь просто так, пьешь, слушаешь классическую музыку и играешься с этой своей проклятой лампой!

  – Да.

  – Ты вернешься?

  – Нет.

  – Ладно, пей! Пей, и пускай тебе будет хуже! Сам знаешь, эта дрянь тебя однажды чуть не прикончила. Ты больницу помнишь?

  – Я ее никогда не забуду.

  – Хорошо, пей, ПЕЙ! УБИВАЙ СЕБЯ! И УВИДИШЬ, НАСРАТЬ МНЕ ИЛИ НЕТ!

  Лидия повесила трубку, и я тоже. Что-то подсказывало мне, что она беспокоится не столько о моей возможной смерти, сколько о своей следующей ебле. Но мне нужны каникулы. Необходим отдых. Лидии нравилось ебстись по меньшей мере пять раз в неделю. Я предпочитал три. Я встал и прошел в обеденный уголок, где на столе стояла пишущая машинка. Зажег свет, сел и напечатал Лидии 4-страничное письмо. Потом зашел в ванную, взял бритву, вышел, сел и хорошенько хлебнул. Вытащил лезвие и чиркнул средний палец правой руки. Потекла кровь. Я подписал свое письмо кровью.

  Потом сходил к почтовому ящику на углу и сбросил его.

  Телефон звонил несколько раз. То была Лидия. Она орала мне разное.

  – Я пошла ТАНЦЕВАТЬ! Я не собираюсь одна тут рассиживать, пока ты там нажираешься!

  Я ей сказал:

  – Ты ведешь себя так, будто я не пью, а хожу с другой теткой.

  – Это еще хуже!

  Она повесила трубку.

  Я продолжал пить. Спать совсем не хотелось. Вскоре настала полночь, потом час, два. Лампа Коулмэна все горела….

  В 3.30 зазвонил телефон. Снова Лидия.

  – Ты все еще пьешь?

  – Ну дак!

  – Ах ты сучья рожа гнилая!

  – Фактически, как раз когда ты позвонила, я сдирал целлофан с этой вот пинты «Катти Сарка». Она прекрасна. Видела бы ты ее!

  Она шваркнула трубкой о рычаг. Я смешал себе еще один. По радио играла хорошая музыка. Я откинулся на спинку. Очень хорошо.

  С грохотом распахнулась дверь, и в комнату вбежала Лидия. Задыхаясь, она остановилась посередине. Пинта стояла на кофейном столике. Она ее увидела и схватила. Я подскочил и схватил Лидию. Когда я пьян, а она – безумна, мы почти друг друга стоим. Она держала бутылку высоко в воздухе, отстраняясь от меня и пытаясь выскочить с нею за дверь. Я схватил ее за руку с бутылкой и попытался отобрать.

  – ТЫ, БЛЯДЬ! ТЫ НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! ОТДАЙ БУТЫЛКУ, ЕБ ТВОЮ МАТЬ!

  Потом мы оказались на крыльце, мы боролись. Споткнулись на ступеньках и свалились на тротуар. Бутылка ударилась о цемент и разбилась. Лидия поднялась и побежала. Я услышал, как завелась ее машина. Я остался лежать и смотреть на разбитую бутылку. Та валялась в футе от меня. Лидия уехала. Луна все еще сияла. В донышке того, что осталось от бутылки, я разглядел еще глоток скотча. Растянувшись на тротуаре, я дотянулся до него и поднес ко рту. Длинный зубец стекла чуть не выткнул мне глаз, пока я допивал остатки. Затем я встал и зашел внутрь. Жажда была ужасна. Я походил по дому, подбирая пивные бутылки и выпивая те капли, что оставались в каждой. Из одной я порядочно глотнул пепла, поскольку часто пользовался пивными бутылками как пепельницами. Было 4.14 утра. Я сидел и наблюдал за часами. Будто снова на почте работаю. Время обездвижело, а существование стало пульсирующей непереносимой ерундой. Я ждал. Я ждал. Я ждал. Я ждал. Наконец, настало 6 часов. Я пошел на угол, в винную лавку. Продавец как раз открывался. Он впустил меня. Я приобрел еще одну пинту «Катти Сарка». Пришел домой, запер дверь и позвонил Лидии.

  – У меня тут пинта «Катти Сарка», с которой я сдираю целлофан. Я собираюсь немного выпить. А винный магазин теперь будет работать целых 20 часов.

  Она повесила трубку. Я выпил один стаканчик, а затем зашел в спальню, повалился на постель и уснул, даже не сняв одежду. 13

  Неделю спустя, я ехал по Бульвару Голливуд с Лидией. Развлекательный еженедельник, выходивший тогда в Калифорнии, попросил меня написать им статью о жизни писателя в Лос-Анжелесе. Я ее написал и теперь ехал в редакцию сдавать. Мы оставили машину на стоянке в Мосли-Сквере. Мосли-Сквер – это квартал дорогих бунгало, в которых музыкальные издатели, агенты, антрепренеры и прочая публика устраивают себе конторы. Аренда там очень высокая.

  Мы зашли в один из тех бунгало. За столом сидела симпатичная девица, образованная и невозмутимая.

  – Я Чинаски, – сказал я, – и вот моя статья.

  Я швырнул ее на стол.

  – О, мистер Чинаски. Я всегда очень восхищалась вашей работой!

  – У вас тут выпить чего-нибудь не найдется?

  – Секундочку…

  Она поднялась по ковровой лестнице и снова спустилась с бутылкой дорогого красного вина. Открыла ее и извлекла несколько бокалов из бара-тайника. Как бы мне хотелось залечь с нею в постель, подумал я. Но ни фига не выйдет. Однако, кто-то же залегает с нею в постель регулярно.

  Мы сидели и потягивали вино.

  – Мы дадим вам знать по поводу статьи очень скоро. Я уверена, что мы ее примем…. Но вы совсем не такой, каким я ожидала вас увидеть….

  – Что вы имеете в виду?

  – У вас такой мягкий голос. Вы кажетесь таким милым.

  Лидия расхохоталась. Мы допили вино и ушли. Когда мы шли к машине, я услышал оклик:

  – Хэнк!

  Я обернулся – там в новом «мерседесе» сидела Ди Ди Бронсон. Я подошел.

  – Ну, как оно, Ди Ди?

  – Недурно. Бросила «Кэпитол Рекордз». Теперь вон той вот конторой заправляю.

  Она махнула рукой. Еще одна музыкальная компания, довольно известная, со штаб-квартирой в Лондоне. Ди Ди раньше частенько заскакивала ко мне со своим дружком, когда у него и у меня было по колонке в одной подпольной лос-анжелесской газетке.

  – Боже, да у тебя тогда все нормально, вроде, – сказал я.

  – Да, только…

  – Только что?

  – Только мне нужен мужик. Хороший мужик.

  – Ну, так дай мне свой номер, и я погляжу, смогу ли найти тебе такого.

  – Ладно.

  Ди Ди записала номер на полоске бумаги, и я сложил ее себе в бумажник. Мы с Лидией подошли к моему старенькому «фольку» и залезли внутрь.

  – Ты собираешься ей позвонить, – сказала она. – Ты собираешься позвонить по этому номеру.

  Я завел машину и выехал на Бульвар Голливуд.

  – Ты собрался звонить по этому номеру, – продолжала она. – Я просто знаю, что ты позвонишь по этому номеру!

  – Хватить гундеть! – сказал я. Похоже было, что впереди еще одна плохая ночь. 14

  Мы снова поссорились. Я вернулся к себе, но мне не хотелось сидеть в одиночестве и пить. В тот вечер проходил заезд упряжек. Я взял с собой пинту и поехал на бега. Прибыл рано, поэтому успел прикинуть все свои цифры. К тому времени, как кончился первый заезд, пинта была, к моему удивлению, более чем наполовину пуста. Я мешал ее с горячим кофе, и проходила она гладко.

  Я выиграл три из первых четырех заездов. Позже выиграл еще и экзакту и опережал долларов на 200 к концу 5-го заезда. Я сходил в бар и сыграл с доски тотализатора. В тот вечер мне дали то, что я назвал «хорошей доской». Лидия усралась бы, видя, как ко мне плывут все эти бабки. Она терпеть не могла, когда я выигрывал на скачках, особенно если сама проигрывала.

  Я продолжал пить и ставить. К концу 9-го заезда я был в выигрыше на 950 долларов и сильно пьян. Я засунул бумажник в один из боковых карманов и пошел медленно к машине.

  Я сидел в ней и смотрел, как проигравшие отваливают со стоянки. Я сидел, пока поток машин не иссяк, и только тогда завел свою. Сразу за ипподромом стоял супермаркет. Я увидел освещенную будку телефона на другом конце автостоянки, заехал и вылез. Подошел и набрал номер Лидии.

  – Слушай, – сказал я, – слушай меня, сука. Я сходил на скачки упряжек сегодня и выиграл 950 долларов. Я победитель! Я всегда буду победителем! Ты меня не заслуживаешь, сука! Ты со мною в игрушки играла? Так вот, кончились игрушки! Хватит с меня! Наигрался! Ни ты мне не нужна, ни твои проклятые игры! Ты меня поняла? Приняла к сведению? Или башка у тебя еще толще лодыжек?

  – Хэнк…

  – Да.

  – Это не Лидия. Это Бонни. Я сижу с детьми за Лидию. Она сегодня ушла на весь вечер.

  Я повесил трубку и пошел обратно к машине. 15

  Лидия позвонила мне утром.

  – Каждый раз, когда ты будешь напиваться, – заявила она, – я буду ходить на танцы. Вчера вечером я ходила в «Красный Зонтик» и приглашала мужчин потанцевать. У женщины есть на это право.

  – Ты шлюха.

  – Вот как? Так если и есть что-то похуже шлюхи, – это скука.

  – Если есть что-то хуже скуки, – это скучная шлюха.

  – Если тебе моей пизды не хочется, – сказала она, – я отдам ее кому-нибудь другому.

  – Твоя привилегия.

  – А после танцев я поехала навестить Марвина. Я хотела найти адрес его подружки и увидеться с ней. С Франсиной. Ты сам ведь как-то ночью ездил к его девчонке Франсине, – сказала Лидия.

  – Слушай, я никогда ее не еб. Я просто слишком напился, чтобы ехать домой после тусовки. Мы даже не целовались. Она разрешила мне переночевать на кушетке, а утром я поехал домой.

  – Как бы то ни было, когда я доехала до Марвина, я раздумала спрашивать у него адрес Франсины.

  У родителей Марвина водились деньги. Дом его стоял на самом берегу. Марвин писал стихи – получше, чем большинство. Мне Марвин нравился.

  – Ну, надеюсь, ты хорошо провела время, – сказал я и повесил трубку.

  Не успел я отойти от телефона, как тот зазвонил снова. Марвин.

  – Эй, угадай, кто ко мне вчера посреди ночи нагрянул? Лидия. Постучалась в окно, и я ее впустил. У меня на нее встал.

  – Ладно, Марвин. Я понимаю. Я тебя не виню.

  – Ты не злишься?

  – На тебя – нет.

  – Тогда ладно…

  Я взял вылепленную голову и загрузил в машину. Доехал до Лидии и водрузил ее на порог. Звонить в дверь не стал и уже повернулся уходить. Вышла Лидия.

  – Почему ты такой осел? – спросила она.

  Я обернулся.

  – Ты не избирательна. Тебе что один мужик, что другой – без разницы. Я за тобой говно жрать не собираюсь.

  – Я тоже твое говно жрать не буду! – завопила она и хлопнула дверью.

  Я подошел к машине, сел и завел. Поставил на первую. Она не шелохнулась. Попробовал вторую. Ничего. Тогда я снова перешел на первую. Лишний раз проверил, снято ли с тормоза. Машина не двигалась с места. Я попробовал задний ход. Назад она поехала. Я тормознул и снова попробовал первую. Машина не двигалась. Я все еще был очень зол на Лидию. Я подумал: ну ладно же, поеду на этой злоебучке домой задом. Потом представил себе фараонов, которые меня остановят и спросят, какого это дьявола я делаю. Ну, понимаете, офицеры, я поссорился со своей девушкой и добраться до дому теперь могу только так.

  Я уже не так сердился на Лидию. Я вылез и пошел к ее двери. Она втащила мою голову внутрь. Я постучал.

  Лидия открыла.

  – Слушай, – спросил я, – ты что – ведьма какая-то?

  – Нет, я шлюха, разве не помнишь?

  – Ты должна отвезти меня домой. Моя машина едет только назад. Ты эту дрянь заговорила, что ли?

  – Ты что – серьезно?

  – Пойдем, покажу.

  Лидия вышла со мной к машине.

  – Все работало прекрасно. Потом вдруг ни с того ни с сего она начинает ехать только задним ходом. Я уже домой так пилить собирался.

  Я сел.

  – Теперь смотри.

  Я завел и поставил на первую, отпустив сцепление. Она рванулась вперед. Я поставил вторую. Она перешла на вторую и поехала еще быстрее. Перевел на третью. Машина мило катила дальше. Я развернулся и остановился на другой стороне улицы. Подошла Лидия.

  – Послушай, – сказал я, – ты должна мне поверить. Еще минуту назад машина ехала только назад. А теперь с ней все в порядке. Поверь мне, пожалуйста.

  – Я тебе верю, – ответила она. – Это Бог сделал. Я верю в такие вещи.

  – Это должно что-то значить.

  – Оно и значит.

  Я вылез из машины. Мы вошли к ней в дом. – Снимай рубашку и ботинки, – сказала она, – и ложись на кровать. Сначала я хочу выдавить тебе угри. 16

  Бывший японский борец, теперь занимавшийся недвижимостью, продал дом Лидии. Ей приходилось съезжать. Там жили Лидия, Тонто, Лиза и пес Непоседа. В Лос-Анжелесе большинство хозяев вывешивает один и тот же знак: ТОЛЬКО ВЗРОСЛЫМ. С двумя детьми и собакой найти квартиру очень сложно. Лидии могла помочь только ее привлекательность. Необходим был хозяин-мужчина.

  Сначала я возил их всех по городу. Бестолку. Потом стал держаться подальше и оставался сидеть в машине. Все равно не срабатывало. Пока мы ездили, Лидия орала из окна:

  – В этом городе есть хоть кто-нибудь, кто сдаст квартиру женщине с двумя детьми и собакой?

  Неожиданно случай подвернулся в моем же дворе. Я увидел, как люди съезжают, и сразу пошел и поговорил с миссис О'Киф.

  – Послушайте, – сказал я, – моей подруге нужно где-то жить. У нее двое детишек и собака, но все они ведут себя хорошо. Вы позволите им заселиться?

  – Я видела эту женщину, – ответила миссис О'Киф. – Ты разве не замечал, какие у нее глаза? Она сумасшедшая.

  – Я знаю, что она сумасшедшая. Но мне она небезразлична. У нее и хорошие качества есть, честно.

  – Она же для тебя слишком молода! Что ты собираешься делать с такой молодой женщиной?

  Я засмеялся.

  Мистер О'Киф подошел сзади к жене и взглянул на меня сквозь сетчатую летнюю дверь.

  – Да он пиздой одержимый, только и всего. Очень все просто, он пиздострадалец.

  – Ну, как насчет? – спросил я.

  – Ладно, – ответила миссис О'Киф. – Вези….

  И вот Лидия взяла напрокат прицеп, и я ее перевез. Там была главным образом одежда, все вылепленные ею головы и большая стиральная машина.

  – Мне не нравится миссис О'Киф, – сказала мне она. – Муж у нее вроде ничего, а сама она мне не нравится.

  – Она из хороших католичек. К тому же, тебе надо где-то жить.

  – Я не хочу, чтобы ты пил с этими людьми. Они стремятся тебя погубить.

  – Я плачу им только 85 баксов аренды в месяц. Они относятся ко мне как к сыну. Я просто обязан с ними иногда хоть пива выпить.

  – Как к сыну – хуйня! Ты почти одного с ними возраста.

  Прошло около трех недель. Заканчивалось субботнее утро. Предыдущую ночь я у Лидии не ночевал. Я вымылся в ванне и выпил пива, оделся. Выходных я не любил. Все вываливают на улицы. Все режутся в пинг-понг, или стригут свои газоны, или драют машины, или едут в супермаркет, или на пляж, или в парк. Везде толпы. У меня любимый день – понедельник. Все возвращаются на работу, и никто глаза не мозолит. Я решил съездить на бега, несмотря на толпу. Поможет прикончить субботу. Я съел яйцо вкрутую, выпил еще одно пиво и, выходя на крыльцо, запер дверь. Лидия во дворе играла с Непоседой, псом.

  – Привет, – сказала она.

  – Привет, – ответил я. – Я поехал на бега.

  Лидия подошла ко мне.

  – Послушай, ты же знаешь, что у тебя от бегов бывает.

  Она имела в виду, что с ипподрома я всегда возвращался слишком усталым, чтобы заниматься с ней любовью.

  – Ты вчера вечером напился, – продолжала она. – Ты был ужасен. Ты напугал Лизу. Я вынуждена была тебя выгнать.

  – Я еду на скачки.

  – Ладно, валяй, поезжай на свои скачки. Но если ты уедешь, то меня здесь уже не будет, когда ты вернешься.

  Я сел в машину, стоявшую на парадной лужайке. Опустил стекла и завел мотор. Лидия стояла в проезде. Я помахал ей на прощанье и выехал на улицу. Стоял славный летний денек. Я поехал в Голливуд-Парк. У меня новая система. С каждой новой системой я все ближе и ближе к богатству. Все дело – только во времени.

  Я потерял 40 долларов и поехал домой. Заехал на лужайку и вышел из машины. Обходя крыльцо на пути к своей двери, я увидел миссис О'Киф, шедшую по проезду.

  – Ее нет!

  – Что?

  – Твоей девушки. Она съехала.

  Я не ответил.

  – Она наняла прицеп и загрузила свои пожитки. Она была в ярости. Знаешь эту ее большую стиральную машину?

  – Ну.

  – Так вот, эта штука – тяжелая. Я б не смогла ее поднять. А она не давала даже своему мальчишке помогать. Просто подняла сама и засунула в прицеп. Потом забрала детей, собаку и уехала. А за неделю вперед еще уплочено.

  – Хорошо, миссис О'Киф. Спасибо.

  – Ты сегодня выпить-то зайдешь?

  – Не знаю.

  – Постарайся.

  Я отпер дверь и вошел. Я одалживал ей кондиционер. Тот сидел теперь на стуле возле чулана. На нем лежала записка и голубые трусики. В записке были дикие каракули:

  «Вот твой кондиционер, сволочь. Я уехала. Я уехала насовсем, сукин ты сын! Когда станет одиноко, можешь взять эти трусики и сдрочить в них. Лидия.»

  Я подошел к холодильнику и достал пива. Выпил его, подошел к кондиционеру. Подобрал трусики и постоял, размышляя, получится или нет. Затем сказал:

  – Говно! – и швырнул их на пол.

  Я подошел к телефону и набрал номер Ди Ди Бронсон. Та была дома.

  – Алло? – сказала она. – Ди Ди, – ответил я, – это Хэнк…. 17

  У Ди Ди дом стоял в Голливудских Холмах. Ди Ди жила там с подругой, тоже директором, Бьянкой. Бьянка занимала верхний этаж, а Ди Ди – нижний. Я позвонил. Было 8.30 вечера, когда Ди Ди открыла дверь. Около 40, черные, коротко стриженные волосы, еврейка, хиповая, с закидонами. Она была ориентирована на Нью-Йорк, знала все, что надо, имена: нужных издателей, лучших поэтов, самых талантливых карикатуристов, правильных революционеров, кого угодно, всех. Она непрерывно курила травку и вела себя так, будто на дворе начало 60-х и Время Любви, когда она была слегка известнее и намного красивее.

  Долгая серия неудачных романов окончательно ее доконала. Теперь у нее в дверях стоял я. От ее тела много чего осталось. Миниатюрна, но фигуриста, и многие девчонки помоложе сдохли бы, только б заиметь ее фигуру.

  Я вошел в дом следом за ней.

  – Так Лидия, значит, отвалила? – спросила Ди Ди.

  – Я думаю, она поехала в Юту. В Башке Мула на подходе танцульки в честь 4 Июля. Она их никогда не пропускает.

  Я уселся в обеденный уголок, пока Ди Ди откупоривала красное вино.

  – Скучаешь?

  – Господи, не то слово. Плакать хочется. У меня все кишки внутри изжеваны. Наверное, не выкарабкаюсь.

  – Выкарабкаешься. Мы тебе поможем пережить Лидию. Мы тебя вытащим.

  – Значит, ты знаешь, каково мне?

  – Со многими из нас по нескольку раз так было.

  – Начать с того, что этой суке никогда до меня не было дела.

  – Было-было. И до сих пор есть.

  Я решил, что лучше уж пить в большом доме у Ди Ди в Голливудских Холмах, чем сидеть одному в собственной квартире и гундеть.

  – Должно быть, я просто не очень умею с дамами, – сказал я.

  – Ты с дамами достаточно умеешь, – сказала Ди Ди. – И ты просто дьявольский писатель.

  – Уж лучше б я с дамами умел.

  Ди Ди подкуривала. Я подождал, пока она закончит, затем перегнулся через стол и поцеловал ее.

  – Мне от тебя хорошо становится. Лидия вечно в атаке была.

  – Это вовсе не значит того, что ты думаешь.

  – Но это может быть неприятно.

  – Еще как, черт возьми.

  – Не подыскала еще себе дружка?

  – Пока нет.

  – Мне тут нравится. Как тебе удается в чистоте все держать?

  – У нас есть горничная.

  – Во как?

  – Тебе она понравится. Она большая и черная, и бросает работу, стоит мне уйти. Потом забирается на кровать, ест печенюшки и смотрит телик. Каждый вечер в постели я нахожу крошки. Я скажу ей, чтобы приготовила тебе завтрак, когда уеду завтра утром.

  – Ладно.

  – Нет, постой. Завтра же воскресенье. По воскресеньям я не работаю. В ресторан поедем. Я знаю одно место. Тебе понравится.

  – Ладно.

  – Знаешь, наверное, я всегда была в тебя влюблена.

  – Что?

  – Много лет. Знаешь, когда я раньше к тебе приезжала, сначала с Берни, потом с Джеком, то всегда тебя хотела. Но ты меня никогда не замечал. Ты вечно сосал свою банку пива или бывал чем-то одержим.

  – Сумасшедший был, наверное, почти сумасшедший. Почтовое безумие. Прости, что я тебя не заметил.

  – Можешь заметить теперь.

  Ди Ди налила еще по бокалу. Хорошее вино. Мне она нравилась. Хорошо, когда есть куда пойти, когда вс§ плохо. Я вспомнил, как было раньше, когда вс§ бывало плохо, а пойти некуда. Может, для меня это и полезно было. Тогда. Но сейчас меня не интересовала польза. Меня интересовало, как я себя чувствую, и как перестать чувствовать себя плохо, когда вс§ идет не так. Как снова почувствовать себя хорошо.

  – Я не хочу ебать тебе мозги, Ди Ди, – сказал я. – Я не всегда хорошо отношусь к женщинам.

  – Я же тебе сказала, что люблю тебя.

  – Не надо. Не люби меня.

  – Хорошо, – ответила она. – Я не буду тебя любить, я буду тебя почти любить. Так сойдет?

  – Вот так гораздо лучше. Мы допили вино и отправились в постель. 18

  Утром Ди Ди повезла меня на Сансет-Стрип завтракать. Ее «мерседес» был черен и сиял на солнце. Мы ехали мимо рекламных щитов, ночных клубов, модных ресторанов. Я съежился на сиденье, кашляя и куря взатяжку. Я думал: что ж, бывало и хуже. В голове промелькнула сцена-другая. Однажды зимой в Атланте я замерзал, полночь, денег нет, спать негде, и я брел по ступенькам к церкви в надежде зайти внутрь и согреться. Церковные врата были заперты. В другой раз, в Эль-Пасо, я спал на скамейке в парке, а утром меня разбудил фараон, наддав по подошвам дубинкой. И все же я не переставал думать о Лидии. Все хорошее, что было в наших отношениях, походило на крысу, которая расхаживала по моему желудку и грызла внутренности.

  Ди Ди остановила машину у элегантной забегаловки. Там был солнечный дворик со стульями и столиками, где люди сидели и ели, беседовали и пили кофе. Мы прошли мимо черного мужика в сапогах, джинсах и с тяжелой серебряной цепью, обмотанной вокруг шеи. Его мотоциклетный шлем, очки и перчатки лежали на столе. Он сидел с худой блондинкой в комбинезоне травяного цвета, посасывавшей мизинец. Место было переполнено. Все выглядели молодо, прилизанно, никак. Никто на нас не таращился. Все тихонько разговаривали.

  Мы вошли, и бледный худосочный юноша с крошечными ягодицами, в узеньких серебристых брючках, 8-дюймовом ремне с заклепками и сияющей золотой блузке провел нас к столику. Уши у него были проколоты, он носил крохотные голубые сережки. Его усики, точно прочерченные карандашом, казались лиловыми.

  – Ди Ди, – сказал он, – что происходит?

  – Завтрак, Донни.

  – Выпить, Донни, – сказал я.

  – Я знаю, что ему нужно, Донни. Принеси «Золотого Цветка», двойной.

  Мы заказали завтрак, и Ди Ди сказала:

  – Нужно немного подождать, чтобы приготовили. Они здесь вс§ готовят под заказ.

  – Не трать слишком много, Ди Ди.

  – Это вс§ на представительские списывается. – Она вытащила маленький черный блокнотик: – Так, давай поглядим. Кого я приглашаю сегодня на завтрак? Элтона Джона?

  – Разве он не в Африке?..

  – О, правильно. Ну, а как тогда насчет Кэта Стивенса?

  – Это еще кто?

  – Ты что, не знаешь?

  – Нет.

  – Так я его открыла. Будешь Кэтом Стивенсом.

  Донни принес выпить, и они с Ди Ди поговорили. Казалось, они знали одних и тех же людей. Я же не знал никого. Я далеко не сразу приходил в восторг. Мне было наплевать. Мне не нравился Нью-Йорк. Мне не нравился Голливуд. Мне не нравилась рок-музыка. Мне вообще ничего не нравилось. Возможно, я боялся. Вот в чем вс§ дело – я боялся. Мне хотелось сидеть в одиночестве в комнате с задернутыми шторами. Вот от чего я тащился. Я придурок. Я ненормальный. А Лидия уехала.

  Я допил коктейль, и Ди Ди заказала еще один. Я начал чувствовать себя содержантом, и это было клево. Помогало развеять тоску. Нет ничего хуже, чем когда нищаешь, и тебя бросает женщина. Пить нечего, работы нет, одни стены, сидишь, лыбишься на эти стены и думаешь. Так женщины на тебе отвязываются, но им самим от этого больно, и они слабнут. Или же мне просто нравилось в это верить.

  Завтрак был хорош. Яйца с гарниром из разных фруктов… ананасы, персики, груши… немного молотых орехов, заправка. Хороший завтрак. Мы доели, и Ди Ди заказала мне еще выпить. Мысль о Лидии по-прежнему оставалась во мне, но Ди Ди была мила. Ее беседа была определ§нна и развлекала меня. Она могла меня рассмешить, что мне и было нужно. Смех мой весь сидел внутри, ожидая случая вырваться ревом наружу: ХАХАХАХАХА, о боже мой, о господи ХАХАХАХА. Стало так хорошо, когда это случилось. Ди Ди знала кое-что о жизни. Ди Ди знала: что случилось с одним, случалось с большинством из нас. Жизни наши не так уж сильно отличались друг от друга – хоть мы и любили считать, что это не так.

  Боль странна. Кошка убивает птичку, дорожная авария, пожар…. Боль нагрянет, БАХ, и вот она уже – сидит на тебе! Настоящая. И для всех, кто смотрит со стороны, ты выглядишь дурацки. Будто вдруг сделался идиотом. От этого нет средства, если только не знаешь кого-то, кто понимает, каково тебе и как помочь.

  Мы вернулись к машине.

  – Я как раз знаю, куда тебя свозить, чтобы ты развеялся, – сказала Ди Ди. Я не ответил. За мною ухаживали, как за инвалидом. Я им и был.

  Я попросил Ди Ди остановиться возле бара. Какого-нибудь из ее мест. Бармен ее знал.

  – Вот это, – сказала она мне при входе, – то, где тусуются многие сценаристы. И кое-кто из мелкой театральной публики.

  Я невзлюбил их всех немедленно – рассиживают с умными и высокомерными рожами. Взаимоуничтожаются. Самое худшее для писателя – знать другого писателя, а тем паче – несколько других писателей. Как мухи на одной какашке.

  – Давай возьмем столик, – сказал я. Вот он я, писатель на 65 долларов в неделю, сижу в одном месте с другими писателями – теми, что на 1000 долларов в неделю. Лидия, подумал я, я уже близок. Ты еще пожалеешь. Настанет день, и я буду ходить по модным ресторанам, и меня будут узнавать. У них будет особый столик для меня в глубине, поближе к кухне.

  Мы взяли себе выпить, и Ди Ди взглянула на меня:

  – Ты хорошо вылизываешь. Ты вылизываешь лучше, чем у меня вообще в жизни было.

  – Лидия научила. Потом я добавил несколько штрихов от себя.

  Темнокожий мальчуган вскочил и подошел к нашему столику. Ди Ди нас представила. Мальчуган был из Нью-Йорка, писал для «Виллидж Войса» и других тамошних газет. Они с Ди Ди немного похлестались громкими именами, а потом он ее спросил:

  – А чем твой муж занимается?

  – Конюшню держу, – ответил я. – Кулачных бойцов. Четверо хороших мексиканских парней. Плюс один черный, настоящий танцор. Сколько вы весите?

  – 158. Вы сами дрались? Судя по лицу, вам досталось изрядно.

  – Перепало несколько. Можем поставить вас в категорию 135. Мне нужен левша в легком весе.

  – Откуда вы узнали, что я левша?

  – Сигарету в левой руке держите. Приходите в спортзал на Мэйн-Стрит. В понедельник с утра. Начнем вас тренировать. Сигареты исключить. Погасите этого сукина сына немедленно!

  – Послушайте, чувак, я же писатель. Я работаю на пишущей машинке. Вы никогда ничего моего не читали?

  – Я читаю только столичные газеты – про убийства, изнасилования, результаты схваток, авиакатастрофы и про Энн Лэндерс.

  – Ди Ди, – сказал он, – у меня интервью с Родом Стюартом через полчаса. Мне надо идти. – Он ушел.

  Ди Ди заказала нам еще выпить.

  – Почему ты не можешь порядочно к людям относиться? – спросила она.

  – От страха, – ответил я.

  – Вот и приехали, – сказала она и направила машину в ворота голливудского кладбища.

  – Мило, – ответил я, – очень мило. Я уже совсем забыл о смерти.

  Мы немного поездили. Большинство могил возвышалось над землей. Как маленькие домики с колоннами и парадными ступенями. И в каждом – запертая железная дверь. Ди Ди остановила машину, и мы вышли. Она попробовала одну из дверей. Я наблюдал, как виляет у нее зад при этом занятии. Подумал о Ницше. Вот мы какие: германский жеребец и еврейская кобыла. Фатерлянд бы меня обожал.

  Мы вернулись к «М.Бенцу», и Ди Ди притормозила перед одним из бЛльших блоков. Тут всех засовывали в стены. Ряды за рядами. У некоторых – цветы в маленьких вазочках, но, по большей части, увядшие. В основном, в нишах цветов не было. В иных лежали супруг с супругой, аккуратно, рядышком. В нескольких случаях одна из двойных ниш пустовала и ждала. Во всех покойником из двоих был муж.

  Ди Ди взяла меня за руку и завела за угол. Вот он, почти в самом низу, Рудольф Валентино. Скончался в 1926. Долго не прожил. Я решил дожить до 80. Подумать только: тебе 80, а ебешь 18-летнюю. Если и можно как-то сжульничать в игре со смертью, то только так.

  Ди Ди подняла одну из цветочных вазочек и опустила себе в сумочку. Стандартный прикол. Тащи все, что не привязано. Все принадлежит всем. Мы вышли оттуда, и Ди Ди сказала:

  – Я хочу посидеть на лавочке Тайрона Пауэра. Он моим любимым был. Я его обожала!

  Мы пошли и посидели на лавочке Тайрона, рядом с могилой. Потом встали и перешли к могиле Дугласа Фэрбенкса-старшего. Хорошая. Своя лужица пруда перед надгробьем. В пруду плавали кувшинки и головастики. Мы поднялись по какой-то лестнице и там, за могилой, тоже было где посидеть. Ди Ди и я сели. Я заметил трещину в стенке надгробья: туда и обратно сновали маленькие рыжие муравьи. Я немного понаблюдал за ними, потом обхватил руками Ди Ди и поцеловал ее – хорошим, долгим-долгим поцелуем. Мы собирались оставаться хорошими друзьями. 19

  Ди Ди надо было встретить сына в аэропорту. Тот возвращался домой из Англии на каникулы. Ему было 17, рассказала она мне, и его отцом был бывший концертный пианист. Но подсел на спид и коку, а позже сжег себе пальцы в какой-то аварии. Играть на фортепиано больше не мог. Они уже некоторое время находились в разводе.

  Сына звали Ренни. Ди Ди рассказывала ему обо мне в нескольких трансатлантических телефонных разговорах. Мы добрались до аэропорта, когда с рейса Ренни уже выпускали пассажиров. Ди Ди и Ренни обнялись. Он был высок и худ, довольно бледен. Прядь волос свисала на один глаз. Мы пожали руки.

  Я пошел за багажом, пока Ренни и Ди Ди болтали. Он обращался к ней «мамуля». Когда мы вернулись к машине, он забрался на заднее сиденье и спросил:

  – Мамуля, ты получила мне велик?

  – Заказала. Завтра заберем.

  – А он хороший, мамуля? Я хочу с десятью скоростями, ручным тормозом и креплениями на педалях.

  – Это хороший велосипед, Ренни.

  – А ты уверена, что он будет готов?

  Мы поехали обратно. Я остался на ночь. У Ренни была своя спальня.

  Утром все сидели в обеденном уголке, дожидаясь прихода горничной. Ди Ди, в конце концов, поднялась сама готовить нам завтрак. Ренни сказал:

  – Мамуля, а как ты разбиваешь яйцо?

  Ди Ди взглянула на меня. Она знала, о чем я думаю. Я не проронил ни звука.

  – Ладно, Ренни, иди сюда, и я тебе покажу.

  Ренни подошел к плите. Ди Ди взяла яйцо:

  – Видишь, просто разбиваешь скорлупу о край… вот так… и яйцо само вываливается на сковородку… вот так….

  – О…

  – Это легко.

  – А как ты его готовишь?

  – Мы его жарим. В масле.

  – Мамуля, я не могу есть это яйцо.

  – Почему?

  – Потому что желток растекся!

  Ди Ди обернулась и посмотрела на меня. Ее глаза умоляли: «Хэнк, ни слова, черт бы тебя побрал….»

  Несколько утр спустя мы снова собрались в обеденном уголке. Мы ели, а горничная хлопотала на кухне. Ди Ди сказала Ренни:

  – Теперь у тебя есть велосипед. Я хочу, чтобы ты сегодня, среди дня, купил полдюжины кока-колы. Когда я домой прихожу, хочется иногда одну-другую колы выпить.

  – Но мамуля, эти кока-колы такие тяжелые! Ты что, сама их взять не можешь?

  – Ренни, я работаю весь день и устаю. Купишь кока-колу ты.

  – Но мамуля, там же горка. Мне придется через горку педали крутить.

  – Нет там никакой горки. Какая еще горка?

  – Ну, глазами ее не видно, но она там есть….

  – Ренни, купишь кока-колы, ты меня понял?

  Ренни встал, ушел в свою спальню и хлопнул дверью.

  Ди Ди смотрела в сторону.

  – Проверяет меня. Хочет убедиться, люблю я его или нет.

  – Я куплю кока-колы, – сказал я.

  – Да нет, все в порядке, – сказала Ди Ди, – я сама.

  В конце концов, ее никто не купил.

  Мы с Ди Ди заехали ко мне через несколько дней забрать почту и осмотреться, когда зазвонил телефон. Там была Лидия.

  – Привет, – сказала она, – я в Юте.

  – Я получил твою записку, – ответил я.

  – Как живешь? – спросила она.

  – Вс в порядке.

  – В Юте летом славно. Тебе следует сюда приехать. В поход сходим. Все мои сестры здесь.

  – Я прямо сейчас не могу.

  – Почему?

  – Ну, я с Ди Ди.

  – С Ди Ди?

  – Ну, да…

  – Я знала, что ты позвонишь по этому номеру, – сказала она, – я же сказала тебе, что ты туда позвонишь!

  Ди Ди стояла рядом.

  – Скажи ей, пожалуйста, – попросила она, – чтобы дала мне до сентября.

  – Забудь о ней, – говорила Лидия. – Ну ее к черту. Приезжай сюда со мною повидаться.

  – Я же не могу здесь все бросить только потому, что ты позвонила. А кроме этого, – добавил я, – я даю Ди Ди до сентября.

  – До сентября?

  – Да.

  Лидия завопила. Долгим громким воплем. Потом бросила трубку.

  После этого Ди Ди не пускала меня домой. Как-то раз, когда мы сидели у меня и просматривали почту, я заметил, что телефонная трубка снята.

  – Никогда так больше не делай, – сказал я ей.

  Ди Ди возила меня на длинные прогулки вверх и вниз по побережью. Брала путешествовать в горы. Мы ходили на гаражные распродажи, в кино, на рок-концерты, в церкви, к друзьям, на обеды и ланчи, на волшебные представления, пикники и в цирки. Ее друзья фотографировали нас вместе.

  Путешествие на Каталину оказалось кошмарным. Я ждал вместе с Ди Ди на причале. Бодун меня мучил подлинный. Ди Ди нашла «алку-зельцер» и стакан воды. Помогло же только одно – молоденькая девчонка, сидевшая напротив. С прекрасным телом, длинными хорошими ногами и в красной мини-юбке. К этой мини-юбке она надела длинные чулки, пажи, а под низом виднелись розовые трусики. Даже туфли на высоком каблуке у нее были.

  – Ты ведь на нее смотришь, правда? – спросила Ди Ди.

  – Не могу оторваться.

  – Она профурсетка.

  – Конечно.

  Профурсетка встала и пошла играть в китайский бильярд, виляя задницей, чтобы помочь шарикам попадать куда нужно. Потом села снова, приоткрыв еще больше, чем раньше.

  Гидросамолет сел, разгрузился, а затем мы вышли на пирс ждать посадки. Гидросамолет был красным, постройки 1936 года, с двумя пропеллерами, одним пилотом и 8 или 10 местами.

  Если не травану в этой штуке, подумал я, то можно считать, что я обул весь мир.

  Девчонка в мини-юбке садиться в него не стала.

  Ну почему каждый раз, когда видишь такую бабу, ты всегда с какой-то другой бабой?

  Мы сели, пристегнулись.

  – О, – сказала Ди Ди, – так здорово! Пойду посижу с летчиком!

  – Давай.

  И вот мы взлетели, и Ди Ди встала и пересела к летчику. Я видел, как она болтала с ним, себя не помня. Она действительно наслаждалась жизнью – или же просто делала вид. В последнее время мне это было по барабану – я имею в виду ее взбудораженную и счастливую реакцию на жизнь: она меня несколько раздражала, но, по большей части, я не ощущал ничего. Мне даже скучно не было.

  Мы полетели и приземлились, посадка оказалась грубой, мы пронеслись низко мимо каких-то утесов, нас тряхнуло и поднялись брызги. Как в моторной лодке сидишь. Затем мы дотелепались до другого пирса, и Ди Ди вернулась и рассказала мне вс§ про гидросамолет, летчика и их беседу. Из палубы там вырезали здоровенный кусок, и она спросила пилота:

  – А это безопасно? – и тот ответил:

  – А черт его знает.

  Ди Ди заказала нам номер в гостинице на самом берегу, на верхнем этаже. Холодильника не было, поэтому она купила пластмассовую ванночку и напихала туда льда, чтобы я мог студить пиво. Еще в номере стоял черно-белый телевизор и была ванная. Класс.

  Мы пошли прогуляться вдоль берега. Туристы наблюдались двух типов: либо очень молодые, либо очень старые. Старые расхаживали везде попарно, мужчина и женщина, в сандалиях, темных очках, соломенных шляпах, прогулочных шортах и рубашках диких расцветок. Жирные и бледные, с синими венами на ногах, лица их вспухали и белели на солнце. У них все ввалилось, со скул и из-под челюстей свисали складки и мешочки кожи.

  Молодые были стройны и казались сделанными из гладкой резины. Девчонки безгрудые, но с крошечными задиками, а мальчишки – с нежными мягкими лицами, ухмылялись, краснели и смеялись. Однако, все выглядели довольными: и молодые студенты, и старики. Делать им было почти нечего, но они нежились на солнышке и казались осуществленными.

  Ди Ди пошла по магазинам. Она ими наслаждалась, покупая бусы, пепельницы, игрушечных собачек, открытки, ожерелья, статуэтки, и похоже было, что торчит она от всего абсолютно.

  – Ууу, смотри! – Она беседовала с хозяевами лавок. Казалось, они ей нравились. Она пообещала писать одной даме письма, когда вернется на большую землю. У них оказался общий знакомый, игравший на ударных в рок-группе.

  Ди Ди купила клетку с двумя попугайчиками, и мы вернулись в гостиницу. Я открыл пиво и включил телевизор. Выбор был ограничен.

  – Пойдем еще погуляем, – предложила Ди Ди. – Так хорошо снаружи.

  – Я буду сидеть здесь и отдыхать, – сказал я.

  – Ты не против, если я без тебя схожу?

  – Все в порядке.

  Она поцеловала меня и ушла. Я выключил телевизор и открыл еще одно пиво. На этом острове делать больше нечего – только напиваться. Я подошел к окну. На пляже подо мной Ди Ди сидела рядом с молодым человеком, счастливая, болтала, улыбалась и размахивала руками. Молодой человек ухмылялся ей в ответ. Хорошо, что я в этой фигне не участвую. Я рад, что не влюблен, что не счастлив от всего мира. Мне нравится быть со всем остальным на ножах. Влюбленные люди часто становятся раздражительными, опасными. Они утрачивают свое ощущение перспективы. Теряют чувство юмора. Превращаются в нервных, занудных психотиков. И даже становятся убийцами.

  Ди Ди не было часа 2 или 3. Я посмотрел немного телевизор и напечатал пару-тройку стихотворений на портативной пишущей машинке. Стихи о любви – о Лидии. Спрятал их в чемодан. Выпил еще пива.

  Потом постучалась и вошла Ди Ди.

  – О, я изумительно провела время! Сначала я каталась на лодке со стеклянным дном. Мы видели разную рыбу в море, там все можно было разглядеть! Потом я нашла другой катер, который возит людей туда, где их яхты стоят на якоре. Этот молодой человек разрешил мне кататься несколько часов всего за доллар! У него спина вся сгорела от солнца, и я втирала ему в спину лосьон. Он ужасно сгорел. Мы развозили людей по яхтам. Видел бы ты, что за люди на тех яхтах! Старичье, в основном, ветхое старичье, с молоденькими девчонками. Девчонки все в сапогах, все пьяные или накуренные, взвинченные, стонут. У некоторых стариков мальчишки были, но у большинства – девчонки, иногда по две, по три, по четыре. От каждой яхты кумаром несло, киром и развратом. Это было чудесно!

  – В самом деле звучит неплохо. Мне бы твой дар откапывать интересных людей.

  – Можешь завтра поехать. Там можно весь день за доллар кататься.

  – Я пас.

  – Ты пис.л сегодня?

  – Немножко.

  – Хорошо?

  – Этого никогда не знаешь, пока 18 дней не пройдет.

  Ди Ди подошла и посмотрела на попугайчиков, поговорила с ними. Хорошая она женщина. Мне нравится. Действительно за меня беспокоится, желает мне только добра, хочет, чтобы я хорошо пис.л, хорошо ебал, выглядел тоже хорошо. Я это чувствовал. Это прекрасно. Может, когда-нибудь слетаем вместе на Гавайи. Я подошел к ней сзади и поцеловал в правое ухо, возле самой мочки.

  – О, Хэнк, – вымолвила она.

  Снова в Лос-Анжелесе, после недели на Каталине мы сидели как-то вечером у меня, что необычно само по себе. Было уже очень поздно. Мы лежали на моей кровати, голые, когда в соседней комнате зазвонил телефон.

  Лидия.

  – Хэнк?

  – Да?

  – Где ты был?

  – На Каталине.

  – С ней?

  – Да.

  – Послушай, после того, что ты мне про нее сказал, я разозлилась. У меня был роман. С гомосексуалистом. Это было ужасно.

  – Я скучал по тебе, Лидия.

  – Я хочу вернуться в Л.А.

  – Хорошо будет.

  – Если я вернусь, ты ее бросишь?

  – Она хорошая женщина, но если ты вернешься, я ее брошу.

  – Я возвращаюсь. Я люблю тебя, старик.

  – Я тебя тоже люблю.

  Мы продолжали разговаривать. Уж и не знаю, сколько мы говорили. А когда закончили, я прошел обратно в спальню. Ди Ди, казалось, уснула.

  – Ди Ди? – спросил я и приподнял ей одну руку. Очень вялая. На ощупь тело как резина. – Хватит шуток, Ди Ди, я знаю, что ты не спишь. – Она не шевелилась. Я посмотрел по сторонам и заметил, что ее пузырек снотворного пуст. Раньше он был полон. Я пробовал эти таблетки. Одной хватало, чтобы убаюкать тебя, только это больше походило на то, что тебя огрели по башке и похоронили заживо.

  – Ты наглоталась таблеток….

  – Мне… вс§… равно… ты к ней уходишь… мне вс§… равно….

  Я забежал на кухню, схватил тазик, вернулся и поставил его на пол возле кровати. Потом перетянул голову и плечи Ди Ди за край и засунул пальцы ей в глотку. Ее вырвало. Я приподнял ее, дал немного подышать и повторил весь процесс. Потом проделал то же самое еще и еще. Ди Ди продолжала блевать. Когда я приподнял ее в очередной раз, у нее выскочили зубы. Они лежали на простыне, верхние и нижние.

  – Ууу… мои жубы, – произнесла она. Вернее, попыталась произнести.

  – Не беспокойся о своих зубах.

  Я опять засунул пальцы ей в горло. Потом снова втащил на кровать.

  – Я не хошю, – сказала она, – штоб ты видел мои жубы….

  – Да все в порядке, Ди Ди. Они не очень страшные, на самом деле.

  – Оооо…

  Она ожила ровно настолько, чтобы вставить зубы на место.

  – Отвези меня домой, – сказала она, – я хочу домой.

  – Я останусь с тобой. Я тебя сегодня ночью одну не оставлю.

  – Но в конце-то концов ты меня оставишь?

  – Давай одеваться, – сказал я. Валентино оставил бы себе и Лидию, и Ди Ди. Именно поэтому он умер таким молодым. 20

  Лидия вернулась и нашла себе миленький домик в районе Б§рбанка. Казалось, ей сейчас до меня больше дела, чем было до того, как мы расстались.

  – У моего мужа был вот такой вот здоровый хрен, и больше ни фига не было. Ни личности, ни флюидов. Один здоровенный хуй, а он думал, что ему больше ничего и не надо. Но господи ты Боже мой, какой же он тупой был! С тобой же я эти флюиды вс время получаю… такая электрическая обратная связь, никогда не прекращается. – Мы лежали вместе на постели. – А я даже не знала, большой у него хрен или нет, потому что до его хрена я хренов в жизни не видала. – Она пристально в меня вглядывалась. – Я думала, они все такие.

  – Лидия…

  – Чего?

  – Я должен тебе кое-что сказать.

  – Что?

  – Я должен съездить повидаться с Ди Ди.

  – Съездить повидаться с Ди Ди?

  – Не будь смешной. Есть зачем.

  – Ты же сказал, вс§ кончено.

  – Вс§ и так кончено. Я просто не хочу ее бросать слишком круто. Я хочу объяснить ей, что произошло. Люди слишком холодно относятся друг к другу. Я не хочу ее вернуть, я просто хочу попробовать объяснить, что случилось, чтоб она поняла.

  – Ты хочешь ее выебать.

  – Нет, не хочу я ее выебать. Едва ли я вообще хотел ее ебать, когда был с ней. Я просто хочу объяснить.

  – Мне это не нравится. По мне, так это… звучит… сусально.

  – Дай мне так сделать. Пожалуйста. Я просто хочу все прояснить. Я скоро вернусь.

  – Ладно. Только давай побыстрее.

  Я сел в «фольксваген», срезал угол на Фонтан, проехал несколько миль, затем свернул на север в Бронсоне и пригнал туда, где высокая арендная плата. Оставил машину снаружи, вышел. Поднялся по длинной лестнице и позвонил. Дверь открыла Бьянка. Я помню, как-то вечером она открыла дверь голой, я схватил ее, и когда мы целовались, сверху спустилась Ди Ди и спросила:

  – Что это тут, к чертовой матери, происходит?

  На сей раз вс§ было не так. Бьянка спросила:

  – Тебе чего надо?

  – Я хочу видеть Ди Ди. Я хочу с ней поговорить.

  – Она больна. Очень больна. Мне кажется, тебя не следует к ней пускать вообще после того, как ты с ней обошелся. Ты настоящий первостатейный подонок.

  – Я просто хочу с нею поговорить немного, объяснить кое-что.

  – Ладно. Она у себя в спальне.

  Я прошел по коридору в спальню. Ди Ди лежала на постели в одних трусиках. Одна рука была заброшена, прикрывая глаза. Ее груди смотрелись хорошо. Рядом с кроватью стояла пустая пинта виски, горшок на полу. От горшка несло блевотой и пойлом.

  – Ди Ди…

  Она приподняла руку.

  – Что? Хэнк, ты вернулся?

  – Нет, постой, я просто хочу с тобой поговорить….

  – О, Хэнк, я так ужасно по тебе скучала. Я чуть с ума не сошла, больно было кошмарно….

  – Я хочу, чтобы тебе стало легче. Поэтому и зашел. Может, я глупый, но я не верю в прямую жестокость….

  – Ты не знаешь, каково мне было….

  – Знаю. Я там бывал.

  – Хочешь выпить? – показала она на бутылку.

  Я поднял пустую пинту и печально поставил на место.

  – В мире слишком много холода, – сказал я ей. – Если б люди только могли договариваться обо всем вместе, было бы по-другому.

  – Останься со мной, Хэнк. Не уходи к ней, пожалуйста. Прошу тебя. Я уже достаточно прожила, я знаю, я знаю, как быть хорошей женщиной. Ты это сам знаешь. Я буду хорошей к тебе и для тебя.

  – Лидия меня зацепила. Я не смогу этого объяснить.

  – Она вертихвостка. Она импульсивна. Она тебя бросит.

  – Может, этим-то и берет.

  – Ты шлюху хочешь. Ты боишься любви.

  – Может, ты и права.

  – Поцелуй меня и вс§. Я ведь не слишком многого прошу – чтобы ты меня поцеловал?

  – Нет.

  Я растянулся с нею рядом. Мы обнялись. Изо рта у Ди Ди пахло рвотой. Она поцеловала меня, я поцеловал ее, и она прижала меня к себе. Я отстранился от нее как можно нежнее.

  – Хэнк, – сказала она. – Останься со мной! Не возвращайся к ней! Смотри, у меня красивые ноги!

  Ди Ди подняла одну ногу и показала мне.

  – И у меня, к тому же, хорошие лодыжки! Посмотри!

  Она показала мне свои лодыжки.

  Я сидел на краю постели.

  – Я не могу с тобой остаться, Ди Ди….

  Она резко села и принялась меня колотить. Кулаки у нее были твердыми, как камни. Она отоваривала меня обеими руками. Я просто сидел, а она отвешивала плюхи. Мне попадало в бровь, в глаз, в лоб, по скулам. Один я поймал даже кадыком.

  – Ах ты сволочь! Сволочь, сволочь, сволочь! НЕНАВИЖУ ТЕБЯ!

  Я схватил ее за запястья.

  – Ладно, Ди Ди, хватит. – Она упала обратно на постель, когда я встал и вышел вон, по коридору и наружу через парадное.

  Когда я вернулся, Лидия сидела в кресле. Лицо ее было темно.

  – Тебя долго не было. Посмотри мне в глаза. Ты ебал ее, правда?

  – Нет, неправда.

  – Тебя ужасно долго не было. Смотри, она поцарапала тебе лицо!

  – Говорю тебе, ничего не произошло.

  – Сними рубашку. Я хочу посмотреть на твою спину.

  – Ох, кончай это говно, Лидия.

  – Снимай рубашку и майку.

  Я снял. Она зашла мне за спину.

  – Что это за царапина у тебя на спине?

  – Какая еще царапина?

  – Вот здесь, длинная… женским ногтем.

  – Если она там есть, значит, ее ты провела….

  – Хорошо. Я знаю, как можно проверить.

  – Как?

  – Марш в постель.

  – Хоро-шо! Экзамен я выдержал, но после подумал: а как мужчине проверить женщину на верность? Несправедливо, а? 21

  Я все время получал письма от одной дамы, жившей где-то в миле от меня. Она подписывалась Николь. Она писала, что прочла несколько моих книг, и те ей нравились. Я ответил на одно письмо, и она откликнулась приглашением зайти. Однажды днем, не сказав ничего Лидии, я забрался в «фольк» и поехал. Квартира у нее располагалась в аккурат над химчисткой на бульваре Санта-Моника. Дверь вела прямо с улицы, и сквозь стекло я разглядел лестницу наверх. Я позвонил.

  – Кто там? – донесся из маленького жестяного динамика женский голос.

  – Я Чинаски, – ответил я. Прозудел зуммер, и я толкнул дверь.

  Николь стояла на верхней площадке лестницы и смотрела вниз на меня. Культурное, чуть ли не трагическое лицо, а одета в длинное зеленое домашнее платье с низким вырезом спереди. Тело казалось очень хорошим. Она смотрела на меня большими темно-карими глазами. Вокруг них собралось много-много мелких морщинок: может, от чрезмерного питья или слез.

  – Вы одна? – спросил я.

  – Да, – улыбнулась она, – поднимайтесь сюда.

  Я поднялся. Квартира была просторной, две спальни, очень немного мебели. Я заметил небольшой книжный шкаф и стойку с пластинками классики. Я сел на тахту. Она присела рядом.

  – Я только что закончила, – сказала она, – читать «Жизнь Пикассо».

  На кофейном столике лежало несколько номеров «Нью-Йоркера».

  – Вам чаю приготовить? – спросила Николь.

  – Я лучше выйду и возьму чего-нибудь выпить.

  – Не обязательно. У меня кое-что есть.

  – Что?

  – Хорошего красного вина?

  – Было б неплохо, – согласился я.

  Николь встала и ушла в кухню. Я смотрел, как она движется. Мне всегда нравились женщины в длинных платьях. Двигалась она грациозно. Казалось, в ней много класса. Она вернулась с двумя бокалами и бутылкой вина и разлила. Предложила мне «Бенсон энд Хеджес». Я зажег одну.

  – Вы читаете «Нью-Йоркер»? – поинтересовалась она. – Они неплохие рассказы печатают.

  – Не согласен.

  – А что в них не так?

  – Образованные слишком.

  – А мне нравится.

  – Да ну, говно, – сказал я.

  Мы сидели, пили и курили.

  – Вам нравится моя квартира?

  – Да, славная.

  – Мне она отчасти напоминает квартиры, которые у меня были в Европе. Мне нравится пространство, свет.

  – В Европе, а?

  – Да, в Греции, в Италии… В Греции, главным образом.

  – Париж?

  – О да, мне нравился Париж. Лондон – нет.

  Потом она рассказала о себе. Семья ее жила в Нью-Йорке. Отец был коммунистом, а мать – швеей, в потогонной мастерской. Мать работала на передней машине, она была номер один, самой лучшей. Крутая и симпатичная. Николь училась сама по себе, выросла в Нью-Йорке, как-то повстречала известного врача, вышла замуж, прожила с ним десять лет, а затем развелась. Теперь она получала каких-то 400 долларов алиментов в месяц, и прожить на них оказывалось трудно. Квартира не по карману, однако, слишком ей нравилась, чтобы съезжать.

  – Ваш стиль, – сказала она мне, – он такой грубый. Как кувалда, но в нем есть юмор и нежность….

  – Ага, – сказал я.

  Я поставил стакан и посмотрел на нее. Взял ее подбородок в ладонь и притянул к себе, дав ей малюсенький поцелуй.

  Николь продолжала говорить. Она рассказывала довольно много интересных историй, некоторые я решил использовать сам – либо как рассказы, либо как стихи. Я наблюдал за ее грудями, когда она склонялась разлить вино. Как в кино, думал я, как в каком-нибудь ебаном кино. Смешно даже. Такое ощущение, что мы перед камерой. Мне нравилось. Лучше, чем ипподром, лучше, чем бокс. Мы вс§ пили. Николь откупорила новую бутылку. Рот у нее не закрывался. Ее легко было слушать. В каждой истории была мудрость и немного смеха. Николь производила на меня больше впечатления, чем понимала сама. Меня это смущало – слегка.

  Мы вышли на веранду со стаканами и стали смотреть на дневной поток машин. Она говорила о Хаксли и Лоуренсе в Италии. Какое говно. Я сказал ей, что Кнут Гамсун – величайший писатель на свете. Она взглянула на меня, изумившись, что я про него слышал, потом согласилась. Мы поцеловались на веранде, а мне в ноздри лезли выхлопные газы с улицы под нами. Ее тело хорошо ощущалось рядом с моим. Я знал, что сразу мы ебаться не будем, но знал и то, что еще вернусь сюда. Николь это тоже знала. 22

  Сестра Лидии Анжела приехала в город из Юты посмотреть на новый дом Лидии. Та уже заплатила первый взнос за небольшой домик, и ежемесячные платежи теперь были маленькими. Очень выгодная покупка. Человек, продавший дом, думал, что умрет, и продал его слишком уж дешево. Там были верхняя спальня для детей и неимоверно большой задний двор, полный деревьев и кустов бамбука.

  Анжела была самой старшей из сестер, самой разумной, с самым лучшим телом и самым здравым смыслом. Она торговала недвижимостью. Но возникла проблема, куда Анжелу поселить. У нас места не было. Лидия предложила у Марвина.

  – У Марвина? – переспросил я.

  – Да, у Марвина, – подтвердила Лидия.

  – Ладно, поехали, – сказал я.

  Мы все залезли в оранжевую Дрянь Лидии. «Дрянь». Так мы называли ее машину. Она походила на танк, очень старый и уродливый. Стоял поздний вечер. Марвину мы уже позвонили. Он сказал, что будет дома весь вечер.

  Мы доехали до пляжа, и там, у самой воды, стоял его маленький домик.

  – Ох, – сказала Анжела, – какой славный дом.

  – К тому же, он богат, – заметила Лидия.

  – И пишет хорошие стихи, – добавил я.

  Мы вышли из машины. Марвин сидел дома, вместе со своими бассейнами соленой воды для рыбок и своими картинами. Писал маслом он недурно. Для богатенького отпрыска он выживал очень даже ничего, он прорвался. Я всех представил. Анжела походила вокруг, поглядела на полотна Марвина.

  – О, очень мило. – Анжела тоже писала, только не слишком хорошо.

  Я захватил немного пива, а в кармане куртки у меня была спрятана пинта вискача, из которой я время от времени отхлебывал. Марвин вытащил еще пива, и между ними с Анжелой завязался легкий флирт. Марвин, казалось, был непрочь, а Анжела, казалось, склонялась к тому, чтоб над ним посмеяться. Он ей нравился, но недостаточно для того, чтобы сразу с ним ебаться. Мы пили и болтали. У Марвина были бонги, пианино и немного травки. Хороший удобный дом. В таком доме, как у него, я мог бы писать лучше, подумал я, – везло бы больше. Здесь слышно океан и нет соседей, которые жаловались бы на стук машинки.

  Я продолжал отхлебывать из бутылки. Мы просидели часа 2-3, потом уехали. Обратно Лидия поехала по скоростной трассе.

  – Лидия, – сказал я, – ты с Марвином еблась, правда?

  – О чем ты говоришь?

  – О том разе, когда ты ездила к нему поздно ночью, одна.

  – Черт бы тебя побрал, я не желаю этого слушать!

  – Ну да, это правда, ты его выебала!

  – Слушай, если ты не прекратишь, я за себя не ручаюсь!

  – Ты его выебла.

  Анжела испуганно смотрела на нас. Лидия съехала на обочину, остановила машину и толкнула дверцу с моей стороны.

  – Вылезай! – скомандовала она.

  Я вылез. Машина уехала. Я пошел по обочине. Вытащил пинту и хлебнул. Я шел так минут 5, когда рядом снова остановилась Дрянь. Лидия распахнула дверцу.

  – Залезай.

  Я залез.

  – Ни слова больше.

  – Ты его ебала. Я знаю.

  – О Боже!

  Лидия снова съехала на обочину и снова распахнула толчком дверцу.

  – Вылезай!

  Я вылез. Пошел по обочине. Добрел до съезда с трассы, который вел в пустынную улочку. Я спустился и пошел по ней. Было очень темно. Я заглядывал в окна некоторых домов. Очевидно, я попал в черный район. Впереди, на перекрестке, виднелись какие-то огни. Там стоял киоск с «горячими собаками». Я подошел поближе. За прилавком стоял черный мужик. Вокруг никого больше не было. Я заказал кофе.

  – Проклятые бабы, – сказал я ему. – Разумом их не понять. Моя девчонка ссадила меня на трассе. Выпить хочешь?

  – Конечно, – ответил тот.

  Он хорошенько глотнул и передал обратно бутылку.

  – У тебя телефон есть? – спросил я. – Я заплачу.

  – Звонок местный?

  – Да.

  – Бесплатно.

  Он вытащил из-под прилавка телефон и протянул мне. Я выпил и передал ему бутылку. Он взял.

  Я позвонил в компанию «Желтый Кэб», дал им адрес. У моего друга было доброе и интеллигентное лицо. Иногда и посреди преисподней можно найти доброту. Мы так и передавали бутылку по кругу, пока я ждал такси. Когда такси пришло, я сел назад и дал таксисту адрес Николь. 23

  После этого я вырубился. Наверное, потребил виски больше, чем думал. Я не помню, как приехал к Николь. Проснулся утром, повернутый спиной к кому-то в чужой кровати. Я посмотрел на стену у себя перед носом и увидел на ней большую декоративную букву. Буква гласила «Н». «Н» означало «Николь». Мне было херово. Я сходил в ванную. Взял зубную щетку Николь, чуть не подавился. Умыл лицо, причесался, посрал и поссал, вымыл руки и выпил много воды из-под крана над ванной. Потом вернулся в постель. Николь встала, привела себя в порядок, вернулась. Легла ко мне лицом. Мы начали целоваться и гладить друг друга.

  Я невинен по-своему, Лидия, подумал я. Я верен тебе по-своему.

  Никакого орального секса. Желудок слишком расстроен. Я взгромоздился на бывшую жену знаменитого врача. На культурную путешественницу по разным странам. У нее в шкафу стояли сестры Бронт§. Нам обоим нравилась Карсон МакКаллерс. «Сердце – Одинокий Охотник». Я всунул ей 3 или 4 раза особенно мерзкими рывками, и она охнула. Теперь она знала писателя не понаслышке. Не очень хорошо известного писателя, конечно, но за квартиру платить я умудрялся, и это поражало. Настанет день, и она окажется в одной из моих книг. Я ебал культурную суку. Я чувствовал, как приближаюсь к оргазму. Я втолкнул свой язык ей в рот, поцеловал ее и кончил. Скатился с нее, чувствуя себя глупо. Подержал ее немного в объятиях, потом она ушла в ванную. В Греции ебать ее было бы лучше, наверное. Америка – дерьмовое место для ебли.

  После этого я навещал Николь 2-3 раза в неделю, днем. Мы пили вино, разговаривали, а иногда занимались любовью. Я обнаружил, что меня она в особенности не интересует – просто нужно чем-то заняться. С Лидией мы помирились на следующий день. Она допрашивала меня, бывало, куда я хожу днем.

  – Я был в супермаркете, – отвечал я ей, и то была правда. Сначала я действительно заходил в супермаркет.

  – Я никогда не видела, чтобы ты проводил столько времени в супермаркете.

  Однажды вечером я напился и проболтался Лидии, что знаю некую Николь. Я рассказал ей, где Николь живет, но успокоил, что «ничего особенного не происходит». Зачем черт меня дернул, не вполне понятно, но когда человек пьет, мыслит он иногда неясно….

  Однажды днем я выходил из винной лавки и только-только дошел до Николь. Я нес с собой две полудюжины пива в бутылках и пинту виски. Мы с Лидией накануне опять поцапались, и я решил провести ночь с Николь. Шел я себе, уже в состоянии легкой интоксикации, как вдруг услышал, как ко мне сзади кто-то подбегает. Я обернулся. Там стояла Лидия.

  – Ха! – сказала она. – Ха!

  Она выхватила пакет с пойлом у меня из рук и стала доставать бутылки с пивом. Она била их о мостовую одну за другой. Те крупно взрывались. Бульвар Санта-Моника – очень оживленная улица. Дневное движение только начинало нарастать. Вся эта акция происходила прямо перед дверью Николь. Потом Лидия дошла до пинты виски. Она подняла ее в воздух и завопила на меня:

  – Ха! Ты собирался это выпить, а потом ЕБАТЬ ее! – Она хряснула бутылкой о цемент.

  Дверь у Николь была открыта, и Лидия побежала вверх по лестнице. Николь стояла на верхней площадке. Лидия принялась лупцевать Николь своей большой сумочкой. Ремешки у той были длинные, а размахивалась она изо всех сил.

  – Это мой мужчина! Он мой мужчина! Не лезь к моему мужчине!

  Затем Лидия сбежала мимо меня вниз и выскочила на улицу.

  – Боже милостивый, – сказала Николь. – Кто это была?

  – Это была Лидия. Дай мне веник и большой бумажный пакет.

  Я вышел на улицу и начал сметать битое стекло в мешок из коричневой бумаги. Эта сука зашла слишком далеко на сей раз, думал я. Схожу куплю еще пойла. Останусь на ночь с Николь – может, на пару ночей.

  Я нагнулся, подбирая осколки, и тут услышал за спиной странный звук. Я обернулся. Лидия на своей Дряни. Она заехала на тротуар и неслась прямо на меня со скоростью миль 30 в час. Я отскочил в сторону, машина пролетела мимо, промахнувшись на дюйм. Доехала до конца квартала, неуклюже грохнулась с тротуара, прокатилась дальше по мостовой, на следующем углу свернула вправо и пропала из виду.

  Я продолжал подметать стекло. Подмел и убрал я уже вс§. Затем залез в свой первый кулек и нашел одну неповрежденную бутылку пива. Выглядела она очень хорошо. Мне она на самом деле была нужна. Я уже совсем собрался открутить пробку, как кто-то выхватил бутылку у меня из-за спины. Снова Лидия. Она подбежала к двери Николь и швырнула бутылку в стекло. Она запустила ее с таким ускорением, что бутылка пролетела насквозь, как большая пуля, не разбив вс§ стекло целиком, а оставив только круглую дыру.

  Лидия сбежала вниз, а я поднялся по лестнице. Николь по-прежнему стояла на площадке.

  – Ради Бога, Чинаски, уезжай с нею, пока она всех тут не поубивала! Я повернулся и вновь спустился на улицу. Лидия сидела в машине, мотор работал. Я открыл дверцу и сел. Она тронулась с места. Ни один из нас не произнес ни слова. 24

  Я начал получать письма от девушки из Нью-Йорка. Ее звали Минди. Она наткнулась на пару моих книжек, но лучше всего в ее письмах было то, что она редко упоминала в них о писательстве, кроме тех случаев, когда говорила, что сама она – не писатель. Она писала о разном в общем, а о мужчинах и сексе – в частности. Минди было 25, писала она от руки, почерком устойчивым и разумным, однако, с юмором. Я отвечал ей и всегда радовался, находя ее письмо у себя в ящике. У большинства людей гораздо лучше получается выговариваться в письмах, нежели в беседе, и некоторые умеют писать художественные, изобретательные письма, но стоит попытаться сочинить стихотворение, рассказ или роман, как они становятся претенциозными.

  Потом она прислала несколько фотографий. Если они не лгали, то Минди была довольно хороша собой. Мы переписывались еще несколько недель, а потом она упомянула, что скоро у нее двухнедельный отпуск.

  Почему бы вам не прилететь сюда? – предложил я.

  Хорошо, ответила она.

  Мы начали созваниваться. Наконец, она сообщила дату своего прилета в международный аэропорт Лос-Анжелеса.

  Буду там, сказал я ей, ничто меня не остановит. 25

  Я хранил дату в уме. Сотворить раскол с Лидией никогда не представляло особых трудностей. Я по натуре – одиночка, довольствуюсь просто тем, что живу с женщиной, ем с ней, сплю с ней, иду с ней по улице. Я не хотел никаких разговоров, никаких выходов куда-то, если не считать ипподрома или бокса. Я не понимал телевидения. Я чувствовал себя глупо, если приходилось платить деньги за то, чтобы зайти в кинотеатр и сидеть там с другими людьми ради того, чтобы разделить их эмоции. От вечеринок меня тошнило. Я терпеть не мог азартные игры, грязную игру, флирт, любительскую пьянь, зануд. Но Лидию вечеринки, танцульки, мелкий треп заряжали энергией. Она считала себя сексапилкой. Но уж чересчур очевидной. Поэтому наши споры часто произрастали из моего желания никаких-людей-вообще против ее желания как-можно-больше-людей-как-можно-чаще.

  За пару дней до прилета Минди я начал. Мы вместе лежали на постели.

  – Лидия, да ради Бога, почему ты такая глупая? Неужели ты не понимаешь, что я одиночка? Затворник? Я таким и должен быть, чтобы писать.

  – Как же ты вообще что-то узна§шь о людях, если не встречаешься с ними?

  – Я уже вс§ про них знаю.

  – Даже когда мы выходим поесть в ресторан, ты сидишь, опустив голову, ты ни на кого не смотришь.

  – К чему тошноту вызывать?

  – Я наблюдаю за людьми, – сказала она. – Я их изучаю.

  – Дерьмо собачье!

  – Да ты боишься людей!

  – Я их ненавижу.

  – Как же ты можешь быть писателем? Ты не наблюдаешь!

  – Ладно, я не смотрю на людей, но на квартплату зарабатываю письмом. Это круче, чем баранов пасти.

  – Тебя надолго не хватит. У тебя никогда ничего не выйдет. Ты вс§ делаешь не так.

  – Именно поэтому у меня вс§ получается.

  – Получается? Да кто, к чертовой матери, знает, кто ты такой? Ты знаменит как Мейлер? Как Капоте?

  – Они писать не умеют.

  – Зато ты умеешь! Только ты, Чинаски, умеешь писать!

  – Да, так я себя ощущаю.

  – Ты знаменит? Если бы ты приехал в Нью-Йорк, тебя бы кто-нибудь узнал?

  – Послушай, мне на это наплевать. Я просто хочу писать себе дальше. Мне не нужны фанфары.

  – Да ты не откажешься от всех фанфар, что только могут быть.

  – Возможно.

  – Тебе нравится делать вид, что ты уже знаменит.

  – Я всегда так себя вел, даже еще не начав писать.

  – Ты самый неизвестный знаменитый человек, которого я видела.

  – У меня просто нет амбиций.

  – Есть, но ты ленив. Ты хочешь всего и на шару. Когда вообще ты пишешь? Когда ты это делаешь? Ты вечно или в постели валяешься, или пьяный, или на ипподроме.

  – Не знаю. Это не важно.

  – А что тогда важно?

  – Тебе виднее, – сказал я.

  – Ну, так я тебе скажу, что важно! – заявила Лидия. – У нас уже очень давно не было вечеринки. Я уже очень долго никаких людей не видела! Мне НРАВЯТСЯ люди! Мои сестры ОБОЖАЮТ вечеринки. Они тыщу миль готовы проехать ради вечеринки! Вот так нас вырастили в Юте! В вечеринках ничего зазорного нет. Просто люди РАССЛАБЛЯЮТСЯ и хорошо проводят время! Только у тебя в голове эта чокнутая идея засела. Ты думаешь, веселье непременно ведет к ебле! Господи Боже мой, да люди порядочны! Ты просто не умеешь хорошо проводить время!

  – Мне не нравятся люди, – ответил я.

  Лидия вскочила с постели.

  – Господи, меня от тебя тошнит!

  – Ладно, тогда я уступлю тебе немного места.

  Я спустил ноги с кровати и начал обуваться.

  – Немного места? – переспросила Лидия. – Что ты имеешь в виду – «немного места»?

  – А то, что убираюсь отсюда к чертям!

  – Ладно, но послушай-ка вот что: если ты сейчас выйдешь за дверь, ты меня больше не увидишь!

  – Меня устраивает, – сказал я. Я встал, подошел к двери, открыл ее, закрыл и спустился к «фольксвагену». Завелся и уехал. Я освободил немного места для Минди. 26

  Я сидел в аэропорту и ждал. С фотографиями всегда вс§ неясно. Точно никогда не скажешь. Я нервничал. Хотелось сблевнуть. Я зажег сигарету и подавился. Зачем я все это делаю? Минди мне теперь не хотелось. А она уже летит аж из самого Нью-Йорка. Я знал множество женщин. Почему их всегда должно быть больше? Что я пытаюсь сделать? Новые романчики – это, конечно, будоражит, но ведь сколько работы. В первом поцелуе, в первой §бке есть какой-то драматизм. Сначала люди всегда интересны. А потом, позже, медленно но верно проявляются и все недостатки, и вс§ безумие. Я становлюсь вс§ незначительнее для них; они будут значить вс§ меньше и меньше для меня.

  Я стар и уродлив. Может, поэтому так хорошо вставлять в молодых девчонок. Я Кинг-Конг, а они – изящные и хрупкие. Я что – пытаюсь в трахе обойти смерть на повороте? Что – с молоденькими девчонками я надеюсь, что не состарюсь ни телом, ни душой? Мне просто не хочется стареть по-плохому – лучше просто бросить вс§ и сдохнуть еще до прихода самой смерти.

  Самолет Минди приземлился и подрулил. Я чуял опасность. Женщины узнавали меня заранее, поскольку читали мои книги. Я выставлял себя напоказ. С другой же стороны, я о них не знал ничего. Настоящий игрок. Меня могли убить, мне могли отрезать яйца. Чинаски без яиц. «Любовные Стихи Евнуха».

  Я стоял и ждал Минди. Из ворот выходили пассажиры.

  Ох, надеюсь, что это не она.

  Или это.

  Или в особенности вот это.

  А вот эта бы в самый раз! Погляди на эти ножки, на этот задик, на эти глаза….

  Одна пошла в мою сторону. Я надеялся, что это она и есть. Самая лучшая изо всей этой чертовой кучи. Такой удачи не бывает. Она подошла и улыбнулась.

  – Я Минди.

  – Я рад, что вы Минди.

  – А я рада, что вы Чинаски.

  – Вам багажа ждать надо?

  – Да, я притащила с собой столько, что надолго хватит!

  – Давайте в баре посидим.

  Мы вошли в бар и нашли свободный столик. Минди заказала водку с тоником. Я заказал водку-7. Ах, почти в гармонии. Зажег ей сигарету. Она выглядела прекрасно. Почти девственно. В это было трудно поверить. Маленькая, светловолосая и безупречно сложенная. Больше естественная, чем изощренная. Я понял, что легко смотреть ей в глаза – зелено-голубые. В ушах у нее были 2 крошечные сережки. И она носила высокие каблуки. Я писал Минди, что высокие каблуки меня возбуждают.

  – Ну что, – спросила она, – страшно?

  – Уже не очень. Вы мне нравитесь.

  – Вы в жизни гораздо лучше, чем на фотографиях, – сказала она. – Мне вовсе не кажется, что вы уродина.

  – Спасибо.

  – О, я не хочу сказать, что вы красавчик – в том смысле, кого другие красавчиками считают. Лицо у вас доброе. А глаза – глаза у вас прекрасны. Они дикие, сумасшедшие, как будто зверь какой-то выглядывает из горящего леса. Господи, ну, что-то типа этого. Я неуклюже выражаюсь.

  – Я думаю, вы прекрасны, – сказал я. – И очень милы. Мне с вами хорошо. Мне кажется, хорошо, что мы вместе. Допивайте. Нам еще по одной нужно. Вы похожи на свои письма.

  Мы выпили по второй и спустились за багажом. Я гордился тем, что иду с Минди. Она ходила со стилем. Столько женщин с хорошими телами ползает, как навьюченные каракатицы. Минди текла.

  Все это чересчур хорошо, сидело у меня в голове. Так просто не бывает.

  Приехав ко мне, Минди приняла ванну и переоделась. Вышла в легком голубом платьице. Еще она изменила прическу – самую малость. Мы сидели вместе на кушетке, с водкой и водочным коктейлем.

  – Ну, – сказал я, – мне по-прежнему страшновато. Я сейчас немного напьюсь.

  – А у вас – точно так, как я себе представляла, – сказала она.

  Она смотрела на меня и улыбалась. Я протянул руку и, коснувшись ее затылка, чуть-чуть, придвинул к себе и слегка поцеловал.

  Зазвонил телефон. Это была Лидия.

  – Что ты делаешь?

  – Я с другом.

  – Это баба, не так ли?

  – Лидия, между нами все кончено, – сказал я. – Ты сама это знаешь. – ЭТО БАБА, НЕ ТАК ЛИ?

  – Да.

  – Ну, хорошо.

  – Хорошо. До свиданья.

  – До свиданья, – сказала она.

  Голос Лидии внезапно успокоился. Мне получшело. Ее неистовство пугало меня. Она вечно утверждала, что ревнивый – я, и я действительно частенько ревновал, но когда видел, что вс§ идет против, мне становилось противно, и я отваливал. Лидия была не такой. Она реагировала. Она была Главным Заводилой в Игре Насилия.

  Но теперь по голосу я понял, что она сдалась. Водился за ней такой тон.

  – Это была моя бывшая, – сказал я Минди.

  – Все кончено?

  – Да.

  – Она вас до сих пор любит?

  – Думаю, да.

  – Тогда не кончено.

  – Кончено.

  – Мне остаться?

  – Конечно. Прошу вас.

  – Вы не просто мной пользуетесь? Я читала все ваши любовные стихи… к Лидии.

  – Я был влюблен. И я вас не использую.

  Минди прижалась ко мне всем телом и поцеловала меня. Долгий поцелуй. Хуй у меня поднялся. В последнее время я принимал много витамина Е. У меня по части секса свои соображения. Я постоянно был на взводе и продолжительно дрочил. Я занимался с Лидией любовью, затем возвращался к себе и утром мастурбировал. Мысль о сексе как о чем-то запретном возбуждала меня выше всех разумных пределов. Так, словно один зверь ножом вгоняет другого в покорность.

  Когда я кончал, то чувствовал, что кончаю перед лицом всего пристойного, белая сперма каплет на головы и души моих умерших родителей. Если б я родился женщиной, то наверняка стал бы проституткой. Коль скоро я родился мужчиной, я желал женщин постоянно – чем ниже, тем лучше. Однако женщины – хорошие женщины – пугали меня, поскольку, в конечном итоге, требовали себе всю душу, а то, что от меня еще оставалось, я хотел сберечь. В основном, я желал проституток, бабья попроще, ибо они беспощадны и ж§стки, и не требуют ничего личного. Когда они уходят, я ничего не теряю. И в то же время я жаждал нежной, доброй женщины, невзирая на ошеломительную цену. Пропал, как ни крути. Сильный мужик отказался бы и от тех, и от этих. Я сильным не был. Поэтому продолжал сражаться с женщинами – с самой идеей женщин.

  Мы с Минди докончили бутылку и отправились в постель. Я некоторое время целовал ее, затем извинился и отодвинулся. Слишком надрался, чтобы что-нибудь сделать. Любовничек, блядь. Наобещал множество великих переживаний в ближайшем будущем и уснул рядом с ней, прижавшейся ко мне всем телом.

  Наутро я проснулся в отвращении. Взглянул на Минди, нагую рядом с собой. Даже теперь, после всего этого пьянства, она была чудом. Никогда не знал я девушки столь прекрасной и в то же время – столь нежной и умной. Где все ее мужчины? В чем они облажались?

  Я ушел в ванную и попытался привести себя в порядок. От «Лавориса» чуть не стошнило. Я побрился и немного побрызгался лосьоном. Смочил волосы и причесал их. Подошел к холодильнику, вытащил «7-АП» и выпил всю банку.

  Я вернулся к постели и снова туда залез. Минди была теплой – тело ее было теплым. Казалось, она спала. То, что надо. Я потерся губами о ее губы, мягко-мягко. Хер мой встал. Я чувствовал собой ее груди. Взял одну и пососал ее. Сосок отвердел. Минди шевельнулась. Я опустил вниз руку, ощупал весь ее живот, дотянулся до пизды. Начал потирать ее, очень легко.

  Словно заставить раскрыться бутон розы, подумал я. Здесь есть смысл. Это хорошо. Словно два насекомых в саду приближаются медленно друг к другу. Самец пускает свои медленные чары. Самка медленно раскрывается. Мне нравится, нравится. Два жучка. Минди раскрывается, влажнеет. Она прекрасна. Я влез на нее. И засунул, прижавшись ртом к ее рту. 27

  Мы пили весь день, и в тот вечер я снова попытался заняться с Минди любовью. Меня поразило и привело в замешательство, когда я обнаружил, что у Минди крупная пизда. Сверхкрупная просто. Прошлой ночью я этого не заметил. Трагедия. Величайший порок женщины. Я вс§ трудился и трудился. Минди лежала так, будто ей это нравится. Я молился, чтобы это оказалось правдой. Меня прошиб пот. Заболела спина. Вс§ поплыло перед глазами, тошнило. Пизда же ее, казалось, становилась все больше. Я ничего не чувствовал. Как будто пытаешься выебать большой и просторный бумажный кулек. Я едва соприкасался со стенками ее влагалища. Агония, упорная работа без малейшей награды. Я чувствовал себя гнусно. Мне не хотелось ее обижать. Я отчаянно хотел кончить. Дело не только в пьянстве. Пьяным я работал получше многих. Я слышал собственное сердце. Я чувствовал его. Я чувствовал его у себя в груди. Я ощущал его в горле. Я ощущал его в голове. Я не мог этого вынести. Я скатился с нее, хватая рот воздух.

  – Прости меня, Минди, Господи Иисусе, мне очень жаль.

  – Все в порядке, Хэнк, – ответила она.

  Я перевернулся на живот. От меня несло потом. Я встал и налил в два стакана. Мы сели в постели и выпили, бок о бок. Я не мог понять, как мне удалось кончить в первый раз. У нас проблема. Вся эта красота, вся эта доброта – а у нас проблема. Я не способен сказать Минди, в чем она. Я не знал, как сообщить ей, что у нее большая пизда. Может, ей никто никогда не говорил.

  – Все будет лучше, когда я не буду столько пить, – сказал я ей.

  – Пожалуйста, не волнуйся, Хэнк.

  – Ладно. Мы уснули, или же сделали вид, что уснули. Я-то уснул, в конце концов…. 28

  Минди прожила у меня около недели. Я познакомил ее со своими друзьями. Мы ходили везде. Но решено ничего не было. Я не мог словить оргазм. Ее, казалось, это не обламывало. Что и странно.

  Около 10.45 как-то вечером Минди в передней комнате пила и читала журнал. Я валялся на постели в одних трусах, пьяный, курил, полный стакан стоял на стуле. Я таращился в голубой потолок, ничего не чувствуя и ни о чем не думая.

  С парадного входа постучали.

  Минди спросила:

  – Открыть?

  – Конечно, – ответил я, – валяй.

  Я слышал, как Минди открывает дверь. Затем послышался голос Лидии:

  – Просто зашла посмотреть, что у меня за соперница.

  О, подумал я, вот это мило. Сейчас встану, налью им обеим по стаканчику, мы все вместе выпьем и поговорим. Мне нравится, если мои женщины понимают друг друга.

  Потом я услышал, как Минди закричала. И Лидия закричала. Я слышал возню, кряхтенье, падение тел. Переворачивалась мебель. Минди завопила снова – будто на нее напали. Завопила Лидия – как тигрица, идущая на убийство. Я выпрыгнул из кровати, собираясь их разнять. Вбежал в переднюю комнату в одних трусах. Там происходила безумная сцена с выдиранием волос, плевками и царапаньем. Я подбежал растащить их, но, споткнувшись о собственный ботинок на ковре, тяжело грохнулся. Минди выскочила за дверь, Лидия – следом. Они побежали по дорожке к улице. Я услышал еще один вопль.

  Прошло несколько минут. Я встал и прикрыл дверь. Очевидно, Минди спаслась, поскольку неожиданно вошла Лидия. Она села в кресло около двери. Взглянула на меня.

  – Извини. Я описялась.

  Так оно и было. В промежности у нее было темное пятно, и одна штанина вся вымокла.

  – Да ладно, – сказал я.

  Я налил Лидии, и та просто сидела, держа стакан в руке. Свой я в руке удержать не мог. Никто ничего не говорил. Немного погодя, в дверь постучали. Я встал в одних трусах и открыл. Мой огромный, белый, дряблый живот переваливался за резинку трусов. В дверях стояли два полицейских.

  – Здрасьте, – сказал я.

  – Мы по вызову о нарушении тишины и порядка.

  – Это просто небольшой семейный спор, – сказал я.

  – Подробности нам тоже сообщили, – сказал фараон, стоявший ко мне поближе. – Там было две женщины.

  – Обычно так и бывает, – ответил я.

  – Хорошо, – сказал первый. – Я только хочу задать вам один вопрос.

  – Ну.

  – Какую из них вы хотите?

  – Я возьму вот эту, – я показал на Лидию, сидевшую в кресле, всю обоссанную.

  – Хорошо, сэр, а вы уверены?

  – Уверен. Полицейские ушли, и я остался с Лидией снова. 29

  Телефон зазвонил на следующее утро. Лидия уехала к себе. То был Бобби – паренек, что жил в соседнем квартале и работал в порнографическом книжном магазине.

  – Минди у меня. Она хочет, чтобы ты пришел и поговорил с нею.

  – Ладно.

  Я пришел с 3 бутылками пива. На Минди были высокие каблуки и черный просвечивавший наряд из «Фредерикса». Он напоминал кукольное платье, и сквозь него виднелись черные трусики. Лифчика у нее не было. Валери куда-то девалась. Я сел и свернул пробки с пивных бутылок, передал их всем.

  – Ты возвращаешься к Лидии, Хэнк? – спросила Минди.

  – Извини, да. Я вернулся.

  – Гнило вс§ это – то, что случилось. Я думала, у вас с Лидией вс§.

  – Я тоже так думал. Такие вещи – очень странные.

  – Вся моя одежда у тебя осталась. Надо будет прийти забрать.

  – Конечно.

  – Ты уверен, что она уехала?

  – Да.

  – Она как кобл., эта женщина, как лесбуха настоящая.

  – Не думаю.

  Минди встала и вышла в ванную. Бобби посмотрел на меня.

  – Я ее отъебал, – сказал он. – Она не виновата. Ей некуда было больше пойти.

  – Я ее и не виню.

  – Валери взяла ее с собой во «Фредерикс», настроение поднять, купила ей новый наряд.

  Минди вышла из ванной. Она там плакала.

  – Минди, – сказал я, – мне пора идти.

  – Я за одеждой потом зайду.

  Я поднялся и вышел за дверь. Минди вышла следом.

  – Обними меня, – сказала она.

  Я ее обнял. Она плакала.

  – Ты никогда не забудешь меня… никогда! Я пошел к себе пешком, размышляя: интересно, а Бобби действительно ебал Минди? Они с Валери врубались во много странных новых дел. Наплевать на их отсутствие обычных чувств. Дело в том, как они вс§ делали, не показывая никаких эмоций: точно так же, как кто-нибудь другой мог зевнуть или сварить картошку. 30

  Ради умиротворения Лидии я согласился съездить в Башку Мула, штат Юта. Ее сестра ушла в поход в горы. Сестры, на самом деле, владели там большей частью земли. По наследству от отца досталась. Глендолина, одна из сестер, поставила в лесах палатку. Она писала роман «Дикая Женщина с Гор». Приезда остальных ждали со дня на день. Мы с Лидией прибыли первыми. У нас была крошечная армейская палатка на двоих. Мы втиснулись в нее в первую ночь, и комары втиснулись туда вместе с нами. Ужасно.

  На следующее утро мы сидели вокруг походного костра. Глендолина с Лидией готовили завтрак. Я купил припасов на 40 долларов, что включало несколько полудюжин пива. Я положил их остужаться в горный ручей. Мы доели завтрак. Я помог им с тарелками, а потом Глендолина извлекла свой роман и стала нам читать. Он был, на самом деле, неплох, но очень непрофессионален и требовал большой обточки. Глендолина подразумевала, что читатель так же зачарован ее жизнью, как и она сама – а это смертельная ошибка. Другие смертельные ошибки, сделанные ею, слишком многочисленны, чтоб их тут упоминать.

  Я сходил к ручью и вернулся с 3 бутылками пива. Девчонки отказались, пива им не хотелось. Они были сильно настроены против пива. Мы обсудили роман Глендолины. Я уже вычислил, что все, кому хочется читать свои романы вслух, неминуемо неблагонадежны. Если это – не старый добрый поцелуй смерти, то его тогда вообще не существует.

  Разговор сменил русло, и девчонки защебетали о мужиках, вечеринках, танцульках и сексе. У Глендолины был высокий возбужденный голос, и смеялась она нервно, смеялась беспрерывно. Далеко за сорок, довольно жирная и очень неопрятная. Помимо этого, как и я сам, она была просто страхолюдиной.

  Глендолина говорила без передыху, должно быть, больше часа – и об одном лишь сексе. Перед глазами у меня все поплыло. Она размахивала руками над головой:

  – Я ДИКАЯ ЖЕНЩИНА С ГОР! О ГДЕ, О ГДЕ ТОТ МУЖЧИНА, ТОТ НАСТОЯЩИЙ МУЖЕСТВЕННЫЙ МУЖЧИНА, ЧТО ВЗЯЛ БЫ МЕНЯ?

  Ну, здесь его определенно нет, подумал я.

  Я взглянул на Лидию:

  – Пошли погуляем.

  – Нет, – ответила она, – я хочу почитать вот эту книгу. – Та называлась «Любовь и Оргазм: Революционный Путеводитель Полового Осуществления».

  – Хорошо, – сказал я, – тогда я один схожу.

  Я дошел до горного ручья. Сунул в него руку и достал еще одну бутылку, открыл и сел выпить. Я в этих горах – в капкане, да еще и с двумя ненормальными бабами. Они отнимают всю радость у ебли, постоянно болтая о ней. Мне тоже нравится ебстись, но она ведь для меня – не религия. В ней чересчур много смешного и трагичного. Люди наверняка не знают, как с ней вообще обращаться, поэтому превратили в игрушку. В игрушку, разрушающую их самих.

  Самое главное, решил я, – найти подходящую женщину. Но как? У меня с собой был красный блокнотик и ручка. Я нацарапал в нем медитативную поэмку. Затем подошел к озеру. «Выгоны Вэнсов» называлось это место. Сестры владели большей его частью. Мне требовалось посрать. Я снял штаны и присел в кустарнике с мухами и комарами. Городскими удобствами я смогу воспользоваться в любое время. Здесь же нужно подтираться листвой. Я подошел к озеру и сунул одну ногу в воду. Та была холодной, как лед.

  Будь мужчиной, старик. Заходи.

  Моя кожа была белой, словно слоновая кость. Я чувствовал, что очень стар, очень мягок. Я двинулся в ледяную воду. Зашел по пояс, затем глубоко вдохнул и прыгнул вперед. Залез полностью! Ил взвихрился со дна и набился мне в уши, в рот, в волосы. Я стоял в грязной воде, зубы стучали.

  Я долго ждал, пока вода осядет и успокоится. Потом зашагал назад. Оделся и стал пробираться вдоль края озера. Дойдя до конца, я услышал что-то похожее на шум водопада. Я зашел в чащу, продираясь на звук. Пришлось огибать какие-то скалы, овраг. Звук вс§ приближался и приближался. Вокруг роились мухи и комары. Мухи были крупными, злыми и голодными, гораздо крупнее городских, и они определяли свою еду издали, навскидку.

  Я продрался сквозь какие-то густые кусты, и вот он – мой первый в жизни, ей-Богу настоящий, водопад. Вода просто стекала с горы и переливалась через скальный уступ. Он был прекрасен. Вода вс§ шла и шла. Эта вода притекала откуда-то. И куда-то утекала. Вероятно, к озеру вели 3 или 4 ручья.

  Наконец, мне надоело смотреть на него, и я решил вернуться. Кроме этого, я решил пойти другой дорогой, напрямик. Я пробрался на другую сторону озера и свернул к лагерю. Я примерно знал, где он. Моя красная записная книжка по-прежнему оставалась со мной. Я остановился и написал еще одно стихотворение, менее медитативное, потом пошел дальше. Я вс§ шел и шел. Лагерь не появлялся. Я прошел еще немного. Огляделся, ища глазами озеро. Озера я найти не смог – я не знал, где оно. Внезапно меня осенило: я ЗАБЛУДИЛСЯ. Эти ебучие сексуальные суки свели меня с ума, и я теперь ЗАБЛУДИЛСЯ. Я огляделся вокруг. Поодаль стояли горы, меня окружали только деревья и кусты. И никакого центра, никакой точки отсчета, никакой связи ни с чем. Я перепугался, по-настоящему перепугался. Зачем я разрешил им увезти себя из города, из моего Лос-Анжелеса? Там мужику можно вызвать такси, позвонить по телефону, там есть разумные решения разумных проблем.

  Выгоны Вэнсов расстилались вокруг меня на многие, многие мили. Я выкинул свой красный блокнот. Что за смерть для писателя! Я уже видел в газете:

  ГЕНРИ ЧИНАСКИ, МЕЛКИЙ ПОЭТ, НАЙДЕН МЕРТВЫМ В ЛЕСАХ ЮТЫ

  Генри Чинаски, бывший почтовый служащий, ставший писателем, вчера днем был найден в разложившемся состоянии лесником У. К. Бруксом-мл. Возле останков также найдена небольшая красная записная книжка, содержащая, очевидно, последнее произведение, написанное мистером Чинаски.

  Я пошел дальше. Вскоре я очутился в каком-то заболоченном месте, полном воды. То и дело какая-нибудь нога у меня проваливалась в трясину по колено, и мне приходилось себя вытягивать.

  Я дошел до изгороди из колючей проволоки. Я сразу же понял, что через нее мне лезть не нужно. Я знал, что это будет неправильно, и просто стоял, сложив ладони в рупор, и орал:

  – ЛИДИЯ!

  Ответа не было.

  Я попробовал еще раз: – ЛИДИЯ!

  Голос мой звучал очень скорбно. Голос труса.

  Я двинулся дальше. Славно будет, думал я, вернуться к сестренкам, слушать, как они смеются и над сексом, и над мужиками, и над танцульками с вечеринками. Славно будет слышать голос Глендолины. Славно будет запускать руку в длинные волосы Лидии. Я преданно буду брать ее на все посиделки в городе. Я даже буду танцевать со всеми женщинами и отпускать блистательные шуточки обо всем на свете. Я выдержу всю эту недоразвитую говенную бредятину с улыбкой. Я почти что слышал собственный голос:

  – Эй, да это великолепная танцевальная мелодия! Кто хочет по-настоящему пошевелиться? А ну, кто хочет буги сбацать?

  Я шел по болоту дальше. Наконец, достиг сухой земли. Выбрался на дорогу. Просто старая грунтовка, но выглядела она хорошо. Я мог разглядеть следы шин, отпечатки копыт. Над головой даже тянулись провода, они несли куда-то электричество. Мне нужно было просто-напросто идти за этими проводами. Я шел по дороге. Солнце стояло высоко, должно быть, уже наступил полдень. Я шел дальше, чувствуя себя дураком.

  Я добрался до запертых ворот посреди дороги. Что это означает? Сбоку маленькая калитка. Очевидно, ворота не пускают скот. Но где этот скот? Где владелец скота? Может, он наезжает сюда только раз в полгода.

  Макушка у меня начала раскалываться. Я поднял руку и пощупал то место, по которому мне навернули дубинкой в филадельфийском баре 30 лет назад. Остался шрам. Теперь этот шрам, пропеченный солнцем, распух. Он выпирал небольшим рогом. Я отковырял кусочек и выбросил на дорогу.

  Я шел еще час, потом решил повернуть назад. Значит, придется тащиться обратно весь путь, однако я чувствовал, что сделать это надо. Я снял рубашку и обмотал ею голову. Раз или два я останавливался и вопил:

  – ЛИДИЯ! – Ответа не было.

  Через некоторое время я добрел до тех самых ворот снова. Нужно было лишь обойти их, но кое-что меня не пускало. Оно стояло перед воротами, футах в 15 от меня. Это была маленькая важенка, олененок, что-то типа того.

  Я медленно двинулся к нему. Оно не пошевелилось. Пропустит или нет? Казалось, оно меня совсем не боится. Наверное, чует мое смятение, мою трусость. Я подходил все ближе и ближе. Оно никак не уступало мне дорогу. У него были большие прекрасные карие глаза – прекраснее глаз любой женщины, что я когда-либо встречал. Невероятно. Я стоял от него в 3 футах, уже готовый сдать назад, когда оно рванулось с места и сигануло с дороги в леса. Оно было в отличной форме – бегать могло еще как.

  Идя дальше по дороге, я услышал, как где-то течет вода. Вода мне нужна. Без воды ведь долго не проживешь. Я сошел с дороги и двинулся на шум воды. На пути стоял небольшой пригорок, покрытый травой, и, перевалив через него, я ее увидел: вода лилась из нескольких цементных труб в стене плотины в нечто вроде водохранилища. Я уселся на край и снял ботинки с чулками, закатал штанины и сунул ноги в воду. Потом полил себе на голову. Потом попил – но не слишком много и не слишком быстро, совсем как это делают в кино.

  Немного придя в себя, я заметил пирс, выступавший в водохранилище. Я вышел на него и наткнулся на большой железный ящик, привинченный к стенке пирса. Он был заперт на засов. Там, внутри, вероятно, телефон! Я мог бы позвонить и вызвать подмогу!

  Я сходил, нашел камень побольше и начал сбивать им замок. Тот не поддавался. Что, к дьяволу, сделал бы на моем месте Джек Лондон? Что бы сделал Хемингуэй? Или Жан Жене?

  Я продолжал колотить камнем по замку. Время от времени я промахивался и попадал по замку или по самому ящику рукой. Содрал кожу, потекла кровь. Я собрался с силами и нанес замку один последний удар. Дужка отскочила. Я снял его и открыл железную дверцу. Телефона внутри не было. Внутри был ряд каких-то переключателей и какие-то толстые кабели. Я сунул туда руку, коснулся провода – и меня ужасно тряхнуло. Затем потянул на себя выключатель. Заревела вода. Из 3 или 4 дыр в цементной стене плотины ударили гигантские белые струи воды. Я дернул второй переключатель. Еще три или четыре дырки открылись, выпуская тонны воды. Я потянул за третий – и вся плотина дрогнула. Я стоял и смотрел, как вырывается вода. Может, у меня получится устроить наводнение, приедут ковбои на лошадях или в маленьких видавших виды пикапах и спасут меня. Я уже видел заголовок:

  ГЕНРИ ЧИНАСКИ, МЕЛКИЙ ПОЭТ, ТОПИТ ШТАТ ЮТА, СПАСАЯ СВОЮ МЯГКУЮ ЛОС-АНЖЕЛЕССКУЮ ЖОПУ.

  Я решил, что лучше не стоит. Вернул все переключатели в нормальное состояние, закрыл железный ящик и повесил на место сломанный замок.

  Я ушел от водохранилища, чуть повыше нашел еще одну дорогу и пошел по ней. Казалось, ею пользовались чаще, чем первой. Я шел. Никогда я так не уставал. Глаза едва видели. Вдруг навстречу мне попалась маленькая девчушка лет 5. В синем платьице и белых туфельках. Похоже, она испугалась, увидев меня. Я постарался выглядеть приятным и дружелюбным, бочком придвигаясь к ней.

  – Девочка, не уходи. Я ничего плохого тебе не сделаю. Я ЗАБЛУДИЛСЯ! Где твои родители? Девочка, отведи меня к своим родителям!

  Маленькая девочка ткнула куда-то пальцем. На дороге впереди я увидел трейлер, а рядом – машину.

  – ЭЙ. Я ЗАБЛУДИЛСЯ! – закричал я. – ГОСПОДИ, КАК ЖЕ Я РАД, ЧТО ВАС УВИДЕЛ!

  Из-за трейлера вышла Лидия. Из волос торчали красные бигуди.

  – Иди сюда, хлюздя городская, – сказала она. – Пошли домой.

  – Я так рад тебя видеть, крошка, поцелуй меня!

  – Нет. Иди за мной.

  Лидия пустилась бегом футах в 20 впереди. Не отставать было сложно.

  – Я спросила тех людей, не видали ли они поблизости парня из города, – крикнула она через плечо. – Они сказали, что нет.

  – Лидия, я люблю тебя!

  – Давай быстрей! Как ты медленно!

  – Постой, Лидия, подожди!

  Она сиганула через колючую проволоку. У меня не получилось. Я запутался в колючках. Я не мог пошевелиться. Как корова в мышеловке.

  – ЛИДИЯ!

  Она вернулась со своими красными бигудями и стала отцеплять меня от проволоки.

  – Я пошла по твоему следу. Нашла твой красный блокнотик. Ты специально заблудился, потому что тебе моча в голову стукнула.

  – Нет, я заблудился из невежества и страха. Я незавершенная личность – я городская личность с задержкой в развитии. Я, в какой-то степени, – моросливый говенный неудачник, которому нечего предложить.

  – Господи, – сказала она, – ты думаешь, я этого не знаю? Она освободила меня от последней колючки. Я припустил за ней. Я снова был с Лидией. 31

  Через 3 или 4 дня я должен был лететь на чтения в Хьюстон. Я съездил на бега, надрался там, а после поехал в бар на Бульваре Голливуд. Вернулся домой в 9 или 10 вечера. Пересекая спальню на пути к ванной, я зацепился за телефонный шнур. Упал и ударился об угол кровати – стальной край рамы, острый, как лезвие ножа. Поднявшись на ноги, я увидел, что чуть выше лодыжки у меня глубокая рана. Кровь хлестала на ковер, и я оставлял за собой кровавую полосу, идя в ванную. Кровь лилась на кафель, и, расхаживая, я оставлял везде кровавые следы.

  В дверь постучали, и я впустил в дом Бобби.

  – Святый Боже, чувак, что стряслось?

  – Это СМЕРТЬ, – сказал я. – Я истекаю кровью до смерти….

  – Дядя, – сказал он, – лучше тебе что-нибудь сделать с этой ногой.

  Постучалась Валери. Ее я тоже впустил. Она завопила. Я налил по одной Бобби, Валери и себе. Зазвонил телефон. Лидия.

  – Лидия, маленькая моя, я истекаю кровью!

  – Это опять один из твоих драматических приходов?

  – Нет, я истекаю кровью до смерти. Спроси Валери.

  Валери взяла трубку.

  – Это правда. Он раскроил себе лодыжку. Тут кровищи повсюду, а он ничего не хочет делать. Лучше приезжай….

  Когда Лидия приехала, я сидел на тахте.

  – Смотри, Лидия: СМЕРТЬ! – Из раны свисали крохотные сосудики, похожие на спагетти. Я дергал некоторые из них. Потом взял сигарету и стряхнул пепел в рану.

  – Я МУЖЧИНА! Дьявольщина, я МУЖЧИНА!

  Лидия сходила, нашла где-то перекиси водорода и залила ею рану. Славно. Из раны ринулась белая пена. Она шипела и пузырилась. Лидия подбавила еще.

  – Тебе бы лучше в больницу, – посоветовал Бобби.

  – Не нужна мне ваша ебаная больница! – сказал я. – Само пройдет….

  На следующее утро рана выглядела кошмарно. Она все еще не закрылась, но, казалось, уже покрывалась хорошенькой коростой. Я сходил в аптеку за перекисью, бинтами и горькой солью. Налил в ванну горячей воды, насыпал туда горькой соли и залез. Я начал представлять себя с одной ногой. Преимущества тоже были:

  ГЕНРИ ЧИНАСКИ, БЕЗ СОМНЕНИЯ – ВЕЛИЧАЙШИЙ ОДНОНОГИЙ ПОЭТ В МИРЕ

  Днем заглянул Бобби.

  – Ты не знаешь, сколько стоит ампутировать ногу?

  – 12.000 долларов.

  После его ухода я позвонил своему участковому врачу.

  Я полетел в Хьюстон с плотно забинтованной ногой. Пытаясь вылечить инфекцию, я принимал антибиотики в пилюлях. Мой врач упомянул, что любое пьянство уничтожит то хорошее, что мне принесут эти антибиотики.

  На чтение, проходившее в музее современного искусства, я пришел трезвым. После того, как я прочел несколько стихотворений, кто-то из публики спросил:

  – А как получилось, что вы не пьяный?

  – Генри Чинаски не смог приехать, – ответил я. – Я его брат Ефрем.

  Я прочел еще одно стихотворение и признался насчет антибиотиков. К тому же, сказал я им, по музейным правилам распивать в его помещениях запрещено. Кто-то из публики подошел с пивом. Я выпил и почитал еще немного. Кто-то подошел еще с одним пивом. После этого пиво полилось рекой. Стихи становились все лучше.

  После в кафе была вечеринка с ужином. Почти напротив меня за столом сидела абсолютно прекраснейшая девушка, что я видел в жизни. Похожая на юную Кэтрин Хэпб§рн. Года 22 и просто лучится красотой. Я продолжал острить, называя ее Кэтрин Хэпб§рн. Ей, казалось, нравилось. Я не ожидал, что из этого что-то выйдет. Она пришла туда с подругой. Когда настало время уходить, я сказал директору музея, женщине по имени Нана, в доме у которой остановился:

  – Мне будет ее не хватать. Она слишком хороша, чтобы в нее поверить.

  – Она едет с нами домой.

  – Я вам не верю.

  …но впоследствии она там и оказалась, у Наны, в спальне вместе со мной. На ней была прозрачная ночнушка, и она сидела на краю постели, расчесывая свои очень длинные волосы и улыбаясь мне.

  – Как тебя зовут? – спросил я.

  – Лора, – ответила она.

  – Ну так послушай, Лора, я буду звать тебя Кэтрин.

  – Ладно, – согласилась она.

  Волосы у нее были рыжевато-каштановыми и очень-очень длинными. Сама маленькая, но хорошо пропорциональная. Самым прекрасным в ней было лицо.

  – Тебе можно налить? – спросил я.

  – О, нет, я не пью. Мне не нравится. На самом деле, она меня пугала. Я не мог понять, что она делает тут, со мной. На поклонницу не похожа. Я сходил в ванную, вернулся и выключил свет. Почувствовал, как она забирается ко мне в постель. Я обхватил ее руками, и мы начали целоваться. Я не мог поверить своей удаче. По какому праву? Как могут несколько книжек со стихами вызывать такое? Уму непостижимо. Отказываться я, определенно, не собирался. Я очень возбудился. Неожиданно она сползла ниже и взяла мой хуй в рот. Я наблюдал, как медленно движутся ее голова и тело в лунном свете. У нее получалось не так хорошо, как у некоторых, но поражал-то как раз сам факт, что это делает она. Когда я уже готов был кончить, то дотянулся и погрузил руку в массу прекрасных волос, вцепившись в нее при свете луны, – и спустил Кэтрин прямо в рот. 32

  Лидия встречала меня в аэропорту. Как обычно, пизда у нее чесалась.

  – Господи Боже, – сказала она. – Я вся горю! Я играю сама с собой, но от этого только хуже.

  Мы ехали ко мне.

  – Лидия, нога у меня до сих пор в ужасной форме. Я даже не знаю, получится ли у меня с такой ногой.

  – Что?

  – Правда-правда. Мне кажется, я не смогу ебаться с такой ногой.

  – Тогда какой от тебя, к чертовой матери, толк?

  – Ну, я могу жарить яичницу и показывать фокусы.

  – Не остри. Я тебя спрашиваю, на фиг ты мне тогда вообще нужен?

  – Нога заживет. А если не заживет, ее отрежут. Потерпи еще немного.

  – Если б ты не нажрался, то не упал бы и не порезал ногу. Вечно эта бутылка!

  – Не вечно бутылка, Лидия. Мы ебемся около 4 раз в неделю. Для моего возраста это довольно неплохо.

  – Иногда я думаю, что тебе это даже не нравится.

  – Лидия, секс – это еще не вс§! Ты одержима. Ради всего святого, оставь его в покое.

  – В покое, пока у тебя нога не заживет? А как же мне до тех пор быть?

  – Я с тобой в «морской бой» поиграю.

  Лидия завопила. Машина пошла зигзагами по всей улице. – ТЫ СУКИН СЫН! Я ТЕБЯ УБЬЮ!

  Она заехала за двойную желтую линию на большой скорости, прямо во встречное движение. Завыли клаксоны, и машины бросились врассыпную. Мы мчались против всего течения, встречные шкурками счищались влево и вправо. Потом так же резко Лидия повернула обратно через разделительную линию на ту полосу, которую мы только что освободили.

  Где же полиция? – подумал я. Почему, когда Лидия что-нибудь вытворяет, полиция прекращает существовать?

  – Хорошо, – сказала она. – Я довожу тебя до дому, и на этом вс§. С меня хватит. Продаю дом и переезжаю в Феникс. Глендолина сейчас живет в Фениксе. Сестры предупреждали меня, что значит жить с таким ебилой, как ты.

  Остаток пути мы проехали без разговоров. Доехав до себя, я вытащил чемодан, взглянул на Лидию, сказал:

  – До свиданья. – Она плакала беззвучно, все лицо ее было мокрым. Она резко тронулась с места в сторону Западной Авеню. Я вошел во двор. Еще с одного чтения вернулся….

  Я проверил почтовый ящик и позвонил Кэтрин, которая жила в Остине, штат Техас. Казалось, она по-настоящему рада слышать меня, а я был рад услышать ее техасский выговор, этот высокий смех. Я сказал, что хочу, чтобы она приехала ко мне в гости, что я заплачу за билет в обе стороны. Мы съездим на бега, поедем на Малибу, мы… вс§, чего она пожелает.

  – Но Хэнк, разве у тебя нет подружки?

  – Нет, никого. Я затворник.

  – Но ты ведь всегда в своих стихах пишешь о женщинах.

  – То в прошлом. Сейчас настоящее.

  – А как же Лидия?

  – Лидия?

  – Да, ты же мне вс§ про нее рассказал.

  – Что я тебе рассказал?

  – Ты рассказал, как она избила двух других женщин. Ты позволишь ей и меня тоже избить? Я ведь не очень большая, знаешь ли.

  – Этого не произойдет. Она переехала в Феникс. Говорю тебе, Кэтрин, ты – самая исключительная женщина, которую я искал. Пожалуйста, верь мне.

  – Мне надо будет договориться. Нужно, чтобы кто-то за моей кошкой присмотрел.

  – Хорошо. Но я хочу, чтобы ты знала: здесь вс§ чисто.

  – Но Хэнк, не забывай, что ты мне рассказывал о своих женщинах.

  – Что рассказывал?

  – Ты говорил: «Они всегда возвращаются».

  – Это просто треп мужской.

  – Я приеду, – сказала она. – Как только тут вс§ улажу, забронирую билет и скажу тебе номер рейса.

  Когда я был в Техасе, Кэтрин рассказала мне о своей жизни. Я был лишь третьим мужчиной, с которым она спала. Первыми были ее муж, один алкаш – звезда ипподрома, – и я. Ее бывший, Арнольд, каким-то образом занимался шоу-бизнесом и искусством. Как у него получалось, в точности я не знал. Он постоянно подписывал контракты с рок-звездами, художниками и так далее. Бизнес его на 60,000 долларов погряз в долгах, но процветал. Одна из тех ситуаций, когда чем глубже в жопе, тем лучше живешь.

  Не знаю, что случилось со звездой ипподрома. Просто сбежал, я полагаю. А затем Арнольд подсел на кокаин. Кока изменила его за одну ночь. Кэтрин сказала, что больше она его не узнавала. Сущий ужас. На скорой помощи – в больницу. А на следующее утро он сидел в конторе как ни в чем не бывало. Потом на сцену вышла Джоанна Довер. Высокая статная полумиллионерша. Образованная и полоумная. Они с Арнольдом начали делать бизнес вместе. Джоанна Довер торговала искусством, как некоторые торгуют кукурузными фьючерсами. Она открывала неизвестных художников на пути к славе, по дешевке скупала их работы и продавала втридорога после того, как их признавали. У нее был на это глаз. И великолепное 6-футовое тело. Она начала видеться с Арнольдом чаще. Однажды вечером Джоанна заехала за ним облаченная в дорогое вечернее платье в обтяжку. Тогда Кэтрин поняла, что Джоанна действительно имеет в виду бизнес. И вот после этого, куда бы Арнольд с Джоанной ни выходили, она ехала с ними. Они были трио. У Арнольда был очень низкий позыв к сексу, и Кэтрин волновало не это. Она беспокоилась о бизнесе. Затем Джоанна выпала из кадра, а Арнольд влез в коку еще глубже. Вс§ чаще и чаще вызывали скорую. Кэтрин, в конце концов, развелась с ним. Но они по-прежнему встречались, тем не менее. Она привозила в контору кофе для всех сотрудников каждое утро в 10.30, и Арнольд включил ее в штат. Это позволило ей сохранить за собой дом. Они с Арнольдом время от времени там ужинали, но никакого секса. И все же – он в ней нуждался, она его опекала. Помимо этого, Кэтрин верила в здоровую пищу и из мяса признавала только курицу и рыбу. Прекрасная женщина. 33

  Через день или два, около часу дня мне в дверь постучали. Там стоял художник, Монти Рифф, – так он меня известил, во всяком случае. Еще он сообщил, что я, бывало, надирался с ним вместе, когда жил на Авеню ДеЛонгпре.

  – Я вас не помню, – сказал я.

  – Меня Ди Ди привозила.

  – О, правда? Ну, заходите. – У Монти с собой была полудюжина пива и высокая статная женщина.

  – Это Джоанна Довер, – представил он.

  – Я не попала на ваши чтения в Хьюстоне, – сказала она.

  – Лора Стэнли мне вс§ про вас рассказала, – ответил я.

  – Вы ее знаете?

  – Да. Но я переименовал ее в Кэтрин, в честь Кэтрин Хэпб§рн.

  – Вы ее в самом деле знаете?

  – И довольно неплохо.

  – Насколько неплохо?

  – Через день-два она прилетает ко мне в гости.

  – В самом деле?

  – Да.

  Мы допили полудюжину, и я вышел прикупить еще. Когда я вернулся, Монти уже не было. Джоанна сказала, что у него встреча. Мы заговорили о живописи, и я вытащил кое-что свое. Она на них взглянула и решила, что парочку, пожалуй, купит.

  – Сколько? – спросила она.

  – Ну, 40 долларов за маленькую и 60 за большую.

  Джоанна выписала мне чек на 100 долларов. Затем сказала:

  – Я хочу, чтобы ты со мною жил.

  – Что? Это довольно неожиданно.

  – Оно того стоит. У меня есть кое-какие деньги. Только не спрашивай, сколько. Я даже придумала причины, почему нам следует жить вместе. Хочешь, скажу?

  – Нет.

  – Во-первых, если бы мы жили вместе, я бы взяла тебя в Париж.

  – Ненавижу ездить.

  – Я бы показала тебе такой Париж, который бы тебе точно понравился.

  – Дай подумать.

  Я наклонился и поцеловал ее. Потом поцеловал еще раз, немного дольше.

  – Вот говно, – сказал я, – пошли в постель.

  – Ладно, – ответила Джоанна Довер. Мы разделись и завалились. В ней было 6 футов росту. До этого у меня бывали только маленькие женщины. А тут странно – до куда бы ни дотягивался, женщины, казалось, там еще больше. Мы разогрелись. Я подарил ей 3 или 4 минуты орального секса, затем оседлал. Она была хороша – она в самом деле была хороша. Мы подмылись, оделись, и она повезла меня ужинать в Малибу. Рассказала, что живет в Галвестоне, Техас. Оставила номер телефона, адрес и сказала, чтобы я приезжал. Я ответил, что приеду. Она сказала, что насчет Парижа и всего остального она серьезно. Хорошая поебка была, и ужин тоже отличный. 34

  На следующий день позвонила Кэтрин. Она сказала, что уже взяла билеты и прилетает в Лос-Анжелес-Международный в пятницу в полтретьего дня.

  – Кэтрин, – промямлил я, – я должен тебе кое-что сказать.

  – Хэнк, ты что – не хочешь меня видеть?

  – Я хочу тебя видеть больше всех людей, которых знаю.

  – Тогда в чем же дело?

  – Ну, ты знаешь Джоанну Довер…

  – Джоанну Довер?

  – Ту… ну, ты знаешь… твой муж…

  – Что там насчет нее, Хэнк?

  – Ну, она приезжала ко мне.

  – В смысле, приезжала к тебе домой?

  – Да.

  – И что?

  – Мы поговорили. Она купила две мои картины.

  – Что-то еще произошло?

  – Д-да.

  Кэтрин замолчала. Потом произнесла:

  – Хэнк, я не знаю, хочется ли мне теперь тебя видеть.

  – Я понимаю. Послушай, давай ты все обдумаешь и перезвонишь мне? Прости, Кэтрин. Мне жаль, что так случилось. Вот все, что я могу сказать.

  Она повесила трубку. Не перезвонит, подумал я. Лучшая женщина, которую я встретил, – и так облажаться. Я достоин разгрома, я заслужил подохнуть в одиночестве в психушке.

  Я сидел возле телефона. Читал газету – спортивную секцию, финансовую секцию, комиксы. Телефон зазвонил. Это была Кэтрин.

  – НА ХУЙ Джоанну Довер! – засмеялась она. Я ни разу не слышал, чтобы Кэтрин так выражалась.

  – Так ты приезжаешь?

  – Да. Ты записал время?

  – Я вс§ записал. Я буду там. Мы попрощались. Кэтрин приезжает, приезжает на неделю, по крайней мере, – с этим лицом, телом, с этими волосами, глазами, смехом…. 35

  Я вышел из бара и взглянул на табло. Самолет прилетает вовремя. Кэтрин уже в воздухе и приближается ко мне. Я сел и стал ждать. Напротив сидела ухоженная баба, читала книжку. Платье задралось на бедрах, оголив весь фланг, всю ногу, упакованную в нейлон. Зачем она на этом так настаивает? У меня с собой была газета, и я посматривал поверх листа, бабе под платье. Великие бедра. Кому эти бедра достаются? Я чувствовал себя глупо, заглядывая ей под юбку, но ничего не мог с собой поделать. Она была сложена. Когда-то была маленькой девочкой, когда-нибудь умрет, но сейчас показывает мне свои ноги. Потаскуха чертова, я бы всунул ей сто раз, я бы всадил в нее 7-с-половиной дюймов пульсирующего пурпура! Она закинула одну ногу на другую, и платье сползло еще выше. Она подняла голову от книжки. Наши глаза встретились – я зексал поверх газеты. Ее лицо ничего не выражало. Она залезла себе в сумочку и вытащила пластик резинки, сняла обертку и положила резинку в рот. Зеленую резинку. Она жевала зеленую резинку, а я наблюдал за ее ртом. Она не оправила юбку. Она знала, что я на нее смотрю. Я ничего не мог поделать. Я раскрыл бумажник и вытащил 2 пятидесятидолларовые купюры. Она подняла взгляд, увидела деньги, снова опустила глаза. Тут рядом со мной на лавку плюхнулся какой-то жирный мужик. Рожа багровая, массивный нос. И в тренировочном костюме, светло-коричневом тренировочном костюме. Он перднул. Дама поправила платье, а я сложил деньги обратно в бумажник. Хуй мой обмяк, я встал и направился к питьевому фонтанчику.

  На стоянке снаружи самолет Кэтрин буксировали к рампе. Я стоял и ждал. Кэтрин, я тебя обожаю.

  Кэтрин сошла с рампы, безупречная, с рыже-каштановыми волосами, стройное тело, голубое платье прямо льнет на ходу, белые туфельки, стройные аккуратные лодыжки – сама молодость. На ней была белая шляпка с широкими полями, поля опущены как раз на сколько надо. Глаза ее глядели из-под полей, огромные, карие, веселые. В ней был класс. Она б ни за что не стала оголять зад в зале ожидания аэропорта.

  И стоял я – 225 фунтов, замороченный и потерянный по жизни, короткие ноги, обезьянье туловище, одна грудь и никакой шеи, слишком здоровая башка, мутные глаза, нечесаный, 6 футов ублюдка в ожидании ее.

  Кэтрин пошла ко мне. Эти длинные чистые рыже-каштановые волосы. Техасские женщины такие расслабленные, такие естественные. Я поцеловал ее и спросил про багаж. Предложил подождать в баре. На официантках были коротенькие красные платьица, из-под которых выглядывали оборки белых панталончиков. Низкие вырезы на платьях, чтобы груди видеть. Они зарабатывали свое жалованье, зарабатывали свои чаевые, вс§ до цента. Жили в пригородах и ненавидели мужиков. Жили со своими матерями и братьями и влюблялись в своих психиатров.

  Мы допили и пошли забирать багаж. Какие-то мужики пытались поймать ее взгляд, но она держалась поближе ко мне, взяв меня за руку. Очень немногие красивые женщины стремятся показать на людях, что они кому-то принадлежат. Я знал их достаточно, чтобы это понимать. Я принимал их, какие они есть, а любовь приходила трудно и очень редко. Когда же это случалось, то, обычно, совсем по другим причинам. Просто устаешь сдерживать любовь и отпускаешь ее – потому что ей нужно к кому-то прийти. После этого, обычно, и начинаются все беды.

  У меня Кэтрин открыла чемодан и достала пару резиновых перчаток. Рассмеялась.

  – Что это? – спросил я.

  – Дарлина – моя лучшая подруга – увидела, как я собираюсь и спросила: «Что это ты, к чертям собачьим, делаешь?» А я сказала: «Я никогда не видела, как Хэнк живет, но я знаю, что прежде, чем смогу готовить там, жить и спать, мне придется вс§ вычистить!»

  И Кэтрин засмеялась своим счастливым техасским смехом. Она зашла в ванную, надела джинсы и оранжевую блузку, вышла босиком и ушла в кухню, прихватив перчатки.

  Я тоже зашел в ванную и переоделся. Я решил, что если нагрянет Лидия, ни за что не позволю ей тронуть Кэтрин. Лидия? Где она? Что она делает?

  Я послал маленькую молитву богам, оберегавшим меня: пожалуйста, держите Лидию подальше. Пусть сосет рога ковбоям и пляшет до 3 утра – но пожалуйста, держите ее подальше….

  Когда я вышел, Кэтрин на коленках отскребала двухлетний слой грязи с пола моей кухни.

  – Кэтрин, – сказал я, – рванули-ка лучше в город. Поехали поужинаем. Начинать не с этого надо.

  – Ладно, Хэнк, но сначала нужно покончить с полом. После поедем.

  Я сел и стал ждать. Потом она вышла, а я сидел в кресле и ждал. Она склонилась и поцеловала меня, смеясь:

  – Ты в самом деле грязный старик! – После этого вошла в спальню. Я снова был влюблен, я был в беде…. 36

  После ужина мы вернулись и поговорили. Она была маньяком здоровой пищи и не ела никакого мяса, кроме курицы и рыбы. Ей это определенно помогало.

  – Хэнк, – сказала она, – завтра я собираюсь вычистить твою ванную.

  – Хорошо, – ответил я поверх стакана.

  – И я каждый день должна делать упражнения. Тебя это не будет беспокоить?

  – Нет-нет.

  – А ты сможешь писать, если я тут суету разводить буду?

  – Без проблем.

  – Я могу уходить гулять.

  – Нет, одна не ходи, не в этом районе, во всяком случае.

  – Я не хочу мешать, когда ты пишешь.

  – Я все равно бросить писать не смогу, это своего рода безумие.

  Кэтрин подошла и села ко мне на тахту. Она больше казалась девочкой, нежели женщиной. Я отставил стакан и поцеловал ее, долгим медленным поцелуем. Губы ее были прохладны и мягки. Я очень стеснялся ее длинных рыже-каштановых волос. Я отодвинулся и налил себе еще. Она смущала меня. Я привык к порочным пьяным девкам.

  Мы поговорили еще часок.

  – Пойдем спать, – сказал я ей, – я устал.

  – Прекрасно. Сначала я приготовлюсь, – ответила она.

  Я сидел и пил. Мне требовалось выпить больше. Она была чересчур.

  – Хэнк, – позвала она, – я уже легла.

  – Хорошо.

  Я зашел в ванную и разделся, почистил зубы, вымыл лицо и руки. Она приехала аж из самого Техаса, думал я, прилетела на самолете только ради того, чтобы увидеть меня, и теперь лежит в моей постели, ждет.

  Пижамы у меня не было. Я пошел к кровати. Она лежала в ночнушке.

  – Хэнк, – сказала она, – у нас осталось еще дней 6, пока это безопасно, а потом надо будет придумать что-нибудь другое.

  Я лег к ней в постель. Маленькая девочка-женщина была готова. Я привлек ее к себе. Удача снова была со мной, боги улыбались. Поцелуи стали интенсивнее. Я положил ее руку на свой хрен, а потом задрал ей ночнушку. Я начал заигрывать с ее пиздой. У Кэтрин – пизда? Клитор высунулся, и я нежно к нему прикоснулся, потом еще и еще. Наконец, взгромоздился. Хрен мой вошел до половины. Там было очень узко. Я подвигал им взад и вперед, затем толкнул. Остаток скользнул внутрь. Упоительно. Она стиснула меня. Я двигался, а хватка ее не ослабевала. Я пытался сдержать себя. Перестал качать и переждал, остывая. Поцеловал ее, раздвигая ей рот, всосавшись в верхнюю губу. Я видел, как волосы ее разметались по всей подушке. Затем бросил все попытки ублажить и просто еб, яростно врываясь в нее. Похоже на убийство. Наплевать: мой хуй охуел. Все эти волосы, ее юное и прекрасное лицо. Как дрючить Деву Марию. Я кончил. Я кончил ей внутрь, в агонии, чувствуя, как моя сперма входит ей в тело, она была беззащитна, а я извергал свое семя в самую глубинную ее сердцевину – тела и души – снова и снова….

  Потом мы заснули. Вернее, Кэтрин заснула. Я обнимал ее сзади. Впервые я подумал о женитьбе. Я знал, что, конечно, где-то в ней есть недостатки, еще не выступившие на поверхность. Начало отношений – всегда самое легкое. Уже после начинают спадать покровы, и это никогда не кончается. И все же – я думал о женитьбе. Я думал о доме, о кошке с собакой, о походах за покупками в супермаркеты. У Генри Чинаски ехала крыша. И ему было до балды.

  Наконец, я уснул. Когда я проснулся утром, Кэтрин сидела на краю кровати, расчесывая ярды рыже-каштановых волос. Ее большие темные глаза смотрели на меня, когда я проснулся.

  – Привет, Кэтрин, – сказал я, – ты выйдешь за меня?

  – Не надо, пожалуйста, – ответила она, – я этого не люблю.

  – Я серьезно.

  – Ох, херня все это, Хэнк!

  – Что?

  – Я сказала «херня», и если ты будешь продолжать в том же духе, я сажусь на первый же самолет домой.

  – Хорошо.

  – Хэнк?

  – Ну?

  Я взглянул на Кэтрин. Она продолжала расчесываться. Ее большие карие глаза были устремлены на меня, и она улыбалась. Она сказала:

  – Это просто секс, Хэнк, просто секс! – И рассмеялась. Смех не был язвительным, он был радостным. Она расчесывала волосы, а я обхватил ее рукой за талию и положил голову ей на ногу. Я уже ни в чем не был полностью уверен. 37

  Я брал с собой женщин либо на бокс, либо на бега. В тот четверг вечером я взял Кэтрин на бокс в спортзал «Олимпик». Она никогда не видела живого боя. Мы приехали еще до первой схватки и сели у самого ринга. Я пил пиво, курил и ждал.

  – Странно, – заметил я ей, – что люди приходят сюда, садятся и ждут, когда два человека вскарабкаются на этот ринг и будут изо всех сил вышибать друг из друга дух.

  – Да вроде не очень ужасно.

  – Этот зал построили давно, – рассказывал я, пока она разглядывала древнюю арену. – Здесь только две уборных, одна для мужчин, другая для женщин, и обе очень маленькие. Поэтому попробуй сходить либо до, либо после перерыва.

  – Ладно.

  В «Олимпик» ходили, в основном, латиносы и белые работяги из низших слоев, да несколько кинозвезд и знаменитостей. Там было много хороших мексиканских боксеров, и дрались они всем сердцем. Плохими были только те бои, когда встречались белые или черные, особенно тяжеловесы.

  Сидеть там с Кэтрин было странно. Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, что вот некоторое время ты – с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а потом это прекращается. Потом наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь уже с ней, и ебешь ее, и все это кажется таким нормальным, словно только ее и ждал, а она ждала тебя. Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе – ни разу.

  Первый поединок был неплох, много крови и мужества. Смотря бокс или ходя на скачки, можно кое-чему научиться – как писать, например. Смысл неясен, но мне помогало. Вот что самое важное: смысл неясен. Слов тут нет – как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в женщине, выходящей из машины и показывающей ноги. Не знаю, чего требуется другим писателям: наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если только невежество – твое личное. Я знал, что настанет день, и я напишу про Кэтрин, и это будет тяжело. Легко писать о блядях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

  Второй бой тоже был ничего. Толпа вопила, ревела и накачивалась пивом. Они временно сбежали со своих фабрик, складов, боен, моек машин – в плен вернутся на следующий день, а пока они на свободе – они одичали от свободы. Они не думали о рабстве нищеты. Или о рабстве пособий и талонов на еду. Со всеми остальными нами вс§ будет в порядке, пока бедняки не научатся делать атомные бомбы у себя в подвалах.

  Все схватки были хороши. Я встал и сходил в уборную. Когда я вернулся, Кэтрин сидела очень тихо. Ей пристало бы посещать балет или концерты. Она выглядела такой хрупкой, однако ебаться с ней великолепно.

  Я пил себе дальше, а Кэтрин хватала меня за руку, когда драка становилась особенно жестокой. Толпа обожала нокауты. Они орали, когда кого-нибудь из боксеров вырубали. Били ведь они сами. Может, отыгрывались так за своих боссов или жен. Кто знает? Кому какое дело? Еще пива.

  Я предложил Кэтрин уехать до начала последнего боя. Мне уже хватило.

  – Ладно, – ответьла она.

  Мы поднялись по узкому проходу, воздух был весь сиз от дыма. Ни свиста нам навстречу, ни непристойных жестов. Моя битая харя, вся в шрамах, иногда оказывалась преимуществом.

  Мы дошли до малюсенькой стоянки под эстакадой шоссе. Синего «фольксвагена» 67 года на ней не было. Модель 67 года – последний хороший «фольк», весь молодняк это знает.

  – Хэпб§рн, у нас спиздили машину!

  – О, Хэнк, не может быть!

  – Ее нет. Она стояла вот тут. – Я ткнул пальцем. – Теперь ее нет.

  – Хэнк, что же нам делать?

  – Возьмем такси. Мне очень погано.

  – Ну почему люди так поступают?

  – Они без этого не могут. Это их выход.

  Мы зашли в кофейню, и я вызвал по телефону такси. Заказали кофе и пончики. Пока мы смотрели бокс, нам подстроили трюк с вешалкой – закоротили провод. У меня была поговорка: «Забирайте мою женщину, но машину оставьте в покое». Я б никогда не стал убивать человека, уведшего от меня тетку; но того, кто угнал машину, убил бы на месте.

  Пришло такси. Дома, к счастью, нашлось пиво и немного водки. Я уже оставил всякую надежду сохранить достаточно трезвости для любви. Кэтрин это понимала. Я мерял шагами комнату взад и вперед, говоря только о своем синем «фольксвагене» 67 года. Последняя хорошая модель. Я даже в полицию позвонить не мог – был слишком пьян. Приходилось ждать до утра, до полудня.

  – Хэпб§рн, – сказал я, – это не ты виновата, ты ведь ее не крала!

  – Уж лучше б я ее украла, у тебя б она уже была.

  Я подумал о паре-тройке пацанов, рассекающих на моей синей малютке по Прибрежной Трассе, куря дурь, хохоча, потроша ее. Потом – обо всех свалках вдоль Авеню Санта-Фе. Горы бамперов, ветровых стекол, дверных ручек, моторчиков от дворников, частей двигателя, шин, колес, капотов, домкратов, мягких сидений, передних подшипников, тормозных башмаков, радиоприемников, пистонов, клапанов, карбюраторов, кривошипов, трансмиссий, осей – моя машина скоро станет кучей запчастей.

  Той ночью я спал, прижавшись к Кэтрин, но на сердце у меня было печально и холодно. 38

  К счастью, машина была застрахована, хватило как раз на прокат другой. В ней я повез Кэтрин на бега. Мы сидели на солнечной палубе Голливуд-Парка, рядом с поворотом. Кэтрин сказала, что ставить ей не хочется, но я завел ее внутрь и показал доску тотализатора и окошечки для ставок.

  Я поставил 5 на победителя на 7-ю, причем на 2 ранних рывка – моя любимая лошадь. Я всегда прикидывал: если суждено проиграть, лучше это сделать вперед; заезд выигрывался, пока тебя никто не побил. Лошади пошли вровень, отрываясь лишь в самом конце. Это оплачивалось 9.40 долларами, и я на 17.50 опережал.

  В следующем заезде она осталась сидеть, а я пошел ставить. Когда я вернулся, она показала на человека двумя рядами ниже.

  – Видишь вон того?

  – Ну.

  – Он сказал мне, что вчера выиграл 2.000, и что на 25.000 опережает по сезону.

  – Сама не хочешь поставить? Может, мы все выиграем.

  – О нет, я ничего в этом не понимаю.

  – Тут вс§ просто: даешь им доллар, а тебе возвращают 84 цента. Это называется «взятка». Штат с ипподромом делят ее примерно поровну. Им наплевать, кто выигрывает заезд, их взятка берется из общего котла.

  Во втором заезде моя лошадь, 8-ая с 5-ю на фаворита, пришла второй. Неожиданный дальнобойщик подрезал ее у самой проволоки. Платили 45.80.

  Человек в двух рядах от нас повернулся и посмотрел на Кэтрин.

  – У меня она была, – сказал он ей, – у меня была десятка на носу.

  – Ууу, – ответила ему Кэтрин, улыбаясь, – это хорошо.

  Я обратился к третьему заезду, для ни разу не выводившихся 2-леток среди жеребцов и кастрированных меринов. За 5 минут до столба проверил тотализатор и пошел ставить. Уходя, я видел, как человек в двух рядах от нас повернулся и заговорил с Кэтрин. Каждый день на ипподроме тусовалась, по меньшей мере, дюжина таких, кто рассказывал привлекательным женщинам, какие великие они победители, – в надежде, что неким образом закончат с этой женщиной в постели. А может, они так далеко и не загадывали; может, они лишь смутно надеялись на что-то, не вполне уверенные, чем именно оно окажется. Помешанны и замороченны по всем счетам. Разве можно их ненавидеть? Великие победители, но если понаблюдать, как они ставят, то видно их обычно только у 2-долларового окна, каблуки стерты, одежда грязна. Отребье рода человеческого.

  Я взял четного на деньги, и он выиграл на 6, и оплачивался 4.00 долларами. Не густо, но десятка была на победителя. Человек повернулся и посмотрел на Кэтрин.

  – У меня было, – сказал он, – 100 долларов на победителя.

  Кэтрин не ответила. Она начинала понимать. Победители языков не распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.

  После четвертого заезда, выиграв 22.80, он повернулся снова и сообщил Кэтрин:

  – Эта у меня тоже была, десять поперек.

  Она отвернулась:

  – У него лицо такое желтое, Хэнк. Ты видел его глаза? Он болен.

  – Он болен мечтой. Мы все больны мечтой, поэтому-то мы и здесь.

  – Хэнк, пойдем, а?

  – Ладно.

  В ту ночь она выпила полбутылки красного вина, хорошего красного вина, и была печальна и тиха. Я знал, что она сопоставляет меня с ипподромным народом и с толпой на боксе – так и есть, я с ними, я один из них. Кэтрин знала, что во мне живет что-то нездоровое, в смысле того, что здоров тот, кто здорЛво поступает. Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить, я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто; некое не-существование, и я его принимаю. Интересной личностью так не станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом деле, мне хотелось только мягкого, смутного пространства, в котором можно жить, и чтоб меня не трогали. С другой стороны, когда я напивался, то орал, чудил, совершенно отбивался от рук. Один род поведения не подходит к другому. Мне все равно.

  Ебля в ту ночь была очень хороша, но в ту же ночь я ее и потерял. Ничего не мог с этим сделать. Я скатился и вытерся простыней, пока она ходила в ванную. Где-то вверху полицейский вертолет кружил над Голливудом. 39

  На следующий вечер зашли в гости Бобби и Валери. Они недавно переехали в мой дом и теперь жили через двор от меня. На Бобби была рубашка плотной вязки. Вс§ всегда сидело на Бобби идеально: брюки хорошо пригнаны и какой надо длины, ботинки правильные, а волосы уложены. Валери тоже одевалась мЛдово, но не так осознанно. Люди звали их «куколками Барби». С Валери вс§ было нормально, когда я заставал ее в одиночестве, она оказывалась умна, очень энергична и дьявольски честна. Бобби тоже был более человечен, когда мы с ним оставались наедине, но стоило возникнуть новой тетке, как он становился очень туп и очевиден. Он направлял вс§ свое внимание и разговор на эту женщину, будто его присутствие само по себе интересно и восхитительно, но беседа складывалась предсказуемо и скучно. Мне было интересно, как с ним справится Кэтрин.

  Они сели. Я развалился в кресле у окна, а Валери сидела между Бобби и Кэтрин на тахте. Бобби начал. Он наклонился вперед и, игнорируя Валери, обратил вс§ свое внимание на Кэтрин.

  – Вам нравится Лос-Анжелес? – спросил он.

  – Да ничего, – ответила Кэтрин.

  – А вы здесь еще надолго?

  – На некоторое время.

  – Вы из Техаса?

  – Да.

  – И родители из Техаса?

  – Да.

  – Там что-нибудь хорошее по телику идет?

  – Примерно то же самое.

  – У меня дядя в Техасе. – О.

  – Да, он живет в Далласе.

  Кэтрин ничего на это не ответила. Затем сказала:

  – Извините меня, я пойду сделаю бутерброд. Кто-нибудь чего-нибудь хочет?

  Мы ответили, что не хотим. Кэтрин встала и ушла в кухню. Бобби поднялся и пошел следом. Слов было не разобрать, но он определенно продолжал задавать вопросы. Валери пристально смотрела в пол. Кэтрин и Бобби пробыли в кухне довольно долго. Вдруг Валери подняла голову и начала со мною разговаривать. Она говорила очень быстро и нервно.

  – Валери, – остановил ее я, – нам не нужно разговаривать, нам можно и не говорить.

  Она снова опустила голову.

  Потом я сказал:

  – Эй, парни, что-то вы там долго. Вы что – полы там натираете?

  Бобби засмеялся и начал ритмично постукивать по полу ногой.

  Наконец, Кэтрин вышла, Бобби – за ней. Она подошла ко мне и показала свой бутерброд: арахисовое масло на черством белом хлебе с ломтиками банана и кунжутными семечками.

  – Смотрится хорошо, – сказал я.

  Она села и начала его есть. Стало тихо. Так некоторое время и оставалось. Затем Бобби произнес:

  – Ну, нам, наверное, пора….

  Они ушли. Когда закрылась дверь, Кэтрин взглянула на меня и сказала:

  – Только ничего не думай, Хэнк. Он просто пытался произвести на меня впечатление.

  – С тех пор, как я его знаю, он со всеми женщинами так поступает.

  Зазвонил телефон. Бобби.

  – Эй, дядя, что ты сделал с моей женой?

  – Что случилось?

  – Она просто сидит и вс§, у нее полный депрессняк, даже разговаривать не хочет!

  – Ничего я с твоей женой не делал.

  – Я ничего не понимаю!

  – Спокойной ночи, Бобби.

  Я повесил трубку.

  – Это был Бобби, – сообщил я Кэтрин. – Его жена в депрессии.

  – В самом деле?

  – Кажется, да.

  – Ты уверен, что не хочешь бутерброда?

  – А ты можешь сделать такой же, как себе?

  – О, да. – Тогда съем. 40

  Кэтрин осталась еще на 4 или 5 дней. Мы вступили в такой период месяца, когда ебаться ей было рискованно. Я терпеть не мог резинок. У Кэтрин была какая-то предохранительная пена. Тем временем, полиция отыскала мой «фольксваген». Мы поехали туда, куда его загнали. Он был цел и в хорошей форме, если не считать севших аккумуляторов. Мне его оттащили в голливудский гараж, где вс§ привели в порядок. Попрощавшись в последний раз в постели, я отвез Кэтрин в аэропорт на своем синеньком «фольке» ТРВ 469.

  Тот день не стал для меня счастливым. Мы сидели, особо не разговаривая. Потом объявили ее рейс, и мы поцеловались.

  – Эй, все видели, как эта юная девушка целует старика.

  – Плевать….

  Кэтрин поцеловала меня еще раз.

  – Ты на самолет опоздаешь, – сказал я.

  – Приезжай ко мне, Хэнк. У меня хороший дом. Я живу одна. Приезжай.

  – Приеду.

  – Пиши!

  – Напишу….

  Кэтрин вошла в посадочный туннель и скрылась.

  Я дошел до стоянки, влез в «фольксваген» и подумал: вот что у меня по-прежнему осталось. Какого черта, еще не вс§ потеряно.

  Он завелся сразу. 41

  В тот вечер я запил. Без Кэтрин будет нелегко. Я нашел кое-что, ею позабытое: сережки, браслет.

  Надо вернуться к машинке, подумал я. Искусство требует дисциплины. За юбками любой козел бегать может. Я пил, думая об этом.

  В 2.10 утра зазвонил телефон. Я допивал последнее пиво.

  – Алло?

  – Алло. – Женский голос, молодой.

  – Да?

  – Вы Генри Чинаски?

  – Да.

  – Моя подруга обожает, как вы пишете. Сегодня у нее день рождения, и я пообещала позвонить вам. Мы так удивились, когда нашли вас в справочнике.

  – Я в нем есть.

  – Так вот, у нее сегодня день рождения, и я подумала, славно будет, если мы к вам в гости заглянем.

  – Ладно.

  – Я сказала Арлине, что у вас там, наверное, везде женщин полно.

  – Я затворник.

  – Так, значит, ничего, если мы подъедем?

  Я дал им адрес и объяснил, как найти.

  – Только вот что еще. У меня кончилось пиво.

  – Мы привезем вам пива. Меня зовут Тэмми.

  – Уже третий час.

  – Пиво мы найдем. Декольте способно на чудеса.

  Они приехали через 20 минут с декольте, но без пива.

  – Ну, сукин сын! – сказала Арлина. – Раньше всегда нам давал. А сейчас обдристался.

  – Ну его на хер, – сказала Тэмми.

  Обе уселись и объявили свой возраст.

  – Мне 32, – сказала Арлина.

  – Мне 23, – сказала Тэмми.

  – Сложите их вместе, – сказал я, – и получусь я.

  У Арлины волосы были длинными и черными. Она сидела в кресле у окна, расчесывая их, подправляя лицо, глядя в большое серебряное зеркальце и болтая. Очевидно, на колесах. У Тэмми было почти-совершенное тело и свои длинные рыжие волосы. Она тоже втухала по колесам, но не так сильно.

  – Кусочек жопки будет стоить тебе 100 долларов, – сказала мне Тэмми.

  – Я пас.

  Тэмми была крута, как и большинство девок чуть за двадцать. Лицо акулье. Я невзлюбил ее сразу же.

  Они ушли около половины четвертого, и я лег спать один. 42

  Два утра спустя, в 4 часа, кто-то стал ломиться мне в дверь.

  – Кто там?

  – Это рыжая потаскушка.

  Я впустил Тэмми. Она села, и я открыл пару пив.

  – У меня изо рта воняет, два зуба сгнили. Тебе нельзя меня целовать.

  – Ладно.

  Мы поговорили. Вернее, я слушал. Тэмми сидела на спиде. Я слушал и смотрел на ее длинные рыжие волосы, а когда она отвлекалась, то не мог оторвать взгляда от ее тела. Оно просто вырывалось из одежды, умоляя, чтобы его выпустили. Она говорила и говорила. Я ее не трогал.

  В 6 утра Тэмми дала мне свой адрес и номер телефона.

  – Мне пора идти, – сказала она.

  – Я провожу тебя до машины.

  У нее был ярко-красный «камаро», совершенно разбитый. Передок вдавлен, один бок вспорот, а стекол вообще не было. Внутри валялись тряпки, рубашки, коробки клинекса, газеты, пакеты из-под молока, бутылки коки, проволока, веревки, бумажные салфетки, журналы, картонные стаканчики, туфли и гнутые цветные соломинки для коктейлей. Эта масса громоздилась на полу и заваливала сиденья. Только вокруг руля оставалось немного свободного места.

  Тэмми высунула голову из окошка, и мы поцеловались.

  Затем она рванула от тротуара и, сворачивая за угол, делала уже 45. На тормоза она, правда, жала, и ее «камаро» дергался вверх-вниз, вверх-вниз. Я вошел в дом.

  Улегся в постель и стал думать о ее волосах. Я никогда не знал настоящих рыжих. Огонь просто.

  Словно молния с небес, подумал я. Ее лицо почему-то уже не казалось таким ж§стким. 43

  Я позвонил ей. Был час ночи. Я подъехал.

  Тэмми жила в маленьком флигеле за домом.

  Она открыла мне дверь.

  – Только потише. Не разбуди Дэнси. Это моя дочь. Ей 6 лет, и она спит сейчас в спальне.

  У меня с собой была полудюжина пива. Тэмми поставила ее в холодильник и вышла с двумя бутылками.

  – Моя дочь ничего не должна видеть. Два зуба у меня по-прежнему испорчены, от этого изо рта пахнет. Целоваться мы не можем.

  – Ладно.

  Дверь в спальню была закрыта.

  – Слушай, – сказала она, – мне надо принять витамин В. Придется стянуть штаны и всадить его в жопу. Смотри в другую сторону.

  – Ладно!

  Я наблюдал, как она закачивает жидкость в шприц. Потом отвернулся.

  – Мне его надо весь вколоть, – сказала она.

  Когда с этим было покончено, она включила маленькое красное радио.

  – Миленькое место у тебя тут.

  – Я уже за месяц задолжала.

  – Ох…

  – Да не, нормально. Хозяин – он живет вон там, спереди, – я могу еще немного протянуть его за хвост.

  – Хорошо.

  – Он женат, хуила. И знаешь, что?

  – Что?

  – Как-то днем жена его куда-то свалила, а этот старый мудак пригласил меня к себе. Я прихожу, сажусь, и знаешь, что?

  – Он его заголил.

  – Нет, поставил порнуху. Думал, эта срань меня заведет.

  – Не завела?

  – Я говорю: «Мистер Миллер, мне идти надо. Мне нужно Дэнси из садика забрать.»

  Тэмми дала мне амфетамина. Мы вс§ говорили и говорили. И пили пиво.

  В 6 утра Тэмми разложила тахту, на которой мы сидели. Внутри лежало одеяло. Мы скинули обувь и залезли под одеяло, прямо в одежде. Я обнял ее сзади, уткнувшись во всю эту рыжую копну волос. Я отвердел. Вдавился в нее сзади, сквозь одежду. Я слышал, как ногтями она вцепилась в край тахты и царапала его.

  – Мне пора, – сказал я Тэмми.

  – Слушай, мне надо только накормить Дэнси завтраком и отвезти ее в садик. Если она тебя увидит – ничего. Ты подожди, пока я вернусь.

  – Я поехал, – ответил я. Я поехал домой, пьяный. Солнце стояло на самом деле высоко, болезненное и желтое…. 44

  Я спал на ужасном, выпиравшем в меня пружинами матрасе несколько лет. В тот день, проснувшись, я стянул его с постели, вытащил наружу и привалил к мусорному баку.

  Потом зашел обратно, оставив дверь открытой.

  Было 2 часа дня и жарко.

  Тэмми вошла и уселась на кушетку.

  – Мне надо идти, – сказал я ей. – Я должен купить себе новый матрас.

  – Матрас? Ладно, тогда я пошла.

  – Нет, Тэмми, постой. Пожалуйста. Все это займет минут 15, не больше. Подожди меня здесь, пивка попей.

  – Хорошо, – ответила она.

  Кварталах в трех по Западной была мастерская по перетяжке матрасов. Я затормозил прямо перед входом и влетел внутрь.

  – Парни! Нужен матрас… СРОЧНО!

  – На какую кровать?

  – На двуспальную.

  – У нас вот такой есть, за 35 баксов.

  – Беру.

  – Вы можете к себе в машину его погрузить?

  – У меня «фольксваген».

  – Ладно, сами доставим. Адрес?

  Тэмми вс§ еще была дома, когда я вернулся.

  – А где матрас?

  – Приедет. Выпей еще пива. У тебя колесика не найдется?

  Она дала мне колесико. Свет пробивался сквозь ее рыжие волосы.

  Тэмми выбрали Мисс Солнечный Кролик на Ярмарке Апельсинового Округа в 1973 году. Теперь прошло четыре года, но в ней вс§ сохранилось. Она была большой и сочной, где нужно.

  Рассыльный уже стоял в дверях с матрасом.

  – Давайте, я вам помогу.

  Рассыльный оказался доброй душой. Помог втащить его на кровать. Потом увидел на тахте Тэмми. Ухмыльнулся.

  – Здрасьте, – сказал он ей.

  – Большое спасибо, – ответил ему я. Дал 3 доллара, и он ушел.

  Я зашел в спальню и посмотрел на матрас. Тэмми вошла следом. Матрас был завернут в целлофан. Я начал его сдирать. Тэмми помогала.

  – Посмотри только. Какой хорошенький, – сказала она.

  – Да, точно.

  Он был ярким и цветастым. Розы, стебли, листья, кудрявые лозы. На Райский Сад походил– и всего за 35 долларов.

  Тэмми посмотрела на него.

  – Этот матрас меня заводит. Я хочу сломать ему целку. Я хочу быть первой женщиной, которая тебя отдерет на этом матрасе.

  – Интересно, кто будет второй?

  Тэмми зашла в ванную. Вс§ стихло. Затем я услышал душ. Я постелил свежие простыни, надел наволочки, разделся и влез в постель. Тэмми вышла, юная и мокрая, она искрилась. Волосы на лобке были того же цвета, что и на голове: рыжие, будто пламя.

  Она подошла и залезла под простыню.

  Мы медленно приступили. И начали – и все эти рыжие волосы на подушке, а снаружи выли сирены и лаяли собаки. 45

  Тэмми зашла снова в тот же вечер. Казалось, она улетела по амфетаминам.

  – Мне хочется шампанского, – сказала она.

  – Ладно, – ответил я.

  Я дал ей двадцатку.

  – Сейчас вернусь, – сказала она в дверях.

  Затем зазвонил телефон. То была Лидия.

  – Просто звоню узнать, как ты там….

  – Все в порядке.

  – А у меня нет. Я беременна.

  – Что?

  – И не знаю, кто отец.

  – Во как?

  – Ты же помнишь Голландца – парня, который ошивается в том баре, где я сейчас работаю?

  – Да, Старая Плешь.

  – Ну, он, на самом деле, славный. Он в меня влюблен. Приносит цветы и конфеты. И хочет на мне жениться. Он был ко мне очень мил. И однажды ночью я поехала к нему домой. Мы это сделали.

  – Хорошо.

  – Потом еще есть Барни, он женат, но мне нравится. Из всех парней в баре он один не пытался передо мной понтов резать. Это и подействовало. Ну, ты же знаешь, я дом пытаюсь продать. Поэтому он как-то днем заехал. Просто так. Сказал, что хочет посмотреть дом для какого-то своего друга. Я его впустила. А заехал он как раз в подходящее время. Дети в школе, ну, я ему и позволила… Потом как-то вечером этот незнакомый мужик в бар зашел, очень поздно. Он попросил, чтобы я поехала с ним домой. Я говорю: нет. Потом он сказал, что просто хочет посидеть у меня в машине, поговорить. Я говорю: ладно. Мы сидели в машине и разговаривали. Потом косячок раскурили. Потом он меня поцеловал. Этот поцелуй вс§ и решил. Если б он меня не поцеловал, я б так никогда не поступила. Теперь я беременна и не знаю, от кого. Придется подождать и посмотреть, на кого будет похож.

  – Ну, ладно, Лидия, удачи тебе.

  – Спасибо.

  Я повесил трубку. Прошла минута, и телефон зазвонил снова. Лидия.

  – О, – сказала она, – я же хотела узнать, как у тебя дела?

  – Да, примерно вс§ так же – лошади да кир.

  – Значит, с тобой все в порядке?

  – Не совсем.

  – А что такое?

  – Ну, послал я, в общем, эту тетку за шампанским….

  – Тетку?

  – Ну, она, на самом деле, девчонка еще…

  – Девчонка?

  – Я послал ее с 20 долларами за шампанским, а ее до сих пор нет. Мне кажется, меня развели.

  – Чинаски, я не хочу слышать о твоих бабах. Ты это понимаешь?

  – Ладно. Лидия повесила трубку. Тут в дверь постучали. Это была Тэмми. Она вернулась с шампанским и сдачей. 46

  На следующий день в полдень зазвонил телефон. Снова Лидия.

  – Ну что, вернулась она с шампанским?

  – Кто?

  – Шлюха твоя.

  – Да, вернулась…

  – И что потом было?

  – Мы выпили шампанское. Хорошее оказалось.

  – А потом что произошло?

  – Ну, сама ведь знаешь, ч-черт…

  Я услышал долгий безумный вой, будто в полярных снегах подстрелили росомаху и бросили истекать кровью, одну….

  Она швырнула трубку.

  Я проспал бЛльшую часть дня, а вечером поехал на состязания упряжек.

  Потерял 32 доллара, залез в «фольксваген» и поехал назад. Остановил машину, дошел до крыльца и вставил ключ в замок. Весь свет в доме горел. Я огляделся. Ящики выдраны из шкафов и вывалены на пол, покрывала с кровати тоже на полу. С полок пропали все мои книги, включая те, что написал я сам, штук 20 или около того. И машинка моя ушла, и тостер, и радио, и картин моих тоже не было.

  Лидия, подумал я.

  Оставила она мне один телевизор, поскольку знала, что я его никогда не смотрю.

  Я вышел на улицу: машина Лидии стояла, но самой ее внутри не было.

  – Лидия, – позвал я. – Эй, малышка!

  Я прошел взад и вперед по улице, и тут увидел ее ноги, обе – высовывались из-за маленького деревца, росшего у стены многоквартирного дома. Я подошел к деревцу и сказал:

  – Послушай, что это, к чертям, с тобой такое?

  Лидия просто стояла. В руках два полиэтиленовых пакета с моими книгами и папка с картинами.

  – Послушай, ты должна отдать мне книги и картины. Они мои.

  Лидия выскочила из-за дерева – с воплем. Схватила картины и начала их рвать. Она швыряла клочки в воздух, а когда те падали на землю, она их топтала. На ногах у нее были ковбойские сапоги.

  Потом она стала вытаскивать из пакетов мои книги и расшвыривать их – на улицу, на лужайку, повсюду.

  – Вот тебе картины! Вот тебе книги! И НЕ РАССКАЗЫВАЙ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ!

  Затем Лидия побежала ко мне во двор с книгой в руке, моей последней – «Избранное Генри Чинаски». Она визжала:

  – Так ты книги свои хочешь назад? Книги свои хочешь? Вот твои проклятые книги! И НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ!

  Она начала бить стекла в моей парадной двери. Она взяла «Избранное Генри Чинаски» и била им одно стекло за другим, вопя при этом:

  – Ты хочешь назад свои книги? Вот твои проклятые книги! И НЕ РАССКАЗЫВАЙ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! Я НЕ ХОЧУ СЛЫШАТЬ О ТВОИХ БАБАХ!

  Я стоял, а она орала и била стекла.

  Где же полиция, думал я. Ну где?

  Затем Лидия рванулась по дорожке, нырнула влево возле мусорного бака и побежала к многоквартирному дому. За кустиком там валялись моя машинка, мо§ радио и мой тостер.

  Лидия схватила машинку и выскочила с ней на середину улицы. Обыкновенная тяжелая старомодная машинка. Лидия подняла ее высоко над головой обеими руками и грохнула о мостовую. Валик и еще какие-то детали отлетели. Она снова воздела ее над головой и завопила:

  – НЕ ГОВОРИ МНЕ О СВОИХ БАБАХ! – и опять шваркнула о мостовую.

  После чего вскочила в машину и уехала.

  Через пятнадцать секунд подкатил полицейский крейсер.

  – Такой оранжевый «фольксваген». «Дрянь» называется, похож на танк. Я не помню номера, но буквы там СМУ, как в СМУТНЫЙ, понятно?

  – Адрес?

  Я дал им ее адрес….

  Разумеется, ее привезли обратно. Я слышал, как она выла на заднем сиденье, когда они подъезжали.

  – НЕ ПОДХОДИТЕ! – сказал один полицейский, выскакивая из машины. Он зашел за мной внутрь. Вошел и сразу наступил на битое стекло. Еще зачем-то посветил фонариком в потолок, на лепнину.

  – Вы хотите подавать в суд? – спросил он.

  – Нет. У нее дети. Я не хочу, чтобы она потеряла своих детей. Ее бывший муж и так пытается их у нее отсудить. Но прошу вас, скажите ей, что нельзя же так врываться к людям в дома и творить вот такое.

  – Ладно, – ответил тот, – тогда подпишите.

  Он написал от руки в маленьком разлинованном блокнотике. Там говорилось, что я, Генри Чинаски, не имею претензий к некоей Лидии Вэнс.

  Я расписался, и он ушел.

  Я запер то, что оставалось от входной двери, лег в постель и попытался уснуть.

  Примерно через час раздался звонок. Это была Лидия. Она уже вернулась домой. – ТЫ, СУКИН СЫН, ЕЩЕ ХОТЬ РАЗ РАССКАЖЕШЬ МНЕ О СВОИХ БАБАХ, И Я СДЕЛАЮ ТО ЖЕ САМОЕ СНОВА! И она бросила трубку. 47

  Через пару дней вечером я приехал к Тэмми на Деревенский Двор. Постучался. Свет не горел. Казалось, дома никого нет. Я заглянул в почтовый ящик. Внутри лежали какие-то письма. Я написал записку: «Тэмми, я пытался тебе позвонить. Приезжал, но тебя не было. У тебя вс§ в порядке? Позвони…. Хэнк».

  Я вернулся следующим утром, в 11. Машины перед домом не было. Моя записка по-прежнему торчала в дверях. Я вс§ равно позвонил. Письма по-прежнему лежали в ящике. Я оставил в нем новую записку: «Тэмми, куда ты, к дьяволу, запропастилась? Сообщи о себе…. Хэнк».

  Я объехал весь ее район в поисках битого красного «камаро».

  Вернулся я в тот же вечер. Шел дождь. Мои записки вымокли. В ящике почты лежало еще больше. Я оставил ей книгу своих стихов, с надписью. Потом вернулся к «фольксвагену». На зеркальце у меня болтался мальтийский крестик. Я сдернул его, вернулся к дому и обмотал им дверную ручку.

  Я не знал, где живут ее друзья, где живет ее мать, где живут ее любовники. Я вернулся к себе и написал несколько стихов о любви. 48

  Я сидел с анархистом из Беверли-Хиллз Беном Сольвнагом, писавшим мою биографию, когда услышал ее шаги по дорожке двора. Я знал этот звук – они всегда были быстры, неистовы, сексуальны, те крохотные шаги. Я жил в конце двора. Дверь у меня была открыта. Вбежала Тэмми.

  Мы сразу оказались в объятиях друг друга, целуясь.

  Бен Сольвнаг сказал до свиданья и испарился.

  – Эти сучьи рыла конфисковали мои вещи, все мои вещи! Я не могла заплатить за квартиру! Сукоебина грязная!

  – Я пойду туда и вломлю ему промеж рогов. Мы вернем твои вещи.

  – Нет, у него ружья! Много всяких ружей!

  – А-а.

  – Дочь я отвезла к маме.

  – Как насчет чего-нибудь выпить?

  – Конечно.

  – Чего?

  – Очень сухого шампанского.

  – Ладно.

  Дверь все еще была отворена, и полуденный свет солнца лился сквозь ее волосы – такие длинные и рыжие, что просто горели.

  – Можно, я залезу в ванну? – спросила она.

  – Разумеется.

  – Подожди меня, – сказала она.

  Утром мы поговорили о ее финансах. Ей должны были прийти деньги: пособие на ребенка плюс пара чеков по безработице, – и на подходе были еще.

  – Тут в доме есть свободная квартира сзади, прямо надо мной.

  – Сколько?

  – 105 долларов и половина услуг уже оплачена.

  – О черт, у меня хватит. А детей они берут? Ребенка?

  – Возьмут. Я договорюсь. Я знаю хозяев. К воскресенью она уже переехала. Теперь она жила прямо надо мной. Она могла заглядывать ко мне в кухню, где я печатал на машинке свои вещи на обеденном столе в уголке. 49

  В вечер того вторника мы сидели у меня и пили: Тэмми, я и ее брат Джей. Зазвонил телефон. Это был Бобби.

  – Тут у меня сидят Луи с женой, и ей хотелось бы с тобой познакомиться.

  Луи – это тот, который только что выехал из квартиры Тэмми. Он играл в джаз-группах по всяким маленьким клубам, и сильно ему не везло. Но он был любопытен сам по себе.

  – А может, ну его на фиг, Бобби?

  – Луи обидится, если ты не придешь.

  – Ладно, Бобби, но я приведу парочку друзей.

  Мы зашли, и все были представлены друг другу. Затем Бобби вынес своего купленного по дешевке пива. Стерео орало музыку, громко.

  – Я прочел твой рассказ в «Рыцаре», – сказал Луи. – Странный такой. Ты никогда не ебал мертвых женщин, правда?

  – Нет, просто казалось, что некоторые из них мертвы.

  – Я понимаю, о чем ты.

  – Ненавижу этот музон, – сказала Тэмми.

  – Как музыка продвигается, Луи?

  – Ну, у меня сейчас новая группа. Если протусуемся вместе достаточно долго, может что и получится.

  – Я, кажется, возьму у кого-нибудь за щеку, – сказала Тэмми, – я, наверное, отсосу у Бобби, я, наверное, отсосу у Луи, я, наверное, у брата собственного отсосу!

  На Тэмми был длинный наряд, отчасти похожий на вечернее платье, а отчасти – на ночную сорочку.

  Валери, жена Бобби, была на работе. Она работала два вечера в неделю официанткой в баре. Луи, его жена Пола и Бобби квасили так уже некоторое время.

  Луи глотнул халявного пива, вдруг его начало тошнить, он подскочил и ринулся к дверям. Тэмми выскочила следом. Немного погодя, они вошли с улицы вместе.

  – Пошли отсюдова к чертовой матери, – сказал Луи Поле.

  – Хорошо, – ответила та.

  Они встали и вместе ушли.

  Бобби извлек еще немного пива. Мы с Джеем о чем-то разговаривали. Потом я услышал Бобби:

  – Я не виноват! Эй, дядя, это не я!

  Я посмотрел, в чем дело. Голова Тэмми лежала у Бобби на коленях, рукой она держала его за яйца, затем подняла голову выше и схватила его за член, и держала его за член, и все это время глаза ее смотрели прямо на меня.

  Я сделал еще один глоток пива, поставил стакан, встал и вышел. 50

  Я увидел Бобби на улице, когда вышел купить газету.

  – Звонил Луи, – сказал он, – и рассказал мне, что с ним случилось.

  – Ну?

  – Он выбежал проблеваться, а Тэмми схватила его за хуй, пока он блевал, и сказала: «Пойдем наверх, я у тебя в рот возьму. А потом мы тебе хер в пасхальное яйцо засунем.» Он ответил – нет, а она сказала: «Что с тобой такое? Ты что – не мужик? Пойло в себе удержать не можешь? Пошли наверх, я тебе отсосу!»

  Я сходил на угол и купил газету. Вернулся, проверил результаты скачек, прочел о поножовщинах, изнасилованиях, убийствах.

  В дверь постучали. Я открыл. Там стояла Тэмми. Она зашла и села.

  – Послушай, – сказала она, – прости, если я тебя обидела тем, как себя вела, но это вс§, за что я прошу прощения. Остальное – это уже я сама.

  – Вс§ нормально, – ответил я, – но еще ты обидела Полу, когда выскочила на улицу следом за Луи. Они – вместе, сама же знаешь.

  – ГОВНО! – заорала на меня она, – ДА МНЕ ЧТО ПОЛА, ЧТО АДАМ – ПО ФИГ! 51 В тот вечер я взял Тэмми с собой на состязания упряжек. Мы поднялись на вторую палубу и сели. Я принес ей программку, и она в нее некоторое время пялилась. (В состязаниях упряжек в программе печатают еще и результаты предыдущих соревнований.)

  – Слушай, – сказала она, – я на колесах. А когда я на колесах, меня иногда вырубает, и я теряюсь. Присматривай за мной.

  – Ладно. Я должен поставить. Хочешь несколько баксов – ставку сделать?

  – Нет.

  – Ладно, сейчас вернусь.

  Я сходил к окошкам и поставил 5 на победителя на 7 лошадь.

  Когда я вернулся, Тэмми уже не было. Она просто в дамскую комнату ушла, подумал я.

  Я сел и стал смотреть скачки. 7 лошадь пришла на 5 к одному. Я поднялся на 25 баксов.

  Тэмми вс§ не возвращалась. Вышли лошади на следующий заезд. Я решил не ставить. Я решил сходить поискать Тэмми.

  Сначала я поднялся на верхнюю палубу и проверил большую трибуну, все проходы, стойки концессии, бар. Найти ее я не мог.

  Начался второй заезд, они прошли круг. Я слышал, как орут игроки на прямом отрезке, а сам спускался на первый этаж. Я искал везде это дивное тело и эти рыжие волосы. Я не мог ее найти.

  Я сходил в Пункт Первой Помощи. Там сидел человек, курил сигару. Я спросил у него:

  – У вас тут нет рыжей девушки? Может быть, она в обморок упала… ей нездоровится.

  – У меня тут никаких рыжих нет, сэр.

  У меня устали ноги. Я вернулся на вторую палубу и стал думать о следующем заезде.

  К концу восьмого я опережал уже на 132 доллара. Я собирался поставить 50 на победителя на 4 лошадь в последнем заезде. Уже поднялся было с места, когда увидел Тэмми в дверях подсобки. Она стояла между негром-уборщиком с метлой и еще одним черным, одетым очень хорошо. Он походил на киношного сутенера. Тэмми ухмылялась и махала мне ручкой.

  Я подошел.

  – Я тебя искал. Думал, у тебя передоз.

  – Нет, со мною вс§ в порядке, прекрасно.

  – Что ж, это хорошо. Спокойной ночи, Рыжая….

  Я направился к окошечку для ставок. Я слышал, как она побежала следом.

  – Эй, куда это ты похилял?

  – Хочу на 4 лошадь поставить.

  Поставил. 4-я проиграла на волосок. Скачки закончились. Мы с Тэмми пошли к стоянке вместе. Ее бедро толкалось в мое, пока мы шли.

  – Ты заставила меня поволноваться, – сказал я.

  Мы нашли свою машину и сели. На обратном пути Тэмми выкурила 6 или 7 сигарет, гася их на половине и сгибая затем в пепельнице. Включила радио. Она делала его то громче, то тише, скакала по станциям и щелкала под музыку пальцами.

  Когда мы въехали во двор, она сразу взбежала к себе и заперла дверь. 52

  Жена Бобби работала два вечера в неделю, и, когда она уходила, он садился на телефон. Я знал, что по вторникам и четвергам ему будет одиноко.

  Телефон зазвонил как раз во вторник вечером. Бобби.

  – Эй, дядя, не против, если я заскочу – пивка попьем?

  – Хорошо, Бобби.

  Я сидел в кресле напротив Тэмми, лежавшей на кушетке. Бобби вошел и тоже сел на кушетку. Я открыл ему пиво. Бобби сел и заговорил с Тэмми. Разговор был таким пустым, что я отключился. Но кое-что до меня доходило.

  – Утром, – говорил Бобби, – я принимаю холодный душ. От него я по-настоящему просыпаюсь.

  – Я тоже принимаю холодный душ по утрам, – сказала Тэмми.

  – Я принимаю холодный душ, а потом вытираюсь полотенцем, – продолжал Бобби, – а потом читаю журнал или что-нибудь типа. После этого я готов начать день.

  – А я просто принимаю холодный душ, но не вытираюсь, – сказала Тэмми. – Пусть капельки на мне высыхают сами.

  Бобби сказал:

  – А иногда я делаю себе настоящую горячую ванну. Вода такая горячая, что залезаю я в нее очень медленно.

  Тут Бобби встал и продемонстрировал, как он залезает в свою настоящую горячую ванну.

  Беседа перешла на кино и телепередачи. Оба они, казалось, без ума от кино и телепередач.

  Они разговаривали так часа 2 или 3, без остановки.

  Затем Бобби поднялся.

  – Ну ладно, – сказал он, – мне надо идти.

  – О, пожалуйста, не уходи, Бобби, – сказала Тэмми.

  – Нет, мне пора. Валери должна была прийти домой с работы. 53

  Вечером в четверг Бобби позвонил снова.

  – Эй, дядя, ты что делаешь?

  – Ничего особенного.

  – Не против, если я загляну, пивка попьем?

  – Мне бы не хотелось сегодня никаких посетителей.

  – Ох, да ладно тебе, дядя, я же просто по паре пива пропустить….

  – Да нет, лучше не надо.

  – НУ ТАК ПОШЕЛ ТЫ В ПИЗДУ! – заорал он.

  Я повесил трубку и вышел в другую комнату.

  – Кто звонил? – спросила Тэмми.

  – Да, тут один просто зайти хотел.

  – Это Бобби был, верно?

  – Да.

  – Ты к нему гадко относишься. Ему ведь одиноко, когда его жена на работу уходит. Что это с тобой такое, к чертовой матери?

  Тэмми вскочила, забежала в спальню и начала набирать номер. Я только что купил ей пузырь шампанского. Она его не открыла. Я его взял и спрятал в стенной чулан.

  – Бобби, – сказала она в трубку, – это Тэмми. Это ты только что звонил? Где твоя жена? Послушай, я сейчас приду.

  Она положила трубку и вышла из спальни.

  – Где шампанское?

  – Отъебись, – сказал я, – ты его с собой туда не понесешь и пить его вместе с ним не будешь.

  – Я хочу шампанское. Где оно?

  – Пускай свое выставляет.

  Тэмми схватила с кофейного столика пачку сигарет и выскочила за дверь.

  Я вытащил шампань, откупорил и налил себе полный стакан. Я больше уже не писал стихов о любви. Фактически, я вообще больше не писал. Не хотелось.

  Шампанское прошло внутрь легко. Я пил стакан за стаканом.

  Потом снял ботинки и дошел до квартиры Бобби. Заглянул внутрь сквозь жалюзи. Они сидели очень тесно друг к другу на тахте и разговаривали.

  Я вернулся к себе. Докончил шампанское и принялся за пиво.

  Зазвонил телефон. Бобби.

  – Слушай, – сказал он, – чего б тебе не зайти и не выпить со мной и с Тэмми пива?

  Я положил трубку.

  Я еще немного попил пива и выкурил пару дешевых сигар. Меня вс§ больше развозило. Я пошел к Бобби. Постучал. Тот открыл дверь.

  Тэмми сидела в дальнем углу кушетки, двигаясь кокаином из пластиковой ложечки «МакДональдса». Бобби сунул мне в руку пиво.

  – Беда, – сказал он мне, – в том, что ты не уверен в себе, тебе не хватает самоуверенности.

  Я втянул в себя глоток пива.

  – Это правильно, Бобби прав, – сказала Тэмми.

  – У меня внутри что-то болит.

  – Ты просто не уверен в себе, – сказал Бобби, – все довольно просто.

  У меня было два номера телефонов Джоанны Довер. Я попробовал тот, что в Галвестоне. Она ответила.

  – Это я, Генри.

  – У тебя голос пьяный.

  – А я пьян. Я хочу приехать повидаться с тобой.

  – Когда?

  – Завтра.

  – Хорошо.

  – Ты меня в аэропорту встретишь?

  – Конечно, малыш.

  – Куплю билет и сразу тебе перезвоню.

  Я заказал билет на 707-й рейс, вылетавший из Лос-Анжелеса-Международного на следующий день в 12.15. Передал информацию Джоанне Довер. Она сказала, что будет меня ждать.

  Раздался звонок. То была Лидия.

  – Я подумала, что тебе нужно сказать, – сказала она. – Я продала дом. Уезжаю в Феникс. Утром меня здесь не будет.

  – Хорошо, Лидия. Удачи тебе.

  – У меня был выкидыш. Я чуть не умерла, это было ужасно. Я столько крови потеряла. Я не хотела тебя беспокоить.

  – Сейчас с тобой вс§ в порядке?

  – Вс§ нормально. Я только хочу убраться из этого города, он мне осточертел.

  Мы попрощались.

  Я открыл еще одно пиво. Распахнулась входная дверь, и зашла Тэмми. Она начала метаться по комнате дикими кругами, глядя на меня.

  – Валери вернулась? – спросил я. – Ты вылечила Бобби от одиночества?

  Тэмми продолжала вить петли. В своей длинной хламиде смотрелась она очень эффектно, выебали ее или нет.

  – Убирайся отсюда, – сказал я.

  Она сделала еще один круг по комнате и выбежала вон, к себе.

  Спать я не мог. К счастью, пиво еще оставалось. Я продолжал его пить и закончил последнюю бутылку около половины пятого утра. Потом сидел и ждал 6 часов, а затем вышел и купил еще.

  Время шло медленно. Я ходил по квартире. Чувствовал я себя неважно, но начал петь песни. Я пел песни и ходил по квартире – из ванной в спальню, оттуда в переднюю комнату, в кухню и обратно, горланя песни.

  Я взглянул на часы. 11.15. Аэропорт в часе езды. Я одет. И обут, но чулков на мне не было. Я взял с собой только очки для чтения, которые запихал в нагрудный кармашек рубашки. Выскочил из квартиры я без багажа.

  «Фольксваген» стоял перед домом. Я влез в него. Солнечный свет был очень ярок. Я на минутку опустил голову на руль. Со двора донесся голос:

  – Куда это, на хуй, он собрался в таком состоянии, интересно?

  Я завел машину, включил радио и отъехал. Рулить оказалось не просто. Машина норовила заехать за двойную желтую линию на полосу встречного движения. Оттуда дудели, и я сворачивал обратно.

  Я добрался до аэропорта. Оставалось 15 минут. Я гнал на красный, на стоп-сигналы, превышал скорость, причем грубо, всю дорогу. Осталось 14 минут. Стоянка переполнена. Ни единого места. Потом увидел одно прямо перед лифтом, как раз для «фолька». Знак гласил СТОЯНКА ЗАПРЕЩЕНА. Я поставил машину. Когда запирал дверцу, очки выпали у меня из кармашка и разбились на мостовой.

  Я помчался по лестнице и через дорогу к стойке бронирования. Мне было жарко. С меня лило.

  – Бронь на Генри Чинаски…. – Служащий выписал мне билет, и я заплатил наличными.

  – Кстати, – сказал служащий, – я читал ваши книжки.

  Я подбежал к охране. Звонок взорвался. Слишком много мелочи, 7 ключей и карманный нож. Я выложил вс§ на тарелочку и прошел еще раз.

  Пять минут. Выход 42.

  Все уже уселись. Я вошел. Три минуты. Я нашел свое место, пристегнулся. По внутренней связи вещал командир корабля.

  Вырулили на взлетную полосу – и вот мы уже в воздухе. Мы вымахнули над океан и сделали гигантский разворот. 54

  Я вышел из самолета последним, и там стояла Джоанна Довер.

  – Боже мой! – рассмеялась она. – Ты выглядишь ужасно!

  – Джоанна, давай выпьем «Кровавой Мэри», пока багаж выгрузят. О черт, у меня же нет багажа. Но все равно давай выпьем «Кровавой Мэри».

  Мы вошли в бар и сели.

  – Так ты никогда до Парижа не доедешь.

  – Меня французы мало колышут. Я ведь в Германии родился, знаешь ли.

  – Надеюсь, тебе у меня понравится. Очень простое жилье. Два этажа и много воздуха.

  – Если только мы будем в одной постели.

  – У меня есть краски.

  – Краски?

  – То есть, ты сможешь писать, если захочешь.

  – Вот говно, но все равно спасибо. Я ничему не помешал?

  – Нет. Был один механик из гаража. Но он ссохся. Не смог выдержать темпа.

  – Пощади, Джоанна, лизать и ебаться – это еще не все.

  – Вот для этого как раз у меня есть краски. Когда будешь отдыхать, то есть.

  – Ты просто куча женщины, даже если не считать 6 футов.

  – Господи Боже мой, как будто я не знаю.

  Мне у нее понравилось. На каждом окне и двери висели экраны. Окна распахивались, огромные окна. На полах никаких ковриков, две ванных, старая мебель и множество столов везде, больших и маленьких. Просто и удобно.

  – Прими душ, – сказала Джоанна.

  Я рассмеялся.

  – Вся моя одежда – на мне, у меня больше нет ничего.

  – Завтра еще купим. Сначала примешь душ, потом поедем и хорошенько наедимся даров моря. Я знаю одно неплохое место.

  – А там выпить дают?

  – Осел.

  Я не стал принимать душ. Я принял ванну.

  Мы ехали довольно долго. Я раньше и понятия не имел, что Галвестон – остров.

  – Торговцы шмалью угоняют сейчас рыбацкие лодки. Убивают всех на борту и ввозят свою дрянь. Одна из причин, почему цены на креветки растут: ловить их стало опасным занятием. А твои занятия как?

  – Я не писал. Думаю, у меня уже вс§ кончилось.

  – И сколько ты так не пишешь?

  – Дней шесть или семь.

  – Здесь самое место….

  Джоанна заехала на стоянку. Ездила она очень быстро, но не настолько, чтобы нарушать правила. Она ездила так, будто ей было дано такое право. Разница есть, и я ее оценил.

  Мы взяли столик подальше от толпы. Прохладно, спокойно и темно. Мне понравилось. Я согласился на омара. Джоанна же пустилась в нечто странное. Заказывала она его по-французски. Она была изощренна, много путешествовала. В некотором смысле, как бы я ни недолюбливал образование, оно помогает, когда смотришь в меню или ищешь работу – особенно когда смотришь в меню. С официантами я всегда ощущал собственную неполноценность. Я появился слишком поздно и со слишком немногим за душой. Все официанты читали Трумэна Капоте. Я читал результаты скачек.

  Обед был хорош, а в заливе стояли рыбацкие лодки, патрульные катера и пираты. Омар во рту был вкусен, и я запивал его тонким вином. Хороший ты парень. Ты мне всегда нравился в своем красно-розовом панцире, опасный и медлительный.

  Вернувшись к Джоанне Довер, мы распили восхитительную бутылочку красного вина. Мы сидели в темноте, наблюдая, как по улице под нами проезжают редкие машины. Сидели тихо. Потом Джоанна заговорила:

  – Хэнк?

  – Да?

  – Тебя сюда какая-то женщина пригнала?

  – Да.

  – С нею все кончено?

  – Мне хотелось бы так думать. Но если бы я сказал «нет»…

  – Значит, ты не знаешь?

  – Не совсем.

  – А кто-нибудь когда-нибудь вообще знает?

  – Не думаю.

  – Вот поэтому от всего этого такая вонь.

  – Нет тут никакой вони.

  – Давай поебемся.

  – Я слишком много выпил.

  – Давай ляжем.

  – Мне еще выпить хочется.

  – Ты тогда не сможешь…

  – Я знаю. Надеюсь, ты позволишь мне остаться еще дня на четыре, на пять.

  – Это будет зависеть от того, как у тебя получится, – ответила она.

  – Справедливо. К тому времени, как мы допили вино, я едва мог доползти до постели. Я уже спал, когда Джоанна вышла из ванной…. 55

  Проснувшись, я встал и почистил зубы щеткой Джоанны, выпил пару стаканов воды, вымыл руки и лицо и вернулся в постель. Джоанна повернулась, и мой рот нащупал ее губы. Хуй начал вставать. Я положил на него ее руку. Схватил ее за волосы, отгибая назад голову, целуя ее жестоко. Я играл с ее пиздой. Я терзал ей секель довольно долго. Она вся повлажнела. Я оседлал ее и похоронил его. Я держал его внутри и чувствовал, как она мне отвечает. Проработать мне удалось долго. Наконец, сдерживаться более не было сил: я был весь в поту, и сердце билось так, что я его слышал.

  – Я в не очень хорошей форме, – сказал я ей.

  – Мне понравилось. Давай раскурим косячок.

  Она вытащила кропалик, уже замастыренный. Мы передавали его друг другу.

  – Джоанна, – сказал я ей, – мне до сих пор спать хочется. Еще часок бы не повредил.

  – Конечно. Вот докурим только. Мы прикончили косяк и снова растянулись на кровати. Я уснул. 56

  В тот вечер после ужина Джоанна достала мескалин.

  – Когда-нибудь пробовал?

  – Нет.

  – Хочешь немного?

  – Давай.

  У Джоанны на столе лежали какие-то краски, кисти и бумага. Тут я вспомнил, что она коллекционирует живопись. И уже купила несколько моих картин. Почти весь вечер мы пили «Хайнекен», но до сих пор были трезвы.

  – Это очень мощная дрянь.

  – А что она делает?

  – От нее торчишь очень странно. Тебе может стать плохо. Когда поблюешь, торчишь еще сильнее, но я предпочитаю не блевать, поэтому вместе с ним мы примем немножко соды. Наверное, самое главное в мескалине – то, что от него испытываешь ужас.

  – Я его испытывал и без всякой помощи.

  Я начал рисовать. Джоанна включила стерео. Играла была очень странная музыка, но мне понравилось. Я оглянулся – Джоанны нигде не было. Плевать. Я рисовал человека, только что совершившего самоубийство: он повесился на стропилах, на веревке. Я брал много желтых красок, покойник был таким ярким и хорошеньким. Затем что-то произнесло:

  – Хэнк…

  Оно стояло у меня прямо за спиной. Я вскочил со стула: – ГОСПОДИ ТЫ БОЖЕ МОЙ! ОХ, ГОСПОДИ ГОВНО ТЫ БОЖЕ МОЙ!

  Крохотные ледяные пузырьки побежали у меня от запястий к плечам и по спине. Я дрожал и трясся. Я оглянулся. Там стояла Джоанна.

  – Никогда так больше не делай, – сказал я ей. – Никогда так не подкрадывайся ко мне, или я тебя убью!

  – Хэнк, я просто выходила купить сигарет.

  – Посмотри на эту картину.

  – Ох, здорово, – сказала она, – мне очень нравится.

  – Это по мескалину, наверное.

  – Да, по нему.

  – Ладно, дай покурить, леди.

  Джоанна рассмеялась и зажгла нам две.

  Я снова начал рисовать. На этот раз у меня по-настоящему получилось: громадный зеленый волк ебет рыжую, ее огненные волосы отлетели назад, а зеленый волчище засаживает ей меж задранных ног. Она была беспомощна и покорна. Волчище пилил, себя не помня, а над головой пылала ночь, дело происходило под открытым небом, и длиннорукие звезды с луной смотрели за ними. Было жарко, жарко и полно цветом.

  – Хэнк…

  Я подскочил. И обернулся. За спиной стояла Джоанна. Я схватил ее за горло: – Я же велел тебе, черт бы тебя побрал, не подкрадываться… 57

  Я прожил у нее пять дней и ночей. Потом не выдержал. Джоанна отвезла меня в аэропорт. Она купила мне новый чемодан и кое-что из одежды. Я терпеть не мог их аэропорта Даллас-Форт Уорт. Самый бесчеловечный аэропорт в США.

  Джоанна помахала мне рукой, и я поднялся в воздух….

  Путешествие до Лос-Анжелеса прошло без приключений. Я сошел с самолета: что там с моим «фольксвагеном». Поднялся на лифте к стоянке и не увидел его. Наверное, оттащили. Потом перешел на другой край – вот он. Получил я лишь штрафной талон за неположенную парковку.

  Я поехал домой. Квартира выглядела как обычно – везде бутылки и мусор. Надо прибраться. Если бы кто-нибудь увидел ее в таком состоянии, меня бы упрятали в дурдом.

  Раздался стук. Я открыл дверь. Там стояла Тэмми.

  – Привет! – сказала она.

  – Здравствуй.

  – Ты, должно быть, ужасно спешил, когда уезжал. Все двери открытыми оставил. Черный ход вообще настежь. Слушай, пообещай, что никому не скажешь, если я тебе кое-что расскажу.

  – Хорошо.

  – Сюда приходила Арлина, звонить с твоего телефона, по межгороду.

  – Хорошо.

  – Я пыталась ее остановить, но не смогла. Она была на колесах.

  – Хорошо.

  – Где ты был?

  – В Галвестоне.

  – Чего ради ты так сорвался? Ты ненормальный.

  – Мне в субботу опять улетать надо.

  – В субботу? А сегодня что?

  – Четверг.

  – Куда поедешь?

  – В Нью-Йорк.

  – Зачем?

  – На чтения. Мне прислали билеты две недели назад. И я получу процент со сборов.

  – О, возьми меня с собой! Я Дэнси у мамы оставлю. Я тоже хочу!

  – Тебя брать мне не по карману. Это съест мой заработок. У меня в последнее время большие траты были.

  – Я буду хорошей! Я буду такой хорошей! Я ни на шаг от тебя не отойду! Я по тебе очень скучала.

  – Я не могу, Тэмми.

  Она подошла к холодильнику и взяла пиво.

  – Ты просто на меня хуй клал. Все эти твои стихи про любовь – сплошной треп.

  – Они не треп, когда я их пишу.

  Зазвонил телефон. Мой редактор.

  – Где ты был?

  – В Галвестоне. Материал собирал.

  – Я слышал, у тебя чтения в Нью-Йорке в эту субботу.

  – Да, и Тэмми хочет поехать тоже, это моя девушка.

  – Ты ее с собой берешь?

  – Нет, я не могу себе этого позволить.

  – А сколько?

  – 316 долларов туда и обратно.

  – Тебе в самом деле хочется ее с собой взять?

  – Да, наверное.

  – Ладно, бери. Я вышлю тебе чек.

  – Ты это серьезно?

  – Да.

  – Прямо не знаю, что сказать….

  – Не стоит. Вспомни только Дилана Томаса.

  – Меня им не убить.

  Мы попрощались. Тэмми потягивала пиво.

  – Ладно, – сказал я, – у тебя есть дня два-три на сборы.

  – Ты хочешь сказать – я еду?

  – Да, за тебя платит мой редактор.

  Тэмми подпрыгнула и облапала меня. Она целовала меня, хватала за яйца, дергала за хер.

  – Ты славнющий мой старый ебила! Нью-Йорк. Если не считать Далласа, Хьюстона, Чарльстона и Атланты – наихудшее место, где мне доводилось бывать. Тэмми кинулась на меня, и мой хуй восстал. Джоанна Довер не вс§ себе оттяпала…. 58

  Вылет из Лос-Анжелеса в ту субботу был у нас в 3.30 дня. В 2 я поднялся и постучал к Тэмми. Дома ее не оказалось. Я вернулся к себе и сел. Зазвонил телефон. Тэмми.

  – Послушай, – сказал я, – нам уже подумывать об отлете надо. Меня в Кеннеди люди встречать будут. Ты где?

  – Мне 6 долларов на рецепт не хватает. Я «куаэлюды» покупаю.

  – Где ты?

  – Сразу за углом Бульвара Санта-Моника и Западной, примерно в квартале. Аптека называется «Сова». Мимо никак не пройдешь.

  Я положил трубку, залез в «фольксваген» и поехал за ней. Остановился в квартале от угла Бульвара Санта-Моника и Западной, вышел и огляделся. Аптеки там не было.

  Я снова забрался в «фольк» и поехал дальше, ища глазами ее красный «камаро». В конце концов, я его увидел – пятью кварталами дальше. Я остановился и зашел в аптеку. Тэмми сидела в кресле. Дэнси подбежала и скорчила мне рожу.

  – Мы не сможем взять с собой ребенка.

  – Я знаю. Мы ее высадим у моей мамы.

  – У твоей мамы? Это же 3 мили в другую сторону.

  – Это по пути в аэропорт.

  – Нет, это в другом направлении.

  – У тебя 6 баксов есть?

  Я дал Тэмми шесть.

  – Встретимся у тебя. Ты собралась?

  – Да, я готова.

  Я поехал обратно и стал ждать. Наконец, я их услышал.

  – Мама! – говорила Дэнси. – Я хочу «Динг-Донг»!

  Они поднялись по лестнице. Я стал ждать, когда они спустятся. Они не спускались. Я поднялся. Вещи Тэмми сложила, но сама стояла на коленях перед чемоданом, то открывая, то закрывая ему молнию.

  – Слушай, – сказал я, – я отнесу остальные твои вещи в машину.

  У нее было два больших бумажных пакета, набитых под завязку, и три платья на вешалках. И это – помимо чемодана.

  Я снес пакеты и платья в «фольксваген». Когда вернулся, она чиркала молнией чемодана взад и вперед.

  – Тэмми, поехали.

  – Подожди минутку.

  Она стояла на коленях, дергая зиппер взад-вперед, вверх и вниз. Внутрь не заглядывала. Она просто дергала зиппер вверх и вниз.

  – Мама, – сказала Дэнси, – я хочу «Динг-Донг».

  – Пошли, Тэмми, поехали.

  – О, ладно.

  Я поднял чемодан на молнии, и они вышли из дому следом за мной.

  Я поехал за битым красным «камаро» домой к ее матери. Мы зашли внутрь. Тэмми встала перед маминым комодом и начала дергать ящики, туда-сюда. Всякий раз, вытаскивая ящик, она засовывала в него руку и вс§ внутри ворошила. Затем захлопывала и переходила к следующему. То же самое.

  – Тэмми, самолет скоро взлетит.

  – О нет, у нас еще много времени. Ненавижу болтаться по аэропортам.

  – Что ты собираешься делать с Дэнси?

  – Я ее тут оставлю, пока мама с работы не вернется.

  Дэнси испустила вой. Наконец-то она поняла и взвыла, и потекли слезы, а потом она вдруг перестала рыдать, сжала руки в кулачки и завопила:

  – Я ХОЧУ «ДИНГ-ДОНГ»!

  – Слушай, Тэмми, я подожду в машине.

  Я вышел и начал ждать. Ждал пять минут, потом снова зашел. Тэмми по-прежнему выдвигала и задвигала ящики.

  – Прошу тебя, Тэмми, поехали!

  – Хорошо.

  Она повернулась к Дэнси.

  – Слушай, сиди тут, пока бабушка не придет. Запри дверь и никого не впускай, кроме бабушки!

  Дэнси снова взвыла. Затем завопила: – Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

  Тэмми вышла следом за мной, и мы сели в «фольксваген». Я запустил мотор. Она открыла дверцу и пропала.

  – МНЕ НАДО ИЗ МАШИНЫ КОЙ-ЧЕГО ВЗЯТЬ!

  Тэмми подбежала к «камаро».

  – Ох, черт, я ж ее заперла, а ключа нет! У тебя есть вешалка?

  – Нет! – заорал я. – Нет у меня никакой вешалки!

  – Щас приду!

  Тэмми вновь заскочила в мамину квартиру. Открылась дверь. Дэнси выла и орала. Потом я услышал, как дверь захлопнулась, и Тэмми вернулась с вешалкой. Подошла к «камаро» и поддела дверцу.

  Я подошел к ее машине. Тэмми забралась на заднее сиденье и теперь рылась в этом невообразимом хламе: в одежде, бумажных пакетах, картонных стаканчиках, газетах, пивных бутылках, пустых коробках, – что был там навален. Потом нашла свою камеру – «Поляроид», который я подарил ей на день рождения.

  Когда я ехал в аэропорт, погоняя «фольксваген» так, словно собирался выиграть заезд на 500, Тэмми наклонилась ко мне.

  – Ты меня точно любишь, правда?

  – Да.

  – Когда прилетим в Нью-Йорк, я тебя так выебу, как тебя никогда не ебали!

  – Серьезно?

  – Да.

  Она схватила меня за член и прижалась ко мне. Первая и единственная рыжая моя. Мне повезло. 59

  Мы бежали по длинной рампе. Я тащил ее платья и бумажные пакеты.

  На эскалаторе Тэмми вдруг увидела страховой автомат.

  – Прошу тебя, – сказал я, – у нас до взлета пять минут.

  – Я хочу, чтобы Дэнси получила деньги.

  – Ладно.

  – У тебя двух четвертачков не найдется?

  Я дал ей два четвертачка. Она засунула их в машину, и оттуда выскочила карточка.

  – У тебя есть ручка?

  Тэмми заполнила карточку – к ней полагался еще и конверт. Она вложила карточку в конверт. Потом попыталась засунуть его в щель автомата.

  – Эта штука не влазит!

  – Мы опоздаем на самолет.

  Она все пыталась запихнуть конверт в щель. Тот не проходил.

  Она стояла и просто-таки вколачивала его в щель. Теперь конверт совершенно согнулся напополам и все края у него измялись.

  – Я сейчас озверею, – сказал я. Я этого не вынесу.

  Она пихнула его еще несколько раз. Тот не влезал. Она взглянула на меня.

  – Ладно, пойдем.

  Мы поднялись на эскалаторе вместе с ее платьями и бумажными пакетами.

  Нашли выход на посадку. Заняли два места ближе к концу салона. Пристегнулись.

  – Вот видишь, – сказала она, – я же тебе говорила, что у нас еще куча времени. Я посмотрел на часы. Самолет покатился…. 60

  Мы летели уже двадцать минут, когда она вытащила из сумочки зеркальце и начала краситься – главным образом, глаза. Она трудилась над глазами маленькой кисточкой, сосредоточившись на ресницах. При этом очень широко их распахивала и открывала рот. Я наблюдал за нею, и у меня началась эрекция.

  Ее рот был настолько полон, и кругл, и открыт – а она красила ресницы. Я заказал нам выпить.

  Тэмми прервалась на выпивку, затем продолжила.

  Молодой парень, сидевший справа, начал играть с собой. Тэмми продолжала глазеть на свое лицо в зеркальце, не закрывая при этом рта. Похоже было, что этим ртом она действительно может отсосать.

  Она продолжала так целый час. Затем убрала зеркальце и кисточку, облокотилась на меня и уснула.

  Слева от нас сидела женщина. Ей было где-то за сорок. Тэмми спала рядом со мной.

  Женщина посмотрела на меня.

  – Сколько ей? – спросила она.

  В том реактивном самолете внезапно стало очень тихо. Все сидевшие поблизости слушали.

  – 23.

  – А выглядит на 17.

  – Ей 23.

  – Сначала два часа она красится, а потом засыпает.

  – Не два, а всего около часа

  – Вы в Нью-Йорк летите? – спросила меня дама.

  – Да.

  – Это ваша дочь?

  – Нет, я ей не отец и не дедушка. Я ей вообще не родственник. Она моя подружка, и мы летим в Нью-Йорк. – Я уже видел в ее глазах заголовок:

  ЧУДОВИЩЕ ИЗ ВОСТОЧНОГО ГОЛЛИВУДА ОПАИВАЕТ 17-ЛЕТНЮЮ ДЕВУШКУ, УВОЗИТ ЕЕ В НЬЮ-ЙОРК, ГДЕ СЕКСУАЛЬНО ЗЛОУПОТРЕБЛЯЕТ ЕЮ, А ЗАТЕМ ПРОДАЕТ ЕЕ ТЕЛО МНОГОЧИСЛЕННЫМ БИЧАМ

  Дама-следователь сдалась. Она откинулась на сиденье и закрыла глаза. Ее голова соскользнула в мою сторону. Казалось, она почти лежит у меня на коленях. Обнимая Тэмми, я наблюдал за этой головой. Интересно, она будет против, если я сокрушу ей губы своим безумным поцелуем? У меня началась новая эрекция.

  Мы уже шли на посадку. Тэмми казалась очень вялой. Меня это тревожило. Я пристегнул ее.

  – Тэмми, уже Нью-Йорк! Мы сейчас приземлимся! Тэмми, проснись!

  Никакого ответа.

  Передозировка?

  Я пощупал ей пульс. Не чувствуется.

  Я посмотрел на ее огромные груди. Я наблюдал за ней, стараясь разглядеть хоть признак дыхания. Они не шевелились. Я поднялся и пошел искать стюардессу.

  – Сядьте, пожалуйста, на свое место, сэр. Мы идем на посадку.

  – Послушайте, я беспокоюсь. Моя подруга не хочет просыпаться.

  – Вы думаете, она умерла? – прошептала та.

  – Я не знаю, – прошептал я в ответ.

  – Хорошо, сэр. Как только мы сядем, я к вам вернусь.

  Самолет начал снижаться. Я зашел в сортир и намочил несколько бумажных полотенец. Вернулся на место, сел рядом с Тэмми и стал тереть ей ими лицо. Весь этот грим – коту под хвост. Тэмми не отвечала.

  – Ты, блядь, проснись!

  Я провел полотенцами ей между грудей. Ничего. Никакого движения. Я сдался.

  Надо будет как-то отправлять обратно ее тело. Надо будет объяснять ее матери. Ее мать меня возненавидит.

  Мы приземлились. Люди повставали и выстроились в очередь на выход. Я сидел на месте. Я тряс Тэмми и щипал ее.

  – Уже Нью-Йорк, Рыжая. «Гнилое Яблоко». Приди в себя. Кончай это говнидло.

  Стюардесса вернулась и потрясла Тэмми.

  – Дорогуша, в чем дело?

  Тэмми начала реагировать. Она пошевельнулась. Затем открылись глаза. Все дело просто в новом голосе. Кому охота слушать старый голос. Старые голоса становятся частью своего я, как ноготь на пальце.

  Тэмми извлекла зеркальце и начала причесываться. Стюардесса потрепала ее по плечу. Я встал и вытащил платья с багажной полки над головой. Бумажные пакеты тоже там лежали. Тэмми все еще смотрелась в зеркальце и причесывалась.

  – Тэмми, мы уже в Нью-Йорке. Давай выходить. Она задвигалась быстро. Мне достались оба пакета и платья. Она пошла по проходу, виляя ягодицами. Я пошел следом. 61

  Наш человек был на месте и встречал нас, Гэри Бенсон. Он водил такси и тоже писал стихи. Очень жирный, но, по крайней мере, не выглядел поэтом, не походил на Норт-Бич, или там на Ист-Виллидж, или на учителя английского, и от этого было легче, потому что в Нью-Йорке в тот день стояла ужасная жара, почти 110 градусов. Мы получили багаж и сели в его собственную машину, не в такси, и он объяснил нам, почему иметь машину в Нью-Йорке – почти что без толку. Поэтому там так много такси. Он вывез нас из аэропорта и повел машину, и заговорил, а шоферы Нью-Йорка – совсем как сам Нью-Йорк: ни один не уступит ни пяди и всем плевать. Ни сострадания, ни вежливости: бампер впритык к бамперу – и вперед. Я вс§ понял: уступивший хоть дюйм устроит дорожную аварию, беспорядок, убийство. Машины текли по дороге бесконечно, словно какашки в канализации. Видеть это было дивно, и никто из водителей не злился, они просто смирились с фактами.

  Гэри же по-настоящему любил тележить о своем.

  – Если ты не против, я б хотел записать тебя для радио-шоу, может, интервью сделаем.

  – Хорошо, Гэри, скажем, завтра после чтения.

  – Сейчас я вас отвезу к координатору по поэзии. У него все схвачено. Он покажет, где вы остановитесь, и так далее. Его зовут Маршалл Бенчли, и не говори ему, что я тебе сказал, но я до самых кишок его ненавижу.

  Мы ехали дальше, а потом увидели Маршалла Бенчли, стоявшего перед шикарным особняком из песчаника. Стоянка там была запрещена. Он прыгнул в машину, и Гэри моментально отъехал. Бенчли выглядел как поэт, поэт с личным источником дохода, никогда не зарабатывавший себе на хлеб: это бросалось в глаза. Он жеманничал и ломил, галька а не человек.

  – Мы отвезем вас туда, где будете жить, – сказал он.

  И гордо продекламировал длинный список лиц, останавливавшихся в моем отеле. Некоторые имена я узнавал, некоторые нет.

  Гэри заехал в зону высадки перед отелем «Челси». Мы вышли. Гэри сказал:

  – Увидимся на чтении. И до встречи завтра.

  Маршалл завел нас внутрь, и мы подошли к администратору. «Челси», определенно, стоил немного – наверное, оттуда и шарм.

  Маршалл обернулся и вручил мне ключ.

  – Номер 1010, бывшая комната Дженис Джоплин.

  – Спасибо.

  – В 1010-м останавливалось много великих артистов.

  Он довел нас до крохотного лифта.

  – Чтения в 8. Мы заедем за вами в 7.30. Уже две недели как все билеты распроданы. Мы продаем немного стоячих мест, но нужно быть осторожнее – из-за пожарной охраны.

  – Маршалл, где тут ближайшая винная точка?

  – Вниз и сразу направо. Мы попрощались с Маршаллом и поехали на лифте вверх. 62

  В тот вечер на чтениях было жарко: их должны были проводить в церкви Св. Марка. Мы с Тэмми сидели там, где устроили гримерку. Тэмми нашла большое зеркало во весь рост, прислоненное к стене, и начала причесываться. Маршалл вывел меня на задний двор церкви. Они там устроили кладбище. Маленькие цементные надгробья сидели на земле, а в них врезали надписи. Маршалл поводил меня и показал эти надписи. Перед чтениями я всегда волнуюсь, я очень напряжен и несчастен. И почти всегда блюю. Так и теперь. Я стравил на одну из могил.

  – Вы только что облевали Питера Штювезанда, – сказал Маршалл.

  Я снова зашел в гримерную. Тэмми по-прежнему смотрелась в зеркало. Она рассматривала свое лицо и свое тело, но главным образом ее волновали волосы. Она собирала их на макушке, смотрела, как выглядит, а затем снова рассыпала.

  Маршалл просунул голову в комнату.

  – Пойдемте, они ждут!

  – Тэмми не готова, – ответил я ему.

  Потом она взгромоздила волосы на макушку и снова осмотрела себя. Потом позволила им упасть. Потом встала вплотную к зеркалу и вгляделась в свои глаза.

  Маршалл постучался, затем вошел:

  – Пойдемте, Чинаски!

  – Давай, Тэмми, пошли.

  – Хорошо. Я вышел с Тэмми под боком. Они захлопали. Старая хрень имени Чинаски работала. Тэмми спустилась в толпу, а я начал читать. У меня было много пива в ведерке со льдом. У меня были старые стихи и новые стихи. Промазать я не мог. Я держал Св. Марка за распятие. 63

  Мы вернулись в 1010-й. Мне уже вручили чек. Я сказал внизу, чтобы нас не беспокоили. Мы с Тэмми сидели и выпивали. Я прочел там 5 или 6 стихов о любви к ней.

  – Они знали, кто я такая, – сказала она. – Иногда я хихикала. Так неудобно было.

  Они знали, кто она такая – это уж точно. Она вся блестела от секса. Даже тараканам, муравьям и мухам хотелось отъебать ее.

  В дверь постучали. Внутрь проскользнули двое: поэт и его женщина. Поэт был Морзе Дженкинсом из Вермонта. Его женщину звали Сэди Эверет. У него с собой было четыре бутылки пива.

  Он был в сандалиях и старых рваных джинсах; в браслетах с бирюзой; с цепочкой вокруг горла; борода, длинные волосы; оранжевая кофта. Он вс§ говорил и говорил. И расхаживал по комнате.

  С писателями проблема. Если то, что писатель написал, издавалось и расходилось во многих, многих экземплярах, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и продавалось средне, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и расходилось очень слабо, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, вообще никогда не издавалось, и у него не было денег, чтобы напечатать это самому, то он считал себя истинно великим. Истина, однако, заключалась в том, что величия там было очень мало. Оно было почти несуществующим, невидимым. Но можете быть уверены – у худших писателей больше всего уверенности и меньше всего сомнений в себе. Как бы то ни было, писателей следовало избегать, но это почти невозможно. Они надеялись на какое-то братство, на какое-то бытие вместе. Это не имело ничего общего с писанием и никак не помогало за пишущей машинкой.

  – Я спарринговал с Клэем, прежде чем он стал Али, – говорил Морзе. Морзе наносил удары по корпусу и финтил, танцевал. – Он был довольно неплох, но я его обработал.

  Морзе боксировал с тенью по всей комнате.

  – Посмотрите на мои ноги! – говорил он. – У меня клевые ноги!

  – У Хэнка ноги лучше, чем у вас, – сказала Тэмми.

  Будучи известным своими ногами, я кивнул.

  Морзе сел. Ткнул бутылкой пива в сторону Сэди.

  – Она работает медсестрой. Она меня содержит. Но я когда-нибудь своего добьюсь. Они обо мне еще услышат!

  Морзе на чтениях никогда бы не понадобился микрофон.

  Он взглянул на меня.

  – Чинаски, ты один из двух или трех самых лучших поэтов, из еще живущих. У тебя в самом деле вс§ получается. У тебя крутая строка. Но я тоже тебя догоняю! Давай, я тебе свое говно почитаю. Сэди, подай мои стихи.

  – Нет, – сказал я, – подожди! Я не хочу их слушать.

  – Почему, чувак? Почему нет?

  – Сегодня и так было слишком много поэзии, Морзе. Мне хочется просто прилечь и забыть о ней.

  – Ну, ладно… Слушай, ты никогда не отвечаешь на мои письма.

  – Я не сноб, Морзе. Но мне приходит 75 писем в месяц. Если б я на них отвечал, то больше ничем бы не занимался.

  – Спорим, женщинам ты отвечаешь!

  – Смотря какая женщина….

  – Ладно, чувак, я не сержусь. Мне по-прежнему твои дела нравятся. Может, я никогда не стану знаменитым, но мне кажется, я им стану, и ты будешь рад, что знаком со мной. Давай, Сэди, пошли….

  Я проводил их до двери. Морзе схватил меня за руку. Он не стал ее пожимать, и ни он, ни я толком не взглянули друг на друга.

  – Ты хороший, старина, – сказал он.

  – Спасибо, Морзе…. И они ушли. 64

  На следующее утро Тэмми нашла у себя в сумочке рецепт.

  – Мне надо его отоварить, – сказала она. – Посмотри.

  Он весь уже измялся, а чернила расплылись.

  – В чем тут дело?

  – Ну, ты же знаешь моего брата, он залип на колесах.

  – Я знаю твоего брата. Он мне должен двадцать баксов.

  – Ну вот, он хотел у меня его отобрать. Пытался меня задушить. Я засунула рецепт в рот и проглотила. Вернее, сделала вид, что проглотила. Он засомневался. Это было в тот раз, когда я тебе позвонила и попросила приехать и вышибить из него все дерьмо. Он свалил. А рецепт по-прежнему у меня во рту был. Я его еще не использовала. Но его можно отоварить тут. Стоит попробовать.

  – Ладно.

  Мы спустились на лифте на улицу. Жарища стояла выше 100. Я едва шевелился. Тэмми зашагала по тротуару, а я поплелся за ней – ее шкивало с одного края на другой.

  – Давай! – говорила она. – Не отставай.

  Она сидела на чем-то – похоже, на транках. Как отмороженная. Подошла к газетному киоску и начала рассматривать журнал. Кажется, «Варьете». Она вс§ стояла там и стояла. А я стоял с нею рядом. Скучно и бессмысленно. Она просто таращилась на «Варьете».

  – Слушай, сестренка, либо покупай эту дрянь, либо шевели поршнями! – То был человек из киоска.

  Тэмми зашевелилась.

  – Боже мой, Нью-Йорк – кошмарное место! Я просто хотела посмотреть, напечатали что-нибудь про тебя или нет!

  Тэмми двинулась дальше, виляя задом, заносясь с одного края тротуара на другой. В Голливуде машины бы причаливали к бровке, черные исполняли увертюры, ей били бы клинья, пели серенады, устраивали овации. Нью-Йорк не таков: он истаскан, изможден и презирает плоть.

  Мы зашли в черный район. Они наблюдали, как мы проходим мимо: рыжая девчонка с длинными волосами, обдолбанная, и пожилой парень с сединой в бороде, устало идущий следом. Я кидал на них взгляды – они сидели на своих приступках; у них хорошие лица. Они мне нравились. Мне они нравились больше, чем она.

  Я тащился за Тэмми вниз по улице. Потом нам попался мебельный магазин. Перед ним на тротуаре стояло сломанное конторское кресло. Тэмми подошла к нему и остановилась, уставившись. Как загипнотизированная. Не отрываясь, она смотрела на это конторское кресло. Трогала его пальчиком. Проходили минуты. Потом она на него села.

  – Послушай, – сказал я ей, – я пошел в гостиницу. А ты делай, что хочешь.

  Тэмми даже головы не подняла. Она возила руками взад и вперед по подлокотникам. Она пребывала в своем собственном мире. Я развернулся и ушел в «Челси».

  Я взял немного пива и поехал наверх на лифте. Разделся, принял душ, привалил пару подушек к изголовью кровати и лег, потягивая пиво. Чтения принижали меня. Высасывали душу. Я закончил одно пиво и принялся за другое. Чтения иногда приносили кусочек жопки. Рок-звезды получали свою долю жопки; боксеры на пути наверх – тоже; великим тореадорам доставались девственницы. Почему-то только тореадоры хоть немного этого заслуживали.

  В дверь постучали. Я встал и на щелочку приоткрыл ее. Там стояла Тэмми. Она толкнула дверь и вошла.

  – Я нашла эту грязную жидовскую морду. За рецепт он хотел 12 долларов! А на побережье всего 6. Я ему сказала, что у меня только 6 баксов. Ему насрать. Поганый жид гарлемский! Можно мне пива?

  Тэмми взяла пиво и села на окно, свесив одну ногу и высунув одну руку. Другая нога оставалась внутри, а рукой она держалась за поднятую раму окна.

  – Я хочу посмотреть Статую Свободы. Я хочу увидеть Кони-Айленд! – заявила она.

  Я взял себе новое пиво.

  – Ох, как здесь славно! Славно и прохладно.

  Тэмми высунулась из окошка, засмотревшись.

  Потом заорала.

  Рука, которой она держалась за раму, соскользнула. Я видел, как бЛльшая часть ее тела исчезла за окном. Потом появилась вновь. Она каким-то образом снова втянула себя внутрь и обалдело уселась на подоконник.

  – Это было близко, – сказал я ей. – Хорошее стихотворение получилось бы. Я терял много женщин и по-разному, но это был бы новый способ.

  Тэмми подошла к кровати. Растянулась на ней лицом вниз. Я понял, что она обдолбана до сих пор. Затем скатилась с постели и приземлилась прямо на спину. Она не шевелилась. Я подошел, поднял ее и снова положил на кровать. Схватил за волосы и злобно поцеловал.

  – Эй…. Что ты делаешь?

  Я вспомнил, как она обещала мне кусок жопы. Перекатил ее на живот, задрал платье, стянул трусики. Я влез на нее и всадил, стараясь нащупать пизду. Я вс§ тыкал и тыкал. Потом вошел внутрь. Я проскальзывал вс§ глубже и глубже. Я имел ее как надо. Она еле слышно похныкивала. Затем зазвонил телефон. Я вытащил, встал и ответил. То был Гэри Бенсон.

  – Я еду с магнитофоном брать интервью для радио.

  – Когда?

  – Минут через 45.

  Я положил трубку и вернулся к Тэмми. Я по-прежнему был тверд. Схватил ее за волосы, впечатал еще один яростный поцелуй. Глаза у нее были закрыты, рот безжизнен. Я снова оседлал ее. Снаружи они сидели на своих пожарных лестницах. Когда солнце начинало спускаться и появлялась кое-какая тень, они выходили остудиться. Люди Нью-Йорка сидели там, пили пиво, содовую, воду со льдом. Терпели и курили сигареты. Оставаться в живых – уже победа. Они украшали свои пожарные лестницы растениями. Им хватало и того, что есть.

  Я устремился прямиком к сердцевине Тэмми. По-собачьи. Собакам лучше всех это известно. Я месил без роздыху. Хорошо, что я вырвался с почтамта. Я раскачивал и лупил ее тело. Несмотря на колеса, она пыталась что-то сказать.

  – Хэнк, – говорила она. Наконец, я кончил, затем отдохнул на ней. Мы оба истекали потом. Я скатился, встал, разделся и пошел в душ. Снова я выеб эту рыжую, на 32 года моложе меня. В дНше я почувствовал себя превосходно. Я намеревался жить до 80, чтоб ебать 18-летнюю девчонку. Кондиционер не работал, но работал душ. Мне в самом деле было хорошо. Я был готов к интервью для радио. 65

  Дома в Лос-Анжелесе у меня сложилась почти неделя мира. Потом зазвонил телефон. Владелец ночного клуба на Манхэттен-Бич, Марти Сиверз. Я уже читал там пару раз. Клуб назывался «Чмок-Хай».

  – Чинаски, я хочу, чтобы ты почитал у меня в следующую пятницу. Сможешь заработать долларов 450.

  – Хорошо.

  Там играли рок-группы. Публика отличалась от колледжей. Они были такими же несносными, как и я, и мы материли друг друга между стихами. Я их предпочитал.

  – Чинаски, – сказал Марти, – ты думаешь, беды с бабами – только у тебя. Давай я тебе расскажу. Та, которая у меня сейчас, умеет как-то обращаться с окнами и жалюзи. Сплю это я, а она возникает в спальне в 3-4 часа утра. Трясет меня. Пугает до усрачки. Стоит и говорит: «Я просто хотела убедиться, что ты спишь один!»

  – Батюшки-светы!

  – А в другую ночь сижу это я, и тут стучат. Я знаю, что это она. Открываю дверь – а ее там нет. Одиннадцать вечера, я в одних трусах. Я выпивал, меня это начинает беспокоить. Выбегаю наружу в одних трусах. А на день рождения я надарил ей платьев на 400 долларов. И вот я выбегаю, а все эти платья – вот они, на крыше моей новой машины, и они в огне, они горят! Подбегаю сдернуть их оттуда, а она выскакивает из-за куста и начинает орать. Выглядывают соседи – а я там такой, в одних трусах, обжигаю руки, хватая с крыши платья.

  – На одну из моих похоже, – сказал я.

  – Ладно, значит, я прикинул, что у нас вс§ кончено. Сижу тут через две ночи, надо было в клубе тогда подежурить, поэтому я сижу в 3 часа ночи, пьяный, и снова в одних трусах. В дверь стучат. Ее стуком. Открываю, а ее опять нет. Выхожу к машине, а она снова платья в бензине вымочила и подожгла. В тот раз-то кое-что припрятала. Только сейчас они горят уже на капоте. Она откуда-то выскакивает и начинает вопить. Соседи выглядывают. Я там снова в одних трусах, скидываю горящие платья с капота.

  – Это здорово, жалко, не со мной случилось.

  – Видел бы ты мою новую машину. Там краска волдырями пошла по всему капоту и крыше.

  – А сейчас она где?

  – Мы снова вместе. Она приехать должна через полчаса. Так можно тебя на чтения записать?

  – Конечно.

  – Ты покруче рок-групп. Я никогда ничего подобного не видел. Мне бы хотелось тебя сюда заманивать каждую пятницу и субботу по вечерам.

  – Ничего не выйдет, Марти. Одну и ту же песню можно крутить снова и снова, а в стихах им хочется чего-то новенького.

  Марти рассмеялся и повесил трубку. 66

  Я взял с собой Тэмми. Мы приехали чуть-чуть пораньше и зашли в бар через дорогу. Взяли себе столик.

  – Только не пей слишком много, Хэнк. Сам знаешь, как ты слова глотаешь и пропускаешь строчки, когда сильно напиваешься.

  – Наконец-то, – сказал я, – ты говоришь что-то дельное.

  – Ты боишься публики, правда?

  – Да, но это не страх сцены вообще. Это страх того, что я стою на сцене, обсос. Им ведь нравится, если я своего говна налопаюсь. Но после этого я могу платить за свет и ездить на бега. Я не собираюсь оправдываться, зачем я это делаю.

  – Я себе «Злюку» возьму, – сказала Тэмми.

  Я велел девушке принести нам «Злюку» и «Бад».

  – Сегодня со мной вс§ будет в порядке, – сказала она. – Обо мне не беспокойся.

  Тэмми выпила «Злюку».

  – В этих «Злюках», кажется, совершенно ничего нет. Я еще один возьму.

  Мы заказали еще «Злюку» с «Бадом».

  – В самом деле, – сказала она, – мне кажется, в эти напитки вообще ничего не кладут. Я лучше еще один выпью.

  Тэмми проглотила пять «Злюк» за 40 минут.

  Мы постучались в задние двери «Чмок-Хая». Один из здоровенных телохранителей Марти впустил нас. Марти брал себе этих типов с неисправными щитовидками поддерживать закон и порядок, когда вся мелюзга, все волосатые придурки, нюхатели клея, кислотные торчки, простой травяной народ, алкаши – все отверженные, прЛклятые, скучающие и притворщики – выходили из-под контроля.

  Я уже готов был срыгнуть, и я срыгнул. На этот раз я нашел урну и рассупонился. В последний раз я вывалил все прямо под дверь кабинета Марти. Сейчас тот остался доволен происшедшей переменой. 67

  – Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Марти.

  – Пива, – ответил я.

  – А мне «Злюку», – сказала Тэмми.

  – Найди ей место и открой кредит, – велел я Марти.

  – Ладно. Мы ее устроим. Только стоячие места остались. Пришлось полутора сотням отказать, а до тебя еще полчаса.

  – Я хочу представить Чинаски публике, – сказала Тэмми.

  – Ты не возражаешь? – спросил Марти.

  – Нет.

  У них там выступал пацан с гитарой, Динки Саммерс, и толпа его потрошила. Восемь лет назад у Динки вышла золотая пластинка, и с тех пор – ничего.

  Марти сел за интерком и набрал номер.

  – Слушай, – спросил он, – этот парень – такая же дрянь, как и по§т?

  Из трубки донесся женский голос:

  – Он ужасен.

  Марти положил трубку.

  – Хотим Чинаски! – орали они.

  – Хорошо, – послышался голос Динки, – следующий – Чинаски.

  И запел снова. Те были пьяны. Они улюлюкали и свистели. Динки пел дальше. Закончил свое отделение и сошел со сцены. Заранее никогда не скажешь. Бывают дни, когда лучше всего не вылазить из постели и натянуть одеяло на голову.

  Постучали. Зашел Динки в своих красно-бело-синих теннисных тапочках, белой майке и коричневой фетровой шляпе. Шляпа сидела набекрень на массе светлых кудряшек. Майка гласила: «Бог есть Любовь».

  Динки посмотрел на нас:

  – Я действительно был так плох? Я хочу знать. Я в самом деле был так плох?

  Никто не ответил.

  Динки взглянул на меня.

  – Хэнк, я был настолько плох?

  – Толпа пьяная. У них карнавал.

  – Я хочу знать, я был плох или нет?

  – Лучше выпей.

  – Я должен найти свою девчонку, – сказал Динки. – Она где-то там одна.

  – Слушай, – сказал я, – давай с этим покончим.

  – Прекрасно, – ответил Марти, – иди начинай.

  – Я его представляю, – сказала Тэмми.

  Я вышел с нею вместе. Пока мы подходили к сцене, они нас заметили и начали орать, материться. Со столиков полетели бутылки. Началась потасовка. Парни с почтамта никогда бы этому не поверили.

  Тэмми вышла к микрофону.

  – Дамы и господа, – сказала она, – Генри Чинаски сегодня не смог….

  Повисла тишина.

  Затем она добавила:

  – Дамы и господа – Генри Чинаски!

  Я вышел. Они подняли хай. Я еще ничего не сделал. Я взял микрофон.

  – Здрасьте, это Генри Чинаски….

  Зал вздрогнул от грохота. Не нужно делать ничего. Они готовы сделать вс§ за меня. Но тут нужно осторожнее. Как бы пьяны они ни были, они немедленно засекали любой фальшивый жест, любое фальшивое слово. Никогда не следует недооценивать публику. Они заплатили за вход; они заплатили за кир; они намереваются что-то получить, и если им этого не дают, они сгоняют тебя прямиком в океан.

  На сцене стоял холодильник. Я открыл дверцу. Внутри лежало, наверное, бутылок 40 пива. Я сунул туда руку, вытащил одну, свернул крышку, хлебнул. Мне нужен был этот глоток.

  Тут человек перед самой сценой завопил:

  – Эй, Чинаски, а мы за напитки платим!

  Парень в форме почтальона сидел в первом ряду.

  Я залез в холодильник и вытащил еще одну бутылку. Подошел к нему и отдал пиво. Потом вернулся, залез внутрь и извлек еще несколько. Раздал их народу с первого ряда.

  – Эй, а про нас забыл? – Голос откуда-то сзади.

  Я взял бутылку и запулил ею в темноту. Затем швырнул еще несколько. Клевая толпа – поймали все до единой. Потом одна выскользнула у меня из руки и взлетела высоко в воздух. Я слышал, как она разбилась. Вс§, хватит, решил я. Я уже видел, как подают в суд: раздробленный череп.

  Осталось 20 бутылок.

  – Так, остальные – мои!

  – Вы читать всю ночь будете?

  – Я пить всю ночь буду….

  Аплодисменты, свист, отрыжка….

  – АХ ТЫ ЕБАНЫЙ ГОВНА ШМАТ! – завопил какой-то парень.

  – Спасибо, Тетушка Тилли, – ответил я.

  Я сел, поправил микрофон и начал первый стих. Стало тихо. Теперь я – на арене наедине с быком. Страшновато. Но я же сам написал эти стихи. Я читал их вслух. Лучше всего начинать с легкого, с издевательского. Я закончил, и стены содрогнулись. Во время аплодисментов четверо или пятеро подрались. Мне должно было повезти. Надо лишь продержаться.

  Их нельзя недооценивать, и в жопу их целовать тоже нельзя. Надо достичь какого-то плацдарма посередине.

  Я почитал еще стихов, попил пива. Я напивался сильнее. Слова становилось труднее читать. Я пропускал строки, ронял стихи на пол. Потом перестал и просто сидел на сцене и пил.

  – Это хорошо, – сказал я им, – вы платите за то, чтоб посмотреть, как я пью.

  Я напрягся и прочел еще несколько стихотворений. Наконец, озвучил несколько неприличных и закруглился.

  – Вс§, хватит, – сказал я.

  Они заорали, требуя добавки.

  Парни с бойни, парни из «Сиэрз-Р§бака», все те парни со всех тех складов, где я работал и пацаном, и мужиком, никогда бы этому не поверили.

  В кабинете нас ждало еще больше кира и несколько жирных косяков-бомбовозов. Марти набрал по интеркому номер и спросил насчет сборов.

  Тэмми, не отрываясь, смотрела на него.

  – Ты мне не нравишься, – сказала она. – Мне твои глаза совсем не нравятся.

  – Оставь в покое его глаза, – сказал я. – Давай просто заберем деньги и поедем.

  Марти выписал чек и протянул мне.

  – Вот, – сказал он, – 200 долларов….

  – 200 долларов! – заорала на него Тэмми. – Ах ты гниль сучья!

  Я прочел чек.

  – Он шутит, – сказал я ей, – успокойся.

  Она меня проигнорировала.

  – 200 долларов, – говорила она Марти, – ах ты поганый…

  – Тэмми, – сказал я, – там 400 долларов….

  – Подпиши чек, – сказал Марти, – и я дам тебе наличкой.

  – Я там довольно сильно надралась, – сказала мне Тэмми, – и спросила у этого парня: «Можно я своим телом обопрусь на ваше?» Тот говорит: «Ладно».

  Я расписался, и Марти выдал мне пачку банкнот. Я засунул их в карман.

  – Слушай, Марти, мы, наверное, уже пойдем.

  – Я ненавижу твои глаза, – сказала ему Тэмми.

  – А может, останешься и поболтаем немного? – спросил меня Марти.

  – Нет, надо идти.

  Тэмми встала.

  – Мне надо в дамскую комнату сходить.

  Она ушла.

  Мы с Марти остались сидеть. Прошло десять минут. Марти встал и сказал:

  – Подожди, я сейчас вернусь.

  Я сидел и ждал, 5 минут, 10 минут. Потом вышел из кабинета на улицу через черный ход. Дошел до стоянки и уселся к себе в «фольксваген». Прошло пятнадцать минут, 20, 25.

  Даю ей еще 5 минут и уезжаю, решил я.

  Тут как раз в переулок из задней двери вышли Марти и Тэмми.

  Марти показал ей:

  – Вон он. – Тэмми подошла. Одежда у нее вся была в беспорядке и смята. Она забралась на заднее сиденье и свернулась калачиком.

  На шоссе я раза 2-3 потерялся. Наконец, подъехал к нашему дворику. Разбудил Тэмми. Она вышла из машины, взбежала по лестнице к себе и хлопнула дверью. 68

  Стояла ночь среды, 12.30, и мне было очень херово. Болел живот, но мне удалось удержать внутри несколько банок пива. Тэмми сидела со мной и по всей видимости, сочувствовала. Дэнси осталась у бабушки.

  Даже несмотря на то, что я болел, казалось, наконец, настали хорошие времена – просто два человека вместе.

  В дверь постучали. Я открыл. Там стоял брат Тэмми Джей с еще одним молодым человеком – Филбертом, маленьким пуэрториканцем. Они сели, и я выдал каждому по пиву.

  – Пошли порнуху смотреть, – сказал Джей.

  Филберт просто сидел и вс§. У него были черные, тщательно подстриженные усы, на лице – до крайности мало выражения. Он вообще ничего не излучал. Мне приходили в голову такие определения, как пустой, деревянный, мертвый и так далее.

  – Почему ты ничего не скажешь, Филберт? – спросила Тэмми.

  Тот и рта не раскрыл.

  Я встал, сходил к кухонной раковине и проблевался. Потом вернулся и сел снова. Открыл себе новое пиво. Терпеть не могу, когда пиво в желудке не задерживается. Я просто-напросто был пьян слишком много дней и ночей подряд. Нужно отдохнуть. И выпить. Просто пива. А то можно подумать, что я уже и пива в себе не удержу. Я сделал долгий глоток.

  Внутри пиву оставаться не хотелось. Я пошел в ванную. Тэмми постучалась:

  – Хэнк, у тебя вс§ в порядке?

  Я прополоскал рот и открыл дверь.

  – Я просто болен и вс§.

  – Ты хочешь, чтобы я от них избавилась?

  – Конечно.

  Она вернулась к ним.

  – Слушайте, парни, почему бы нам ко мне не подняться?

  Такого я не ожидал.

  Тэмми забыла заплатить за свет, или же ей не хотелось, и теперь они устроились там при свечах. Она прихватила с собой квинту коктейля «Маргарита», купленную мной в тот день, когда мы с нею ходили вместе.

  Я сидел и пил в одиночестве. Следующее пиво внутри задержалось.

  Я слышал, как они наверху разговаривают.

  Потом брат Тэмми ушел. Я наблюдал, как он при свете луны идет к своей машине….

  Тэмми с Филбертом теперь остались вместе наверху одни, при свечах.

  Я сидел с потушенным светом, пил. Прошел час. Я видел неверный свет свечи в темноте. Огляделся. Тэмми забыла свои туфли. Я их подобрал и поднялся по лестнице. Дверь у нее была приоткрыта, и я услышал, как она говорит Филберту:

  – ….Ну и как бы то ни было, я вот что имела в виду…

  Она услыхала, как я поднимаюсь.

  – Генри, это ты?

  Я швырнул туфли Тэмми вверх через оставшийся лестничный пролет. Они приземлились перед ее дверью.

  – Ты забыла свои туфли, – сказал я.

  – Ох, Господи благослови тебя, – ответила она.

  Примерно в 10.30 следующим утром Тэмми постучалась ко мне. Я открыл дверь.

  – Ты гнилая проклятая сука.

  – Не смей так разговаривать, – ответила она.

  – Пива хочешь?

  – Давай.

  Она села.

  – Ну что, выпили мы бутылку «Маргариты». Потом мой брат ушел. Филберт был очень мил. Он просто сидел и много не разговаривал. «Как ты собираешься домой добираться?» – спросила я. – «У тебя машина есть?» А он ответил, что нет. Просто сидел и смотрел на меня, и я сказала: «Ну, так у меня есть машина, я отвезу тебя домой.» И отвезла его домой. Как бы то ни было, раз уж я там оказалась, то легла с ним спать. Я довольно сильно напилась, но он меня не тронул. Сказал, что ему утром на работу. – Тэмми засмеялась. – Где-то посреди ночи он попробовал ко мне подлезть. А я подушкой накрылась и просто ржать начала. Держу подушку на голове и хихикаю. Он сдался. После того, как он ушел на работу, я поехала к маме и отвезла Дэнси в садик. И вот сюда приехала….

  На следующий день Тэмми была на возбудителях. Она постоянно вбегала ко мне и выбегала. В конце концов, сказала мне:

  – Я вернусь сегодня вечером. Увидимся вечером!

  – Про вечер забудь.

  – Что с тобой такое? Много мужчин будет счастливо видеть меня сегодня вечером.

  Тэмми с треском вылетела за дверь. На моем крыльце спала беременная кошка.

  – Пошла отсюда к черту, Рыжая!

  Я схватил беременную кошку и запустил в нее. На фут промахнулся, и кошка шлепнулась в ближний куст.

  На следующий вечер Тэмми сидела на спиде. Я был пьян. Тэмми и Дэнси орали на меня сверху, из своего окна.

  – Иди молофью жри, мудила!

  – Ага, иди молофью жри, мудила! ХАХАХА!

  – А-а, сиськи! – отвечал я. – Отвисшие сиськи твоей матери!

  – Иди крысиный помет жри, мудак!

  – Му-дак, му-дак, му-дак! ХАХАХА!

  – Мозги мушиные, – отвечал я, – сосите мусор у меня из пупка!

  – Ты… – начала Тэмми.

  Вдруг неподалеку прогремело несколько пистолетных выстрелов – либо на улице, либо в глубине двора, либо за соседской квартирой. Очень близко. У нас был нищий район – с кучей проституток, наркотиками и убийствами время от времени.

  Дэнси начала вопить из окна: – ХЭНК! ХЭНК! ПОДЫМИСЬ СЮДА, ХЭНК! ХЭНК, ХЭНК, ХЭНК! СКОРЕЕ, ХЭНК!

  Я взбежал наверх. Тэмми лежала, растянувшись на постели, все эти восхитительно рыжие волосы разметаны по подушке. Она увидела меня.

  – Меня застрелили, – слабо выговорила она. – Меня убили.

  Она ткнула в пятно на своих джинсах. Она больше не шутила. Ей было страшно.

  На джинсах красное пятно было, но сухое. Тэмми нравилось брать мои краски. Я наклонился и потрогал это сухое пятно. Вс§ нормально, если не считать колес.

  – Послушай, – сказал я ей, – у тебя вс§ в порядке, не беспокойся….

  Выходя от нее, я столкнулся с Бобби, топотавшим вверх по лестнице:

  – Тэмми, Тэмми, что случилось? С тобой вс§ в порядке?

  Бобби, очевидно, еще надо было одеться, что объясняло задержку по времени.

  Когда он скакал мимо меня, я быстро успел ему сказать:

  – Господи Иисусе, чувак, вечно ты в моей жизни.

  Он вбежал в квартиру Тэмми, следом за ним – парень из соседней квартиры, бывший торговец подержанными автомобилями и признанный псих.

  Тэмми спустилась через несколько дней с конвертом.

  – Хэнк, управляющая только что принесла мне уведомление о выселении.

  Она показала его мне.

  Я внимательно прочел.

  – Похоже, они не шутят, – сказал я.

  – Я сказала ей, что погашу долг по квартплате, но она ответила: «Мы не хотим, чтобы ты тут жила, Тэмми!»

  – Нельзя слишком долго за квартиру не платить.

  – Слушай, да есть у меня деньги. Мне просто платить не нравится.

  В Тэмми жил абсолютный дух противоречия. Ее машина была незарегистрированна, срок действия номера давно истек, и ездила она без прав. Она по нескольку дней оставляла свою машину в желтых зонах, красных зонах, белых зонах, на зарезервированных стоянках…. Когда полиция останавливала ее пьяной, или обкуренной, или без удостоверения, она с ними разговаривала, и те всегда ее отпускали. Она рвала квитанции за неположенную парковку, как только их получала.

  – Я найду номер телефона хозяина. – (У нас домовладелец был прогульщиком.) – Они не могут так просто дать мне под зад коленом. У тебя есть его номер?

  – Нет.

  Тут как раз мимо прошел Ирв – владелец борделя, кроме того служивший вышибалой в местном массажном салоне. 6 футов 3 дюйма и сидел на анаболиках. Кроме этого, мозги у него были лучше, чем у первых 3000 людей, что попадаются на улице.

  Тэмми выбежала:

  – Ирв! Ирв!

  Тот остановился и обернулся. Тэмми колыхнула ему грудями.

  – Ирв, у тебя есть номер телефона хозяина?

  – Нет, нету.

  – Ирв, мне нужен его номер телефона. Дай мне его номер, и я тебе отсосу!

  – У меня нет его номера.

  Он подошел к своей двери и вставил ключ в замок.

  – Да ладно тебе, Ирв, отсосу, если скажешь!

  – Ты это серьезно? – спросил он, с сомнением взглянув на нее.

  Затем открыл дверь, вошел и закрыл ее за собой.

  Тэмми подбежала к другой двери и забарабанила. Ричард опасливо приоткрыл, не сняв цепочки. Он был лыс, жил один, был набожен, лет 45 и постоянно смотрел телевизор. Он был розов и опрятен, как женщина. Постоянно жаловался на шум из моей квартиры – не мог заснуть, как он утверждал. Управляющие посоветовали ему съехать. Меня он ненавидел. Теперь у его дверей стояла одна из моих женщин. Он держал дверь на цепочке.

  – Чего тебе нужно? – прошипел он.

  – Слушай, бэби, мне нужен номер телефона домовладельца…. Ты здесь уже много лет живешь. Я знаю, у тебя есть его номер. Мне он нужен.

  – Уходи, – ответил он.

  – Послушай, бэби, я к тебе хорошо отнесусь…. Поцелую, славный большой поцелуй тебе будет!

  – Распутница! – сказал он. – Прелюбодейка!

  Ричард захлопнул дверь.

  Тэмми зашла ко мне.

  – Хэнк?

  – Ну?

  – Что такое прелюбодейка? Я знаю, что такое злодейка, а что такое прелюбодейка?

  – Прелюбодейка, моя дорогая, – это блядь.

  – Ах, он грязный сукин сын!

  Тэмми вышла наружу и снова пошла ломиться в двери других квартир. Либо никого не было дома, либо ей не отвечали. Она вернулась.

  – Так нечестно! Почему они не хотят, чтобы я здесь жила? Что я такого сделала?

  – Не знаю. Подумай. Может, что-то и было.

  – Я ничего не могу вспомнить.

  – Переезжай ко мне.

  – Ты же ребенка терпеть не можешь.

  – Верно.

  Шли дни. Владелец оставался невидимым, он не желал никаких дел с жильцами. Управляющая прикрывалась уведомлением о выселении. Даже Бобби пропал из виду – ел, не отходя от телевизора, курил свою траву и слушал свое стерео.

  – Эй, дядя, – сказал он мне, – мне твоя старуха даже не нравится! Она засохатила нашу дружбу, чувак!

  – Пральна, Бобби…. Я съездил на рынок и взял несколько пустых картонных коробок. Потом сестра Тэмми Кэти сошла с ума в Денвере, – потеряв любовника, – и Тэмми вынуждена была съездить повидаться с нею, вместе с Дэнси. Я отвез их на вокзал. И посадил на поезд. 69

  В тот вечер зазвонил телефон. Звонила Мерседес. Я познакомился с нею после поэтических чтений на Пляже Венеция. Ей было лет 28, приличное тело, довольно неплохие ноги, блондинка 5 футов и 5 дюймов ростом, голубоглазая блондинка. Волосы длинные и слегка волнистые, она непрерывно курила. Разговаривала она скучно, а смеялась громко и фальшиво, по большей части.

  После чтений я поехал к ней. Она жила недалеко от набережной. Я поиграл на пианино, а она поиграла на бонгах. У нее был кувшин «Красной Горы». Косяки тоже были. Я слишком надрался, чтобы куда-то потом ехать. В ту ночь я остался спать у нее, а утром уехал.

  – Послушай, – сказала Мерседес, – я сейчас работаю с тобой по соседству. Я подумала, может, стоит заехать.

  – Давай.

  Я положил трубку. Раздался еще один звонок. Тэмми.

  – Слушай, я решила съехать. Через пару дней буду дома. Забери у меня из квартиры только желтое платье, то, которое тебе нравится, и мои зеленые туфли. Все остальное – мусор. Можешь там оставить.

  – Ладно.

  – Слушай, я на мели. У нас даже на еду денег не осталось.

  – Я вышлю тебе 40 баксов утром, «Западным Союзом».

  – Какой ты милый….

  Я повесил трубку. Через пятнадцать минут Мерседес была у меня. В очень короткой юбке, сандалиях и блузке с низким вырезом. А также с маленькими голубыми сережками.

  – Травы хочешь? – спросила она.

  – Конечно.

  Она достала из сумочки траву и бумажки и стала скручивать кропалики. Я выкатил пиво, и мы сидели на тахте, курили и пили.

  Много не разговаривали. Я играл с ее ногами, и мы пили и курили довольно долго.

  В конце концов, мы разделись и забрались в постель, сначала – Мерседес, следом – я. Мы начали целоваться, и я стал тереть ей пизду. Она схватила меня за хуй. Я влез. Мерседес меня направила. У нее там была хорошая хватка, очень плотная. Я немного помучил ее, вытаскивая его почти полностью и елозя головкой взад и вперед. Затем проскользнул на всю глубину, медленно, лениво. Потом неожиданно засадил раза 4 или 5, и ее голова подскочила на подушке.

  – Аррррггг… – сказала она. Потом я ослабил напор и стал гладить ее изнутри.

  Ночь была очень жаркой, и мы оба потели. Мерседес торчала от пива и кропалей. Я решил прикончить ее с шикарным росчерком. Показать ей пару кое-чего.

  Я все качал и качал. Пять минут. Еще десять минут. Я не мог кончить. Я начал сдавать, я размягчался.

  Мерседес встревожилась.

  – Давай же! – потребовала она. – Ох, да сделай же, бэби!

  Это вовсе никак не помогло. Я скатился.

  Непереносимо жаркая ночь. Я взял простыню и стер с себя пот. Я слышал, как колотится сердце, пока лежал там. Сердце звучало печально. Интересно, о чем Мерседес думает.

  Я лежал, умирая, мой хуй завял.

  Мерседес повернула ко мне голову. Я поцеловал ее. Целоваться – более интимное занятие, чем ебля. Именно поэтому мне никогда не нравилось, чтобы мои подружки ходили везде и целовали мужиков. Лучше б они их трахали.

  Я продолжал целовать Мерседес, а поскольку так относился к поцелуям, то отвердел вновь. Взобрался на нее, целуя так, будто настал мой последний час на земле.

  Мой хуй проскользнул внутрь.

  На этот раз я знал, что у меня получится. Я уже чувствовал это чудо.

  Я кончу ей прямо в пизду, суке. Я изолью в нее все свои соки, и она никак уже не сможет остановить меня.

  Она моя. Я армия завоевателей, насильник, я ее повелитель, я смерть.

  Она беспомощна. Голова ее моталась из стороны в сторону, она стискивала меня и хватала ртом воздух, издавая разные звуки….

  – Аррргг, ууггг, ох ох… ооофф… оооохх!

  Мой хуй питался ими.

  Я испустил странный звук – и тут же кончил.

  Через пять минут она уже храпела. Мы оба храпели.

  Наутро мы сходили в душ и оделись.

  – Я отвезу тебя завтракать, – сказал я.

  – Ладно, – ответила Мерседес. – Кстати, мы вчера ночью ебались?

  – Боже мой! Ты что – не помнишь? Да мы еблись, должно быть, минут 50!

  Я ушам своим не верил. Мерседес выглядела неубежденной.

  Мы пошли в одно место, за углом. Я заказал легкую глазунью с беконом и кофе, пшеничные тосты. Мерседес – оладьи и ветчину, кофе.

  Официантка принесла заказы. Я откусил от яйца. Мерседес полила оладьи сиропом.

  – Ты прав, – сказала она, – должно быть, ты меня выеб. Я чувствую, как сперма стекает у меня по ноге.

  Я решил с нею больше не встречаться. 70

  Я поднялся к Тэмми со своими картонными коробками. Сначала нашел то, о чем она говорила. Затем – и другие вещи: другие платья и блузки, туфли, утюг, сушилку для волос, одежду Дэнси, тарелки и столовые приборы, альбом с фотографиями. Там стояло тяжелое плетеное кресло из ротанга, принадлежавшее ей. Я снес вс§ это к себе. Получилось восемь или десять полных коробок. Я сложил их под стенкой у себя в передней комнате.

  На следующий день я поехал на станцию встречать Тэмми и Дэнси.

  – Ты хорошо выглядишь, – сказала Тэмми.

  – Спасибо, – ответил я.

  – Мы будем жить у Мамы. Можешь нас туда отвезти. Я не смогу переть против этого выселения. И потом – кому захочется оставаться там, где его не хотят?

  – Тэмми, я вытащил бЛльшую часть твоих вещей. Они у меня в коробках сложены.

  – Хорошо. Можно их там ненадолго оставить?

  – Конечно.

  Потом тэммина мать тоже поехала в Денвер проведать ее сестру, и в тот же вечер я отправился к Тэмми надраться. Та сидела на колесах. Я принимать не стал. Дойдя до четвертой полудюжины, я сказал:

  – Тэмми, я не вижу, что ты нашла в Бобби. Он ничтожество.

  Она закинула одну ногу на другую и покачала ею взад и вперед.

  – Он думает, что его тр§п очарователен, – сказал я.

  Она продолжала покачивать ногой.

  – Кино, телик, трава, комиксы, порнуха – вот весь его бензобак.

  Тэмми качала ногой все сильнее.

  – Тебе он действительно небезразличен?

  Она по-прежнему качала ногой.

  – Ты ебаная сука! – сказал я.

  Я дошел до двери, захлопнул ее за собой и сел в «фольк». Погнал его сквозь вс§ уличное движение, виляя туда и сюда, уничтожая сцепление и передачу.

  Вернулся к себе и стал загружать в машину коробки ее дряни. А кроме этого – пластинки, одеяла, игрушки. В «фольксваген», разумеется, много не вмещалось.

  Я рванул обратно к Тэмми. Подъехал и встал во втором ряду, включил красные предупредительные огни. Вытащил коробки из машины и составил на крыльцо. Накрыл одеялами, сверху – игрушки, позвонил в дверь и отчалил.

  Когда я вернулся со второй партией, первой уже не было. Я сделал еще одну кучу, позвонил и рванул оттуда, как баллистическая ракета.

  Когда я вернулся с третьей партией, второй уже не было. Я сделал новую кучу и позвонил в дверь. Затем снова умчался навстречу утренней заре.

  Вернувшись к себе, я выпил водки с водой и обозрел то, что осталось. Тяжелое ротанговое кресло и стоячая сушилка для волос. Я был в состоянии сделать только одну ходку. Либо кресло, либо сушилка. Обоих «фольксваген» переварить не мог.

  Я выбрал кресло. Было 4 утра. Машина моя стояла во втором ряду перед домом со включенными габаритными огнями. Я прикончил водку с водой. Я все больше пьянел и слабел. Взял плетеное кресло – тяжесть-то какая – и понес по дорожке к машине. Поставил, открыл переднюю дверцу рядом с местом водителя. Впихнул его внутрь. Попробовал закрыть дверцу. Кресло выпирало. Я попытался вытащить его из машины. Застряло. Я выматерился и пропихнул его глубже. Одна из ножек пробила ветровое стекло и вылезла наружу, торча в небеса. Дверца не закрывалась по-прежнему. И близко не было. Я попробовал протолкнуть ножку кресла еще дальше сквозь лобовое стекло, чтобы прикрыть-таки дверцу. Она не поддавалась. Кресло застряло намертво. Я попытался вытянуть его. Оно не пошелохнулось. Отчаянно я тянул и толкал, тянул и толкал. Если приедет полиция – мне кранты. Через некоторое время я изнемог. Я залез на водительское сиденье. На улице мест для стоянки не было. Я подъехал к пиццерии, открытая дверца болталась взад-вперед. Там я бросил машину – с открытой дверцей, с зажженным в кабине светом. (Лампочка на потолке не выключалась.) Ветровое стекло разбито, ножка кресла торчит изнутри в лунный свет. Вся сцена эта непристойна, безумна. Отдает убийством и покушением. Моя прекрасная машина.

  Пешком я вернулся к себе. Налил еще водки с водой и позвонил Тэмми.

  – Слушай, крошка, я влип. У меня твое кресло торчит сквозь лобовое стекло, я не могу его вытащить и засунуть внутрь тоже не могу, а дверца не закрывается. Стекло разбито. Что мне делать? Помоги мне, ради Бога!

  – Придумай сам что-нибудь, Хэнк.

  Она повесила трубку.

  Я набрал номер снова.

  – Бэби….

  Она повесила трубку. После этого она ее больше не клала: бзззз, бзззззз, бзззз….

  Я вытянулся на постели. Зазвонил телефон.

  – Тэмми….

  – Хэнк, это Валери. Я только что домой пришла. Я хочу тебе сказать, что твоя машина стоит на стоянке пиццерии с открытой дверью.

  – Спасибо, Валери, но я не могу ее закрыть. Там плетеное кресло застряло в ветровом стекле.

  – О, я не заметила.

  – Спасибо, что позвонила.

  Я уснул. Сон мой был беспокоен. Мою машину отбуксируют. Меня оштрафуют.

  Я проснулся в 6.20 утра, оделся и пошел к пиццерии. Машина стояла на месте. Всходило солнце.

  Я нагнулся и схватил кресло. Оно по-прежнему не поддавалось. Я рассвирепел и стал тянуть его и дергать, матерясь. Чем невозможнее это казалось, тем больше я психовал. Неожиданно раздался треск дерева. Я воодушевился, откуда-то взялась сила. В руках остался отломившийся кусок ножки. Я взглянул на него, отшвырнул на середину улицы и снова принялся за работу. Оторвалось еще что-то. Дни, проведенные на фабриках, за разгрузкой вагонов, за поднятием ящиков с мороженой рыбой, за перетаскиванием туш убитого скота на плечах принесли свои плоды. Я всегда был силен, но в равной же степени – и ленив. Теперь я раздирал это кресло на куски. Наконец, я вырвал его из машины. Я набросился на него прямо на стоянке. Я расколотил его на куски, я разломал его на части. Потом собрал их все и аккуратно сложил на чьем-то парадном газоне.

  Я залез в «фольксваген» и нашел пустую стоянку рядом со своим двором. Теперь оставалось только найти автомобильную свалку на Авеню Санта-Фе и купить новое стекло. Это могло подождать. Я вернулся в дом, выпил два стакана ледяной воды и лег спать. 71

  Прошло четыре или пять дней. Зазвонил телефон. Тэмми.

  – Чего ты хочешь? – спросил я.

  – Слушай, Хэнк. Ты знаешь этот маленький мостик, по пути к моей маме?

  – Ну.

  – Так вот, там, прямо рядом с ним распродажу со двора устроили. Я зашла и увидела эту пишущую машинку. Всего 20 баксов, и в хорошем рабочем состоянии. Пожалуйста, купи ее мне, Хэнк.

  – Зачем это тебе машинка?

  – Ну, я никогда тебе не говорила, но мне всегда хотелось стать писателем.

  – Тэмми….

  – Пожалуйста, Хэнк, всего лишь один последний раз. Я буду тебе другом на всю жизнь.

  – Нет.

  – Хэнк….

  – Ох, блядь, ну ладно.

  – Встретимся на мостике через 15 минут. Я хочу побыстрее, пока ее не забрали. Я нашла себе новую квартиру, и Филберт с моим братом помогают мне переехать….

  Тэмми не было на мосту ни через 15 минут, ни через 25. Я снова залез в «фольк» и поехал к ее матери. Филберт грузил коробки в машину Тэмми. Меня он не видел. Я остановился в полуквартале от дома.

  Тэмми вышла и увидела мой «фольксваген». Филберт садился к себе в машину. У него тоже был «фольк», только желтый. Тэмми помахала ему и сказала:

  – Увидимся позже!

  Потом зашагала по улице ко мне. Поравнявшись с моей машиной, она растянулась на середине улицы и осталась лежать. Я ждал. Тогда она поднялась, дошла до машины, влезла.

  Я отъехал. Филберт сидел в машине. Я помахал ему, когда мы проезжали мимо. Он не ответил. Глаза его были печальны. Для него вс§ это только начиналось.

  – Знаешь, – сказала Тэмми, – я сейчас с Филбертом.

  Я рассмеялся. Непроизвольно вырвалось.

  – Поехали побыстрее. Машинку могут купить.

  – А почему ты не хочешь, чтобы Филберт купил тебе эту поеботину?

  – Слушай, если не хочешь, то можешь просто остановиться и высадить меня!

  Я остановил машину и распахнул дверцу.

  – Слушай, сукин ты сын, ты же сам мне сказал, что купишь машинку! Если не купишь, я сейчас начну орать и бить тебе стекла!

  – Ладно. Машинка твоя.

  Мы подъехали к тому месту. Машинку еще не продали.

  – Всю свою жизнь до сегодняшнего дня эта машинка провела в приюте для умалишенных, – сообщила нам дама.

  – Она доста§тся как раз кому надо, – ответил я.

  Я отдал даме двадцатку, и мы поехали назад. Филберта уже не было.

  – Ты не хочешь зайти на минутку? – спросила Тэмми.

  – Нет, мне надо ехать. Она могла донести машинку и без моей помощи. Машинка была портативной. 72

  Я пил всю следующую неделю. И ночью, и днем, и написал 25 или 30 скорбных стихов об утраченной любви.

  Телефон зазвонил в пятницу вечером. Это была Мерседес.

  – Я вышла замуж, – сказала она, – за Маленького Джека. Ты с ним познакомился на вечеринке, когда читал в Венеции. Он славный парень, и деньги у него есть. Мы переезжаем в Долину.

  – Хорошо, Мерседес, удачи тебе во всем.

  – Но я скучаю по тому, как мы с тобой пили и разговаривали. Ничего, если я сегодня заеду?

  – Давай.

  Она была у меня уже через 15 минут, забивала косяки и пила мое пиво.

  – Маленький Джек – хороший парень. Мы счастливы вместе.

  Я потягивал пиво.

  – Я не хочу ебаться, – сказала она. – Я уже устала от абортов, я на самом деле от абортов устала.

  – Что-нибудь придумаем.

  – Я хочу просто покурить, поболтать и попить.

  – Мне этого недостаточно.

  – Вам, парням, только и надо, что поебаться.

  – Мне нравится.

  – Ну, а я не могу ебаться, я не хочу ебаться.

  – Расслабься.

  Мы сидели на тахте. Не целовались. Мерседес разговаривать не умела. Она неинтересна. Но у нее ноги, задница, волосы и молодость. Я встречал интересных женщин, Бог тому свидетель, но Мерседес в их список не входила.

  Пиво текло, косяки шли по кругу. Мерседес работала вс§ там же – в Голливудском Институте Человеческих Отношений. У нее плохо бегала машина. У Маленького Джека короткий жирный член. Она сейчас читает «Грейпфрут» Йоко Оно. Она устала от абортов. В Долине жить можно, но она скучает по Венеции. Ей не хватает велосипедных прогулок по набережной.

  Не знаю, сколько мы разговаривали, вернее, она разговаривала, но уже намного, намного позже она сказала, что слишком надралась, чтобы ехать домой.

  – Снимай одежду и марш в постель, – сказал ей я.

  – Но только без ебли, – сказала она.

  – Пизду твою я трогать не буду.

  Она разделась и легла. Я тоже разделся и пошел в ванную. Она смотрела, как я выхожу оттуда с банкой вазелина.

  – Что ты собираешься делать?

  – Не бери в голову, малышка, не бери в голову.

  Я натер вазелином себе член. Затем выключил свет и залез в постель.

  – Повернись спиной, – велел я.

  Я просунул под нее одну руку и поиграл с одной грудью, другой рукой обхватил ее сверху и поиграл со второй. Приятно лицом утыкаться ей в волосы. Я отвердел и скользнул им ей в задницу. Схватил ее за талию и притянул ее жопу поближе, жестко проскальзывая внутрь.

  – Уууууухх, – сказала она.

  Я заработал. Я вкапывался вс§ дальше. Ягодицы у нее большие и мягкие. Вколачивая в нее, я начал потеть. Потом перевернул ее на живот и погрузился еще глубже. Там становилось Нже. Я ткнулся в конец ее прямой кишки, и она заорала.

  – Заткнись! Черт бы тебя подрал!

  Она очень туга. Я скользнул еще дальше внутрь. Хватка у нее там невероятная. Пока я таранил ее, у меня вдруг закололо в боку, ужасной жгучей болью, но я продолжал. Я разделывал ее напополам, по самому хребту. Взревев безумцем, я кончил.

  Потом я просто лежал на ней. Боль в боку меня просто убивала. Мерседес плакала.

  – Черт возьми, – спросил я ее, – чего ты ревешь? Я ведь не трогал твою пизду.

  Я скатился с нее.

  Утром Меседес говорила очень мало, оделась и поехала на работу. Ну что ж, подумал я, вот еще одна. 73

  На следующей неделе пьянство мое притормозилось. Я ездил на бега за свежим воздухом, солнышком и пешей ходьбой. Ночью пил, недоумевая, почему до сих пор жив, как же этот механизм работает. Я думал о Кэтрин, о Лидии, о Тэмми. Мне было не очень хорошо.

  Вечером в ту пятницу зазвонил телефон. Мерседес.

  – Хэнк, мне бы хотелось заехать. Но просто поговорить, попить пива и раскумариться. Ничего больше.

  – Заезжай, если хочешь.

  Мерседес приехала через полчаса. К моему удивлению, мне она показалась очень хорошенькой. Я никогда не видел таких коротких мини-юбок, и ноги у нее выглядели прекрасно. Я счастливо ее поцеловал. Она отстранилась.

  – Я два дня ходить не могла после того последнего раза. Больше не раздирай мне попку.

  – Ладно, честное индейское, не буду.

  Дальше вс§ было примерно так же. Мы сидели на кушетке со включенным радио, разговаривали, пили пиво, курили. Я целовал ее снова и снова. Не мог остановиться. Похоже, ей хотелось, однако, она настаивала, что не может. Маленький Джек любил ее, а любовь много значит в нашем мире.

  – Конечно, много, – соглашался я.

  – Ты меня не любишь.

  – Ты – замужняя женщина.

  – Я не люблю Маленького Джека, но он мне очень дорог, и он меня любит.

  – Прекрасно звучит.

  – Ты когда-нибудь был влюблен?

  – Четыре раза.

  – И что потом? Где они сегодня вечером?

  – Одна умерла. Три остальных – с другими мужчинами.

  Мы разговаривали долго в ту ночь и выкурили немеряно косяков. Около 2 часов Мерседес сказала:

  – Я слишком вторчала, домой не поеду. Только машину угроблю.

  – Снимай одежду и ложись в постель.

  – Ладно, но у меня есть идея.

  – Типа?

  – Я хочу посмотреть, как ты эту штуку отобьешь! Я хочу посмотреть, как она брызнет!

  – Хорошо, это честно. Договорились.

  Мерседес разделась и легла. Я тоже разделся и встал рядом.

  – Сядь, чтоб лучше видно было.

  Мерседес села на край. Я плюнул на ладонь и начал тереть себе хуй.

  – Ох, – сказала Мерседес, – он растет!

  – У-гу….

  – Он становится больше!

  – У-гу….

  – Ох, он весь лиловый и вены большие! Он бьется! Какая гадость!

  – Ага.

  Продолжая дрочить, я приблизил хуй к ее лицу. Она наблюдала. Когда я уже совсем был готов кончить, то остановился.

  – Ох, – сказала она.

  – Слушай, у меня есть мысль получше….

  – Какая?

  – Сама его отбей.

  – Ладно.

  Она приступила.

  – Я правильно делаю?

  – Немного ж§стче. И поплюй на ладонь. И три почти по всей длине, бЛльшую часть, не только возле головки.

  – Хорошо…. Ох, Господи, ты посмотри на него… Я хочу увидеть, как из него брызнет сок!

  – Дальше, Мерседес! ОХ, БОЖЕ МОЙ!

  Я уже почти кончал. Я оторвал ее руку от своего хуя.

  – Ох, пошел ты! – сказала Мерседес.

  Она склонилась и взяла его в рот. Начала сосать и покусывать, проводя языком по всей длине моего члена, всасываясь в него.

  – Ох ты, сука!

  Потом она оторвала свой рот.

  – Давай! Давай! Прикончи меня!

  – Нет!

  – Ну так иди в пизду! Я толкнул ее на спину, на постель, и прыгнул сверху. Яростно ее поцеловал и вогнал хуй внутрь. Я работал неистово, качая и качая. Потом застонал и кончил. Я вкачал в нее всю, чувствуя, как она входит, как она устремляется в нее. 74

  Мне нужно было лететь в Иллинойс, проводить чтения в Университете. Я ненавидел чтения, но они помогали платить за квартиру и, возможно, продавать книги. Они вытаскивали меня из восточного Голливуда, они поднимали меня в воздух вместе с бизнесменами и стюардессами, с ледяными напитками и маленькими салфеточками, с солеными орешками, чтоб изо рта не воняло.

  Меня должен был встречать поэт Уильям Кизинг, с которым я переписывался с 1966 года. Впервые я увидел его работу на страницах «Быка», который редактировал Дуг Фаззик.То был один из первых мимеографированных журналов, если вообще не вожак всей революции самиздата. Никто из нас не был литературен в должном смысле: Фаззик работал на резиновой фабрике, Кизинг раньше был морским пехотинцем в Корее, отсидел и жил на деньги своей жены Сесилии. Я работал по 11 часов в ночь почтовым служащим. К тому же, в то самое время на сцене возник Марвин со своими странными стихами о демонах. Марвин Вудман был самым лучшим чертовым демоническим писателем в Америке. Может, в Испании и Перу – тоже. В тот период я подрубался по письмам. Я писал всем 4-х и 5-страничные послания, дико раскрашивал конверты и листы цветными карандашами. Вот тогда-то я и начал писать Уильяму Кизингу, бывшему морпеху, бывшему зэка, наркоману (он торчал, в основном, по кодеину).

  Теперь, много лет спустя, Уильям Кизинг обеспечил себе временную работу – преподавал в Университете. Умудрился заработать себе степень-другую в перерывах между арестами и обысками. Я предупреждал его, что преподавание – опасная работа для человека, желающего писать. Но, по крайней мере, он учил свой класс многому из Чинаски.

  Кизинг с женой ждали в аэропорту. У меня весь багаж был с собой, поэтому мы сразу пошли к машине.

  – Боже мой, – сказал Кизинг, – я никогда не видел, чтобы с самолета сходили в таком виде.

  На мне было пальто покойного отца, слишком большое. Штаны чересчур длинны, отвороты спускались на башмаки до самой земли – и это хорошо, поскольку носки у меня не совпадали, а каблуки сносились до основания. Я терпеть не мог парикмахеров, поэтому стригся всегда сам, когда не мог заставить какую-нибудь тетку. Мне не нравилось бриться, и длинные бороды мне тоже не нравились, поэтому я подстригался ножницами раз в две-три недели. Зрение у меня плохое, но я не любил очков, поэтому никогда их не носил – только для чтения. Зубы были свои – но не очень много. Лицо и нос покраснели от пьянства, а свет резал глаза, поэтому я щурился сквозь крохотные щелочки. В любых трущобах я сошел бы за своего.

  Мы отъехали.

  – Мы ожидали кого-нибудь не такого, – сказала Сесилия. – О?

  – То есть, голос у тебя такой тихий, и кажется, что ты человек мягкий. Билл рассчитывал, что ты сойдешь с самолета пьяный, матерясь и приставая к женщинам….

  – Я никогда не бравирую своей вульгарностью. Я жду, пока она не придет ко мне сама по себе.

  – Чтения у тебя завтра вечером, – сказал Билл.

  – Хорошо, сегодня повеселимся и про вс§ забудем.

  Мы ехали дальше.

  В тот вечер Кизинг был так же интересен, как его письма и стихи. У него хватало здравого смысла не трогать литературу в нашем разговоре, разве только изредка. Мы беседовали о другом. Мне не сильно везло на личные встречи с большинством поэтов, даже если их стихи и письма были хороши. С Дугласом Фаззиком я познакомился с менее чем очаровательным исходом. Лучше всего держаться от других писателей подальше: просто заниматься своим делом – или просто не заниматься своим делом.

  Сесилия ушла спать рано. Утром ей нужно было ехать на работу.

  – Сесилия со мной разводится, – рассказывал Билл. – Я ее не виню. Ей осточертели мои наркотики, моя блевотина, вс§ мо§. Она терпела много лет. Теперь больше не может. Ебаться с ней я тоже уже не в силах. Она бегает с этим юнцом зеленым. Я не имею права ее обвинять. Я съехал, нашел себе комнату. Можем поехать туда и лечь спать, или я один могу поехать туда и лечь спать, а ты можешь остаться тут, или мы оба можем остаться тут, мне безразлично.

  Кизинг достал пару колес и схавал их.

  – Давай оба тут останемся, – предложил я.

  – Ну, ты и горазд квасить.

  – Больше ничего не остается.

  – У тебя, должно быть, кишки чугунные.

  – Не очень. Как-то раз лопнули. Но когда все дыры снова срастаются, то говорят, кишки становятся крепче, чем самая лучшая сварка.

  – Ты долго еще прикидываешь протянуть? – спросил он.

  – Я уже все распланировал. Загнусь в 2000-м году, когда стукнет 80.

  – Странно, – сказал Кизинг. – Я в этом году сам собрался умирать. 2000-й. Мне даже сон такой был. День и час моей смерти приснились. Как бы то ни было, это произойдет в 2000-м году.

  – Славная круглая дата. Мне она нравится.

  Мы пили еще час или два. Мне досталась лишняя спальня. Кизинг устроился на кушетке. Сесилия, очевидно, собиралась его бортануть всерьез.

  На следующее утро я поднялся в 10.30. Оставалось еще немного пива. Я умудрился одно проглотить. Когда вошел Кизинг, я занимался вторым.

  – Господи, как тебе удается? Свеженький, как пацан 18-летний.

  – У меня бывают плохие утра. Просто сегодня не такое.

  – У меня занятия по английскому в час. Надо прийти в себя.

  – Глотни беленькой.

  – Мне сожрать чего-нибудь надо.

  – Съешь два яйца всмятку. Их нужно есть со щепоткой чили или паприки.

  – Тебе сварить парочку?

  – Спасибо, да.

  Зазвонил телефон. Там была Сесилия. Билл немного поговорил, потом повесил трубку.

  – Торнадо идет. Один из самых больших в истории штата. Может сюда завернуть.

  – Вечно что-то случается, когда я читаю.

  Я заметил, как потемнело.

  – Уроки могут отменить. Трудно сказать. Но лучше поесть.

  Билл поставил яйца.

  – Я тебя не понимаю, – сказал он, – ты даже с похмелья не выглядишь.

  – Я каждое утро похмельный. Это нормально. Я приспособился.

  – Ты все-таки неплохое говно пишешь, несмотря на весь этот кир.

  – Давай не будем. Может, это из-за разнообразия писек. Не вари яйца слишком долго.

  Я зашел в ванную и посрал. Запор – не моя проблема. Я только выходил оттуда, когда Билл завопил:

  – Чинаски!

  И я услышал его уже со двора, он блевал. Потом вернулся.

  Бедняге было по-настоящему херово.

  – Прими немного соды. У тебя валиум есть?

  – Нет.

  – Тогда подожди 10 минут после соды и выпей теплого пива. Налей в стакан, чтобы газ вышел.

  – У меня есть бенни.

  – Пойдет.

  Темнело. Через четверть часа после бенни Билл принял душ. Когда он вышел, то выглядел уже нормальным. Он съел бутерброд с арахисовым маслом и резаным бананом. Выкарабкается.

  – Ты свою старуху по-прежнему любишь? – спросил я.

  – Господи, да.

  – Я знаю, что не поможет, но попробуй представить, что так бывало со всеми нами – один раз, по крайней мере.

  – Не поможет.

  – Когда тетка пошла против тебя, забудь про нее. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и плевать на тебя.

  – Сесилия – чудесная женщина.

  Темнело сильнее.

  – Давай еще пива выпьем, – предложил я.

  Мы сидели и пили пиво. Стало совсем темно, и задул сильный ветер. Много мы не разговаривали. Я был рад, что мы встретились. В нем очень мало говна. Он устал – может, вс§ из-за этого. Ему никогда не везло со стихами в США. Его любили в Австралии. Может, когда-нибудь его здесь и откроют – а может, и нет. Может, к 2000-му году. Крутой, приземистый мужичок, видно, что и вломить может, видно, что он там бывал. Мне он нравился.

  Мы тихо пили, потом зазвонил телефон. Снова Сесилия. Торнадо прошел или, скорее, обогнул нас. Билл собирался на свой урок. Я собирался в тот вечер читать. Ништяк. Вс§ работает. Все при деле.

  Около 12.30 Билл сложил свои блокноты и что там еще было нужно в рюкзак, сел на велосипед и покрутил педали в университет.

  Сесилия вернулась домой где-то днем.

  – Билл отчалил нормально?

  – Да, на велике. Выглядел прекрасно.

  – Как прекрасно? На говне опять?

  – Он выглядел прекрасно. Поел и вс§ остальное.

  – Я его по-прежнему люблю, Хэнк. Просто я больше так не могу.

  – Конечно.

  – Ты не представляешь, что для него значит твой приезд сюда. Он, бывало, мне твои письма читал.

  – Грязные, а?

  – Нет, смешные. Ты нас смешил.

  – Давай поебемся, Сесилия.

  – Хэнк, опять за свое.

  – Ты такая пампушечка. Дай, я в тебя погружусь.

  – Ты пьян, Хэнк. – Ты права. Забудь. 75

  В тот вечер я снова читал плохо. Плевать. Им тоже было наплевать. Если Джон Кейдж может получать тысячу долларов за то, что съест яблоко, то и я могу принять 500 плюс за билет – за то, чтоб побыть лимоном.

  После вс§ было так же. Маленькие студенточки подходили со своими юными горячими телами и глазами-маяками и просили подписать некоторые из моих книг. Мне бы хотелось отъебать пятерых за ночь и вывести из своей системы навеки.

  Подошла парочка профессоров поухмыляться мне за то, что я такой осел. Им от этого стало легче, будто сами посидели за пишущей машинкой.

  Я взял чек и свалил. После в доме у Сесилии должно было состояться маленькое избранное сборище. Это входило в неписанный контракт. Чем больше девчонок, тем лучше, но в доме у Сесилии мне светило очень мало. Я это знал. И точно – утром я проснулся в своей постели, один.

  Билл снова болел на следующее утро. В час у него опять были занятия, и перед уходом он сказал:

  – Сесилия отвезет тебя в аэропорт. Я пошел. Прощаться не будем.

  – Ладно. Билл надел рюкзак и вывел велосипед за дверь. 76

  Я пробыл в Лос-Анжелесе недели полторы. Стояла ночь. Зазвонил телефон. То была Сесилия, она рыдала.

  – Хэнк, Билл умер. Ты – первый, кому я звоню.

  – Господи, Сесилия, я даже не знаю, что сказать.

  – Я так рада, что ты тогда приехал. Билл только о тебе и говорил потом. Ты не представляешь, что твой приезд для него значил.

  – Что произошло?

  – Он жаловался, что ему очень плохо, и мы отвезли его в больницу, а через два часа он умер. Я знаю, могут подумать, что у него передозировка была, но это не так. Хоть я и хотела развестись с ним, я его любила.

  – Я тебе верю.

  – Я не хочу тебя всем этим грузить.

  – Вс§ нормально, Билл бы понял. Я просто не знаю, что сказать, чтобы тебе легче стало. Я сам как бы в шоке. Давай я тебе позже перезвоню, вс§ ли у тебя в порядке.

  – Позвонишь?

  – Ну конечно.

  Вот проблема с киром, подумал я, наливая себе выпить. Если случается что-то плохое, пьешь в попытках забыть; если случается что-то хорошее, пьешь, чтоб отпраздновать; если ничего не случается, пьешь, чтобы что-то произошло.

  Как бы болен и несчастен Билл ни был, он просто не походил на человека, который скоро умрет. Много таких смертей было, и, хотя мы знали о смерти и думали о ней каждый день, когда неожиданно умирал человек особенный и любимый, было трудно, очень трудно, сколько бы других людей ни умирало – хороших, плохих или неизвестных.

  Я перезвонил Сесилии в ту ночь, и на следующую опять позвонил и еще раз после этого, а потом звонить перестал. 77

  Прошел месяц. Р.А.Дуайт, редактор «Хавки-Пресс», написал мне и попросил сделать предисловие к «Избранным Стихам Кизинга». Кизинг, благодаря собственной смерти, наконец, мог рассчитывать на кое-какое признание за пределами Австралии.

  Затем позвонила Сесилия.

  – Хэнк, я еду в Сан-Франциско увидеться с Р.А.Дуайтом. У меня есть несколько снимков Билла и кое-что из неопубликованного. Мне хотелось с Дуайтом это вс§ просмотреть и решить, что публиковать. Но сначала я хочу на денек-другой заехать в Л.А. Ты можешь меня в аэропорту встретить?

  – Конечно, можешь у меня пожить, Сесилия.

  – Спасибо большущее.

  Она сообщила, когда прилетает, и я пошел и вычистил туалет, оттер ванну и сменил простыни и наволочку на своей постели.

  Сесилия прилетела в 10 утра, рейсом, к которому мне чертовски сложно было встать, но выглядела она хорошо, хотя и пухловато. Крепко сбита, низкоросла, cмотрелась среднезападно, отчищенно. Мужики на нее заглядывались: так она шевелила своим задом: тот выглядел мощно, слегка зловеще и возбуждал.

  Мы дожидались ее багажа в баре. Сесилия не пила. Она заказала апельсиновый сок.

  – Я обожаю аэропорты и пассажиров, а ты?

  – Нет.

  – Люди такими интересными кажутся.

  – У них просто больше денег, чем у тех, кто ездит поездом или автобусом.

  – На пути сюда мы пролетали Большой Каньон.

  – Да, он по дороге.

  – У этих официанток юбки такие коротенькие! Смотри, даже трусики выглядывают.

  – Хорошие чаевые. Они все живут в хороших домах и водят «МГ».

  – А в самолете все такие милые! Со мной рядом мужчина сидел, так он даже предлагал мне купить выпить.

  – Пошли багаж заберем.

  – Р.А. позвонил и сказал, что получил твое предисловие к «Избранным Стихам» Билла. Он прочел мне кое-что по телефону. Это прекрасно. Я хочу тебе спасибо сказать.

  – Не стоит.

  – Я не знаю, как тебя отблагодарить.

  – Ты уверена, что не хочешь выпить?

  – Я редко пью. Может, попозже.

  – Что ты предпочитаешь? Я достану, когда до дому доедем. Я хочу, чтоб тебе было удобно, чтобы ты расслабилась.

  – Я уверена, что Билл на нас сейчас смотрит сверху – и что он счастлив.

  – Ты так думаешь?

  – Да! Мы получили багаж и пошли к стоянке. 78

  В тот вечер мне удалось влить в Сесилию 2 или 3 стакана. Она забылась и высоко задрала одну ногу на другую: я углядел кусочек хорошей тяжелой ляжки. Прочная. Корова, а не женщина, коровьи груди, коровьи глаза. Могла выдержать много. У Кизинга хороший глазомер.

  Она была против того, чтоб убивали животных, она не ела мяса. Думаю, мяса в ней и так хватало. Вс§ было прекрасно, рассказывала мне она, у нас в мире существовала красота, и нам нужно было лишь протянуть руку и коснуться ее: вся она была наша.

  – Ты права, Сесилия, – сказал я. – Выпей еще.

  – У меня уже в голове шумит.

  – Ну так и что с того, пусть пошумит немного.

  Сесилия вновь закинула одну ногу на другую, и ее бедра сверкнули. Сверкнули очень-очень высоко.

  Билл, теперь они тебе ни к чему. Ты был хорошим поэтом, Билл, но какого черта – ты оставил за собой больше, чем свои труды. И у твоих трудов никогда не было таких бедер и ляжек.

  Сесилия выпила еще, затем остановилась. Я продолжал.

  Откуда появляются женщины? Запас их неистощим. Каждая – особенная, разная. У них письки разные, поцелуи разные, груди разные, но ни один мужчина не смог бы выпить их всех: их слишком много, они закидывают ногу на ногу, сводя мужиков с ума. Что за пиршество!

  – Я хочу съездить на пляж. Ты отвезешь меня на пляж, Хэнк? – спросила Сесилия.

  – Вечером?

  – Нет, не сегодня. Но как-нибудь до того, как я уеду.

  – Ладно. Сесилия говорила о том, как угнетают американских индейцев. Потом рассказала, что она пишет, но никогда никому не показывала, просто держит в тетрадке. Билл ободрял и помогал ей кое с чем. Она помогала Биллу закончить университет. Разумеется, солдатские льготы тоже помогали. И всегда был кодеин, он вечно зависал на кодеине. Она вновь и вновь грозилась уйти от него, но это не помогало. А теперь –

  – Выпей вот этого, Сесилия, – сказал я. – Поможет забыть.

  Я налил ей в высокий стакан.

  – Ох, да я не смогу вс§ это выпить!

  – Задери ногу повыше. Дай мне рассмотреть твои ноги.

  – Билл со мною никогда так не разговаривал.

  Я продолжал пить. Сесилия продолжала говорить. Через некоторое время я перестал слушать. Настала и прошла полночь.

  – Слушай, Сесилия, давай спать. Я набомбился.

  Я зашел в спальню и разделся, залез под одеяло. Я слышал, как она прошла мимо и скрылась в ванной. Я выключил лампу у кровати. Вскоре она вышла, и я почувствовал, как она легла на другой край.

  – Спокойной ночи, Сесилия, – сказал я.

  Я притянул ее к себе. Она была нага. Господи, подумал я. Мы поцеловались. Целовалась она очень хорошо. Поцелуй был долгий, горячий. Мы остановились.

  – Сесилия?

  – Что?

  – Я трахну тебя как-нибудь в другой раз. Я откатился и уснул. 79

  В гости зашли Бобби и Валери, и я всех представил друг другу.

  – Мы с Валери уйдем в отпуск и снимем комнаты у моря на Манхэттен-Бич, – сказал Бобби. – Чего б вам, ребятки, не присоединиться? Можем напополам платить. Там две спальни.

  – Нет, Бобби, не думаю.

  – О, Хэнк, ну пожалуйста! – взмолилась Сесилия. – Я обожаю океан! Хэнк, если мы поедем, я даже выпью с тобой. Честное слово!

  – Ну ладно, Сесилия.

  – Прекрасно, – сказал Бобби. – Мы уезжаем сегодня вечером. Заедем за вами, парни, часиков в 6. Поужинаем вместе.

  – Вот это было бы здорово, – отозвалась Сесилия.

  – С Хэнком весело есть, – сказала Валери. – Последний раз, когда мы с ним ходили, то зашли в такое шикарное место, и он сразу же заявил главному официанту: «Мне и моим друзьям рубленой капусты и жареной картошки! И по двойной порции каждому, и не вздумай нам тут напитки разбавлять, а то без ливреи и галстука останешься.»

  – Жду не дождусь! – сказала Сесилия.

  Около 2 часов Сесилия захотела совершить моцион. Мы прошли через двор. Она заметила пойнсеттии. Подошла к самому кусту и уткнулась лицом в цветы, поглаживая их пальцами.

  – О, какие они красивые!

  – Да они же умирают, Сесилия. Ты что – не видишь, как они пожухли? Их смог убивает.

  Мы шли дальше под пальмами.

  – И птицы везде! Здесь сотни птиц, Хэнк!

  – И десятки котов.

  Мы поехали на Манхэттен-Бич с Бобби и Валери, вселились в квартиру на самом берегу и пошли ужинать. Ужин был ничего. Сесилия выпила за едой один стакан и объяснила всем про свое вегетарианство. Она съела суп, салат и йогурт, остальные ели стейки, жареную картошку, французский хлеб и салаты. Бобби с Валери сперли солонку с перечницей, два ножа для бифштексов и чаевые, которые я оставил официанту.

  Мы остановились купить льда, выпить и покурить, затем вернулись в квартиру. От своего единственного напитка Сесилия расхихикалась и разговорилась, пустившись объяснять, что у животных тоже бывает душа. Никто ее мнения не оспаривал. Это – возможно, мы знали. Мы не были уверены только, есть ли она у нас. 80

  Мы продолжали кирять. Сесилия выпила еще один и остановилась.

  – Я хочу посмотреть на луну и звезды, – сказала она. – Снаружи так прекрасно!

  – Хорошо, Сесилия.

  Она вышла к бассейну и уселась в шезлонг.

  – Не удивительно, что Билл умер, – сказал я. – Он изголодался. Она никогда ничего не отдает.

  – О тебе она говорила за обедом точно так же, когда ты в уборную выходил, – сказала Валери. – Она сказала: «О, стихи у Хэнка полны страсти, но в жизни он совсем не такой!»

  – Мы с Богом не всегда выбираем одну лошадь.

  – Ты ее уже выебал? – спросил Бобби.

  – Нет.

  – А Кизинг какой был?

  – Нормальный. Но мне действительно интересно, как он с нею столько терпел. Может, кодеин и колеса помогали. Может, она для него была как одно большое дитя цветов и сиделка.

  – На хуй, – сказал Бобби, – давай-ка лучше выпьем.

  – Ага. Если б надо было выбирать между выпивкой и еблей, я бы, наверное, прекратил ебаться.

  – От ебли проблемы бывают, – сказала Валери.

  – Когда моя жена уходит с кем-нибудь поебаться, я надеваю пижаму, залезаю с головой под одеяло и засыпаю, – сказал Бобби.

  – Он ч§ткий, – сказала Валери.

  – Никто из нас точно не знает, как пользоваться сексом, что с ним делать, – сказал я. – Для большинства людей секс – просто игрушка: заводи и пускай бегает.

  – А как насчет любви? – спросила Валери.

  – Любовь – это нормально для тех, кто может справиться с психическими перегрузками. Это как пытаться тащить на спине полный мусорный бак через бурный поток мочи.

  – Ох, ну не так же плохо!

  – Любовь – разновидность предрассудка. А у меня их и так слишком много.

  Валери подошла к окну.

  – Народ оттягивается по прыжкам в бассейн, а она сидит и смотрит на луну.

  – У нее старик только что умер, – сказал Бобби. – Оставь ее в покое.

  Я взял бутылку и ушел в спальню. Разделся до трусов и лег в постель. Ничего никогда не настраивается. Люди просто слепо хватают, что попадается под руку: коммунизм, здоровую пищу, дзен, серфинг, балет, гипноз, групповые встречи, оргии, велосипеды, травы, католичество, поднятие тяжестей, путешествия, уход в себя, вегетарианство, Индию, живопись, письмо, скульптуру, композиторство, дирижерство, автостоп с рюкзаком за плечами, йогу, совокупление, азартную игру, пьянство, тусовку, мороженый йогурт, Бетховена, Баха, Будду, Христа, тактические ракеты, водород, морковный сок, самоубийство, костюмы ручной выделки, реактивные самолеты, Нью-Йорк, – а затем вс§ это испаряется и распадается. Людям надо найти, чем заняться в ожидании смерти. Наверное, мило иметь выбор.

  Я свой поимел. Я поднял к губам пузырь водки и дернул из горла. Русские кое-что понимали.

  Открылась дверь и вошла Сесилия. Выглядела она хорошо – со своим низкосидящим мощным телом. По большей части, американские женщины – либо слишком тощие, либо без жизненной силы. Если ими грубо попользоваться, в них что-то ломается, и они становятся невротичками, а их мужья – спортивными придурками, алкоголиками или автомобильными маньяками. Вот норвежцы, исландцы, финны знали, как должна быть сложена женщина: широкая и прочная, большой зад, большие бедра, большие белые ляжки, большая голова, большой рот, большие титьки, побольше волос, большие глаза, большие ноздри, а внизу, в центре, – чтоб было и много, и достаточно мало.

  – Привет, Сесилия. Заваливайся.

  – Сегодня на улице так славно было.

  – Я полагаю. Иди поздоровайся со мной.

  Она зашла в ванную. Я выключил лампу.

  Немного погодя, она вышла. Я почувствовал, как она залазит в постель. Было темно, но сквозь шторы пробивалось немного света. Я передал ей пузырь. Она сделала крохотный глоточек, передала бутылку обратно. Мы сидели, опираясь спинами на изголовье кровати и подушки. Бедро прижато к бедру.

  – Хэнк, а месяц – просто узенькая щепочка. Но звезды – такие яркие и прекрасные. Это заставляет задуматься, правда?

  – Да.

  – Некоторые из них мертвы уже миллионы световых лет, а мы все равно их еще видим.

  Я протянул руку и пригнул голову Сесилии к себе. Ее рот приоткрылся. Он был влажен и хорош.

  – Сесилия, давай поебемся.

  – Мне не хочется.

  В некотором смысле, мне тоже не хотелось. Именно поэтому я и спросил.

  – Не хочется? Тогда почему ты меня так целуешь?

  – Я считаю, что людям надо не спеша узнавать друг друга.

  – Иногда на это нет столько времени.

  – Я не хочу этого делать.

  Я вылез из постели. В одних трусах дошел до двери и постучался к Бобби и Валери.

  – Что такое? – спросил Бобби.

  – Она не хочет меня ебать.

  – Ну и?

  – Пошли искупаемся.

  – Уже поздно. Бассейн закрылся.

  – Закрылся? Ну, вода же там есть?

  – Я хочу сказать, там свет выключили.

  – Это нормально. Она не хочет со мной ебаться.

  – У тебя плавок нет.

  – У меня есть трусы.

  – Ладно, подожди….

  Бобби и Валери вышли, прекрасно облаченные в новые, плотно облегающие купальные костюмы. Бобби протянул мне колумбийского, и я глотнул.

  – Что там с Сесилией?

  – Христианская химия.

  Мы подошли к бассейну. Так и есть, огни погасили. Бобби и Валери нырнули тандемом. Я сел на край, ноги болтались в воде. Я потягивал водку из горлышка.

  Бобби и Валери вынырнули вместе. Бобби подплыл к краю бассейна. Он дернул меня за лодыжку:

  – Давай, говнюк! Кишка тонка? НЫРЯЙ!

  Я глотнул водки еще, поставил бутылку. Нырять я не стал. Я осторожно опустил себя через бортик. Потом плюхнулся. В темной воде было странно. Я медленно опускался на дно бассейна. Во мне было 6 футов росту и 225 фунтов весу. Я ждал, когда коснусь дна и оттолкнусь ногами наверх. Да где же это дно? Вот оно, а кислород у меня почти кончился. Я оттолкнулся. Медленно пошел вверх. В конце концов, я вырвался на поверхность воды.

  – Смерть всем блядям, сжимающим передо мною ноги! – заорал я.

  Открылась дверь, и из квартиры в цоколе выбежал человек. Управляющий.

  – Эй, так поздно купаться не разрешается! Огни в бассейне не горят!

  Я подгреб к нему, дотянулся до бортика и посмотрел на него снизу.

  – Слушай, хуй моржовый, я выпиваю два бочонка пива в день, и я – профессиональный борец. По природе своей, я – добрая душа. Но я намереваюсь купаться и хочу, чтобы огни ЗАЖГЛИ! СЕЙЧАС ЖЕ! Прошу тебя только один раз!

  И отгреб.

  Огни зажглись. Бассейн ярко осветился. Как по волшебству. Я догреб до своей водки, снял ее с бортика и хорошенько присосался. Бутылка почти опорожнилась. Я опустил голову: Валери и Бобби плавали под водой кругами друг вокруг дружки. У них хорошо получалось, они были гибки и грациозны. Как странно, что все вокруг – моложе меня.

  С бассейном мы покончили. Я подошел к двери управляющего в мокрых трусах и постучал. Тот открыл. Мне он понравился.

  – Эй, кореш, можешь гасить свет. Я кончил купаться. Ты клевый, малыш, ты клевый.

  Мы пошли к себе.

  – Выпей с нами, – сказал Бобби. – Я знаю, что ты несчастен.

  Я зашел и пропустил два стаканчика.

  Валери сказала:

  – Слушай, Хэнк, все эти твои бабы! Ты ведь не можешь их всех ебать, ежу понятно.

  – Победа или смерть!

  – Отоспишься – пройдет, Хэнк.

  – Спокойной ночи, толпа, и спасибо….

  Я вернулся в спальню. Сесилия распласталась на спине и храпела:

  – Гуззз, гуззз, гуззз….

  Она мне показалась жирной. Я снял мокрые трусы, залез в постель. Потряс ее.

  – Сесилия, ты ХРАПИШЬ!

  – Ооох, ооох…. Прости…. – Ладно, Сесилия. Это совсем как замужем. Я тебя утром проучу, когда буду свеженький. 81

  Меня разбудил звук. День еще не совсем наступил. По комнате двигалась Сесилия, одевалась.

  Я посмотрел на часы.

  – 5 утра. Что ты делаешь?

  – Я хочу посмотреть, как восходит солнце. Обожаю рассветы!

  – Не удивительно, что ты не пьешь.

  – Я вернусь. Можем позавтракать вместе.

  – В меня уже 40 лет завтраки не лезут.

  – Я пойду рассвет посмотрю, Хэнк.

  Я нашел закупоренную бутылку пива. Теплое. Я открыл ее, выпил. Потом уснул.

  В 10.30 в дверь постучали.

  – Войдите….

  Там были Бобби, Валери и Сесилия.

  – Мы только что позавтракали вместе, – сообщил Бобби.

  – Теперь Сесилия хочет снять туфли и погулять по пляжу, – сказала Валери.

  – Я никогда раньше не видела Тихий Океан, Хэнк. Он так прекрасен!

  – Сейчас оденусь….

  Мы пошли вдоль берега. Сесилия была счастлива. Когда накатывали волны и захлестывали ей босые ноги, она орала.

  – Толпа, вы идите вперед, – сказал я. – Я тут бар поищу.

  – Я с тобой пойду, – сказал Бобби.

  – А я присмотрю за Сесилией, – сказала Валери….

  Мы нашли ближайший бар. Там оставалось только два свободных табурета. Мы сели. Бобби достался мужской, мне – женский. Мы заказали выпить.

  Женщине рядом со мной было лет 26-27. Что-то ее поистаскало – рот и глаза выглядели устало, – но, несмотря на это, она держалась. Волосы темные и ухоженные. В юбчонке, ноги – хорошие. Душой ее был топаз, видно по глазам. Я поставил свою ногу рядом с ее. Она не отодвинулась. Я опорожнил стакан.

  – Купите мне выпить, – попросил ее я.

  Она кивнула бармену. Тот подошел.

  – Водку-7 для джентльмена.

  – Спасибо….

  – Бабетта.

  – Спасибо, Бабетта. Меня зовут Генри Чинаски, писатель-алкоголик.

  – Никогда не слыхала.

  – Аналогично.

  – Я держу лавку рядом с пляжем. Безделушки и дрянь всякая, в основном – дрянь.

  – Мы квиты. Я тоже пишу много дряни.

  – Если вы – такой плохой писатель, то почему не бросите?

  – Мне есть нужно, жить где-то и одеваться. Купите мне еще выпить.

  Бабетта кивнула бармену, и я получил новый стакан.

  Мы прижимались друг к другу ногами.

  – Я – крыса, – сообщил я ей, – у меня запоры и не стоит.

  – Насчет запоров – не знаю. Но то, что вы крыса – это точно, и у вас стоит.

  – Какой у вас номер телефона?

  Бабетта полезла в сумочку за ручкой.

  И тут зашли Сесилия и Валери.

  – О, – сказала Валери, – вот где эти мерзавцы. Я же тебе говорила. В ближайшем баре.

  Бабетта соскользнула с табуретки и вышла наружу. Я видел ее сквозь жалюзи на окнах. Она уходила прочь, по набережной, и у нее было тело. Гибкое, как ива. Оно качнулось на ветру и пропало из виду. 82

  Сесилия сидела и смотрела, как мы пьем. Я видел, что противен ей. Ем мясо. У меня нет бога. Нравится ебаться. Природа меня не интересует. Я никогда не голосовал. Люблю войны. От открытого космоса мне скучно. От бейсбола скучно. От истории скучно. От зоопарков мне тоже скучно.

  – Хэнк, – сказала она, – я выйду ненадолго наружу.

  – А что там, снаружи?

  – Я люблю смотреть, как люди в бассейне купаются. Мне нравится, когда им хорошо.

  Сесилия встала и вышла.

  Валери рассмеялась. Бобби рассмеялся.

  – Ладно, значит, я ей в трусики не полезу.

  – А хочется? – спросил Бобби.

  – Тут оскорблен не столько мой позыв к сексу, сколько мое эго.

  – И о возрасте своем не забудь, – сказал Бобби.

  – Нет ничего хуже старой свиньи-шовиниста, – ответил я. Мы пили дальше молча.

  Через час или около того Сесилия вернулась.

  – Хэнк, я хочу уехать.

  – Куда?

  – В аэропорт. Я хочу улететь в Сан-Франциско. У меня все вещи – с собой.

  – Я-то не против. Но сюда нас привезли Валери и Бобби на своей машине. Может, им пока не хочется уезжать.

  – Мы отвезем ее в Л.А., – сказал Бобби.

  Мы уплатили по счету, сели в машину, Бобби – за руль, Валери – рядом, а Сесилия и я – назад. Сесилия отстранилась от меня, прижавшись к дверце, – как можно дальше.

  Бобби включил магнитофон. Музыка обрушилась на заднее сиденье волной. Боб Дилан.

  Валери протянула нам кропаль. Я дернул, потом попробовал передать его Сесилии. Та съежилась. Я вытянул руку и погладил ее по колену, сжал его. Она ее оттолкнула.

  – Эй, парни, ну, как вы там, сзади? – спросил Бобби.

  – Это любовь, – ответил я.

  Мы ехали час.

  – Вот аэропорт, – сказал Бобби.

  – У тебя еще два часа, – сказал я Сесилии. – Можем вернуться ко мне и подождать.

  – Все в порядке, – ответила та. – Я хочу пойти сейчас.

  – Но что же ты будешь делать два часа в аэропорту? – спросил я.

  – О, – сказала Сесилия, – я просто люблю аэропорты. Мы остановились перед терминалом. Я выпрыгнул, выгрузил ее багаж. Пока мы стояли вместе, Сесилия привстала на цыпочки и чмокнула меня в щеку. Я не стал ее провожать. 83

  Я согласился читать на севере. Днем перед чтениями я сидел в номере «Холидей-Инна» и пил пиво с Джо Вашингтоном, организатором, местным поэтом Дадли Бэрри и его дружком Полом. Дадли недавно вышел из чулана и объявил, что он – гомик. Он нервничал, был жирен и амбициозен. И постоянно расхаживал взад-вперед.

  – Ты хорошо читать будешь?

  – Не знаю.

  – Ты привлекаешь к себе толпы народу. Господи, как тебе это удается? Они вокруг всего квартала в очередь выстроились.

  – Любят кровопускания.

  Дадли схватил Пола за ягодицы.

  – Я тебя вспорю и выпотрошу, малыш! А потом можешь вспороть меня!

  Джо Вашингтон стоял у окна.

  – Эй, гляди, вон Уильям Берроуз идет через дорогу. У него номер рядом с твоим. Он завтра вечером читает.

  Я подошел к окну. И впрямь Берроуз. Я отвернулся и открыл новое пиво. Мы сидели на третьем этаже. Берроуз поднялся по лестнице, прошел мимо моего окна, открыл свою дверь и скрылся внутри.

  – Хочешь с ним познакомиться? – спросил Джо.

  – Нет.

  – Я зайду к нему на минутку.

  – Давай.

  Дадли и Пол хватали друг друга за жопы. Дадли ржал, а Пол хихикал и заливался румянцем.

  – А чего бы вам, парни, наедине не разобраться?

  – Какой же он хорошенький, а? – спросил Дадли. – Обожаю мальчишечек!

  – Меня больше женский пол интересует.

  – Ты просто лучшего не знаешь.

  – Не твоя забота.

  – Джек Митчелл бегает с травести. Он о них стихи пишет.

  – Те хоть, по крайней мере, на баб похожи.

  – А некоторые даже лучше.

  Я молча пил дальше.

  Вернулся Джо Вашингтон.

  – Я сказал Берроузу, что ты в соседнем номере. Я сказал: «Берроуз, Генри Чинаски – в соседнем номере». Он ответил: «Ах вот как?» Я спросил, не хочет ли он с тобой познакомиться. Он ответил: «Нет».

  – В таких местах холодильники следует ставить, – сказал я. – Ебаное пиво греется.

  Я вышел поискать машину со льдом. Когдя я проходил мимо номера Берроуза, тот сидел в кресле у окна. Он взглянул на меня безразлично.

  Я нашел машину и вернулся со льдом, сложил его в раковину и засунул туда пиво.

  – Ты ведь не собираешься слишком надираться, – предостерег меня Джо. – Тогда точно языком ворочать не сможешь.

  – Да им надристать. Они одного хотят – меня распять.

  – 500 долларов за час работы? – спросил Дадли. – И ты называешь это распятием?

  – Ага.

  – Ну, ты и Христос!

  Дадли с Полом ушли, а Джо и я отправились в местную кофейню поесть и выпить. Нашли столик. Первым делом мы обнаружили, что незнакомые люди придвигают к нам стулья. Все мужики. Вот же говно. Сидело там и несколько хорошеньких девчонок, но они только смотрели и улыбались – или же не смотрели и не улыбались. Я прикинул, что те, которые не улыбались, ненавидели меня из-за моего отношения к женщинам. Ну их на хуй.

  Джек Митчелл там был и Майк Тафтс, оба поэты. Ни тот, ни другой ничем себе на жизнь не зарабатывали, несмотря на тот факт, что поэзия им ничего не приносила. Они существовали своей силой воли и подаяниями. Митчелл, при всем при том, был хорошим поэтом, ему просто не везло. Он заслуживал лучшего. Затем зашел Бласт Гримли, певец. Бласт был вечно пьян. Я ни разу не видел его трезвым. За столиком сидела еще пара каких-то людей, я их не знал.

  – Мистер Чинаски?

  Милая малютка в коротком зеленом платьице.

  – Да?

  – Вы не подпишите мне эту книгу?

  То была ранняя книга стихов – стихов, что я написал, работая на почте, «Бегает По Комнате И Вокруг Меня». Я расписался, накарябал рисунок и передал обратно.

  – Ох, спасибо вам большое!

  Она ушла. Все эти сволочи, сидевшие вокруг, погубили мне такой шанс к действию.

  Вскоре на столе оказалось 4 или 5 графинов пива. Я заказал сэндвич. Мы пили 2 или 3 часа, затем я вернулся в номер. Закончил пиво из раковины и уснул.

  О самих чтениях почти ничего не помню, но на следующий день я проснулся в постели один. Джо Вашингтон постучался ко мне около 11 утра.

  – Эй, мужик, это было одно из самых лучших твоих чтений!

  – Правда что ли? Ты мне говно не вешаешь?

  – Не, самый сенокос. Вот чек.

  – Спасибо, Джо.

  – Ты уверен, что не хочешь встретиться с Берроузом?

  – Уверен.

  – Он сегодня вечером читает. Останешься послушать?

  – Мне в Лос-Анжелес надо вернуться, Джо.

  – А ты когда-нибудь слышал, как он читает?

  – Джо, я хочу принять душ и свалить отсюда. Ты отвезешь меня в аэропорт?

  – Конечно. Когда мы уходили, Берроуз сидел в кресле у окна. Он и виду не подал, что заметил меня. Я бросил на него взгляд и прошел мимо. Чек был со мной. Мне не терпелось попасть на бега…. 84

  Я несколько месяцев переписывался с одной дамой из Сан-Франциско. Ее звали Лайза Уэстон, и она перебивалась уроками танцев, включая балет, у себя в студии. Ей было 32, один раз замужем, и все ее письма были длинными и безупречно отпечатанными на розовой бумаге.

  Писала она хорошо, разумно и очень мало преувеличивая. Я получал от ее писем удовольствие и отвечал на них. Лайза держалась в стороне от литературы, в стороне от так называемых великих вопросов. Она писала мне о маленьких обыкновенных происшествиях, но описывала их глубоко и с юмором. И вот так получилось: она написала, что собирается в Лос-Анжелес за танцевальными костюмами, и не хотел бы я встретиться с ней? Я ответил, что разумеется да, что она может остановиться у меня, но из-за нашей разницы в возрасте ей придется спать на кушетке, а мне – на кровати. Я вам позвоню, когда прилечу, написала она мне в ответ.

  Три или четыре дня спустя зазвонил телефон. Там была Лайза.

  – Я в городе, – сказала она.

  – Вы в аэропорту? Я вас заберу.

  – Я возьму такси.

  – Дороговато.

  – Так будет проще.

  – Что вы пьете?

  – Я много не пью. Поэтому – что хотите….

  Я сел и стал ждать. Я всегда нервничаю в таких ситуациях. Когда они накатывают, мне уже и не хочется, чтоб они были. Лайза отмечала, что она хорошенькая, но никаких фотографий я не видел. Однажды я уже женился на женщине, пообещал жениться, не видев ее ни разу, по переписке. Та тоже писала интеллигентные письма, но мои 2-с-половиной года брака оказались катастрофой. Люди обычно намного лучше в письмах, чем в реальности. В этом смысле они очень похожи на поэтов.

  Я ходил по комнате. Потом услышал шаги по дорожке двора. Я подошел к жалюзи и выглянул в щелочку. Неплохо. Темные волосы, аккуратно одета – длинная юбка, закрывающая лодыжки. Она шла грациозно, высоко держа голову. Славный нос, обычный рот. Мне нравились женщины в платьях, они напоминали о былых днях. Она несла небольшую сумку. Постучала. Я открыл.

  – Заходите.

  Лайза поставила сумку на пол.

  – Садитесь.

  На ней было очень немного грима. Хорошенькая. Прическа стильная и короткая.

  Я передал ей водку-7, себе сделал тоже. Казалось, она спокойна. Лица ее слегка коснулось страданье – были у нее в жизни один-два трудных периода. У меня тоже.

  – Я завтра собираюсь за костюмами. В Лос-Анжелесе есть один магазин, очень необычный.

  – Мне нравится это платье на вас. Полностью закрытая женщина возбуждает, мне кажется. Конечно, трудно что-то сказать о ее фигуре, но судить всегда можно.

  – Вы такой, как я и думала. Вы совсем не боитесь.

  – Спасибо.

  – Вы мне кажетесь почти застенчивым.

  – Это мой третий стакан.

  – А что происходит после четвертого?

  – Ничего особенного. Я его выпиваю и жду пятого.

  Я вышел за газетой. Когда вернулся, Лайза поддернула свою длинную юбку чуть выше колен. Смотрелось здорово. Прекрасные колени, хорошие ноги. День (на самом деле – вечер) прояснялся. Из ее писем я знал, что она приверженец здоровой пищи, как Сесилия. Только она себя вела совсем не как Сесилия. Я сидел на другом конце кушетки и украдкой поглядывал на ее ноги. Я всегда был человеком ног.

  – У вас красивые ноги, – сказал я Лайзе.

  – Вам нравятся?

  Она поддернула юбку еще на дюйм. Просто безумие какое-то. Такие хорошие ноги возникают из-под всей этой ткани. Гораздо лучше, чем мини-юбки.

  После следующего стакана я придвинулся к ней поближе.

  – Вы должны приехать посмотреть мою танцевальную студию, – сказала она.

  – Я не могу танцевать.

  – Можете. Я вас научу.

  – Бесплатно?

  – Конечно. Хоть вы парень и большой, но на ногу очень легки. По тому, как вы ходите, я могу сказать, что вы смогли бы танцевать очень даже неплохо.

  – По рукам. Я буду спать на вашей кушетке.

  – У меня хорошая квартира, но там есть только водяная постель.

  – Ладно.

  – Только вы разрешите мне для вас готовить. Хорошую еду.

  – Нормально. – Я посмотрел на ее ноги. Затем поласкал одно колено. Поцеловал ее. Она ответила мне, как одинокая женщина.

  – Вы находите меня привлекательной? – спросила Лайза.

  – Да, конечно. Но больше всего мне нравится ваш стиль. В вас есть некая высокая тональность.

  – У вас хорошая строка, Чинаски.

  – Приходится. Мне почти 60.

  – Больше похоже на 40, Хэнк.

  – У вас тоже хорошая строка, Лайза.

  – Приходится. Мне 32.

  – Я рад, что не 22.

  – А я рада, что вам не 32.

  – Ночь сплошной радости, – сказал я.

  Мы оба попивали свои напитки.

  – Что вы думаете о женщинах? – спросила она.

  – Я не мыслитель. Все женщины разные. В основе своей они кажутся сочетанием лучшего и худшего – и волшебного, и ужасного. Я рад, что они существуют, тем не менее.

  – Как вы к ним относитесь?

  – Они ко мне – лучше, чем я к ним.

  – Думаете, так – честно?

  – Не честно, но так уж есть.

  – Вы не кривите душой.

  – Не вполне.

  – После того, как я завтра куплю костюмов, я хочу их примерить. И вы мне скажете, какой вам больше понравится.

  – Конечно. Но мне нравится длинный тип платьев. Класс.

  – Я всякие покупаю.

  – А я не покупаю одежды, пока старая не разлезется.

  – У вас другого рода расходы.

  – Лайза, я ложусь в постель после этого стакана, ладно?

  – Конечно.

  Я сложил ее постель в кучу на пол.

  – Одеял хватит?

  – Да.

  – Подушка нормальная?

  – Еще бы.

  Я допил, встал и запер входную дверь.

  – Я не вас запираю. Это чтоб безопаснее.

  – Мне безопасно….

  Я зашел в спальню, выключил свет, разделся и залез под одеяло.

  – Вот видите, – крикнул я ей. – Я вас не изнасиловал.

  – О, – ответила она, – лучше б вы это сделали!

  Я не совсем поверил, но слышать приятно. Сыграл я довольно честно. Лайза задержится дольше, чем на одну ночь.

  Когда я проснулся, то услышал ее в ванной. Может, следовало ее вздрючить? Ну откуда человеку знать, что делать? В общем, решил я, лучше подождать, если можешь хоть чуть-чуть почувствовать личность. Если б я сразу возненавидел ее, то лучше было бы и выебать ее сразу, если же нет – то лучше подождать, потом выебать, а уже после – возненавидеть.

  Лайза вышла из ванной в красном платье средней длины. Хорошо сидело. В ней были стройность и класс. Она стояла перед моим зеркалом в спальне, играя волосами.

  – Хэнк, я поехала за костюмами. Ты оставайся в постели. Ты, наверное, болеешь после вчерашнего.

  – С чего это? Мы одинаково выпили.

  – Я слышала, как ты на кухне шурудил. Зачем ты еще прикладывался?

  – Боялся, наверное.

  – Ты? Боялся? Я думала, ты – здоровый, крутой, пьющий ебарь.

  – Я тебя что – подвел?

  – Нет.

  – Я боялся. Мое искусство – это мой страх. Я от него стартую.

  – Я поехала за костюмами, Хэнк.

  – Ты сердишься. Я тебя подвел.

  – Вовсе нет. Я вернусь.

  – Где этот магазин?

  – На 87-й Улице.

  – На 87-й? Боже милостивый, это же «Уоттс»!

  – У них самые лучшие костюмы на побережье.

  – Там же черные!

  – Ты что – против черных?

  – Я вообще против всех.

  – Я возьму такси. Вернусь через 3 часа.

  – Это что – твое представление о возмездии?

  – Я же сказала, что вернусь. Я свои вещи оставляю.

  – Ты никогда не вернешься.

  – Вернусь. Я умею собой управлять.

  – Ладно, но послушай… не бери такси.

  Я встал, нашел свои джинсы, нащупал ключи от машины.

  – Вот, возьми мой «фольксваген». Номер ТРВ 469, возле самого дома стоит. Но полегче на сцепление жми, и вторая передача скопытилась, особенно если назад сдавать, скрежещет….

  Она взяла ключи, а я снова улегся и натянул на себя простыню. Лайза склонилась надо мной. Я схватил ее, исцеловал ей всю шею. Изо рта у меня воняло.

  – Веселей давай, – сказала она. – Поверь. Сегодня вечером отпразднуем и устроим парад мод.

  – Я не дождусь.

  – Дождешься.

  – Серебристый ключик – от водительской дверцы. Золотистый – зажигание…. Она ушла в своем красном платье средней длины. Я слышал, как закрылась дверь. Огляделся. Чемодан ее по-прежнему стоял на месте. И на ковре лежали ее туфли. 85

  Когда я проснулся, было полвторого дня. Я принял ванну, оделся, проверил почту. Письмо от молодого человека из Глендэйла.

  «Дорогой мистер Чинаски: я – молодой писатель и, думаю, – хороший, очень хороший, но мои стихи мне постоянно возвращают. Как людям пробиться в эту игру? В чем секрет? Кого для этого нужно знать? Я очень сильно восхищаюсь вашей работой, и мне бы хотелось приехать и поговорить с вами. Я привезу пару полудюжин, и мы сможем поговорить. Мне также хотелось бы почитать вам кое-что из своего….»

  У бедного мудозвона не было пизды. Я швырнул его письмо в урну.

  Через час или около того вернулась Лайза.

  – О, я нашла изумительные костюмы!

  У нее все руки были заняты платьями. Она зашла в спальню. Прошло немного времени, и она вышла. В длинном вечернем платье с высоким воротником она закружилась передо мной. На попке сидело очень мило. Золото с черным, на ногах – черные туфли. Она чуть-чуть потанцевала.

  – Тебе нравится?

  – О, да… – Я сел и стал ждать, что будет дальше.

  Лайза вновь вернулась в спальню. Затем вышла в зеленом и красном, с проблесками серебра. С дырой посередине, из которой выглядывал пупок. Парадируя передо мной, она по-особому заглядывала мне в глаза. Взгляд ни застенчивый, ни сексуальный – безупречный.

  Я не помню, сколько костюмов она мне показала, но последний был в самый раз. Он льнул к телу, и по обеим сторонам юбки текли разрезы. Когда она расхаживала по комнате, сначала выскальзывала одна нога, за ней – другая. Платье было черным, мерцающим, с низким вырезом спереди.

  Я встал, пока она шла по комнате, и схватил ее. Поцеловал яростно, перегибая ее назад. Целуя, я начал задирать длинное платье. Подтянул сзади юбку, до самого верха, и увидел трусики, желтые. Задрал перед платья и начал толкаться в нее своим членом. Ее язык проскользнул ко мне в рот – он был прохладен, как будто она напилась ледяной воды. Я провел ее задом в спальню, толкнул на кровать и принялся терзать. Я снял и эти желтые трусики, и собственные штаны. Я отпустил свое воображение. Ее ноги обвивались вокруг моей шеи, пока я стоял над ней. Я их раздвинул, приподнялся и гладко всунул. Немного поигрался, сначала меняя скорости, затем – гневными толчками, толчками любви, дразнящими толчками, грубыми толчками. Время от времени я его извлекал, потом начинал сызнова. Наконец, я дал себе волю, несколько раз погладил ее изнутри на прощанье, кончил и обмяк с нею рядом. Лайза продолжала меня целовать. Я не был уверен, соскочила она или нет. Я-то соскочил.

  Мы поужинали во французском ресторане, где также подавали хорошую американскую еду по умеренным ценам. Ресторан постоянно бывал переполнен, поэтому время посидеть в баре у нас было. В тот вечер я назвался Ланцелотом Лавджоем и даже был достаточно трезв, чтобы вспомнить имя, когда 45 минут спустя нас пригласили.

  Мы заказали бутылку вина. Ужин мы решили ненадолго отложить. Нет лучшего способа выпивать, чем за маленьким столиком, над белой скатертью и с симпатичной женщиной.

  – Ты ебешься, – сказала Лайза, – с энтузиазмом человека, ебущегося в первый раз, однако, ебешься ты изобретательно.

  – Можно записать это на манжетке?

  – Конечно.

  – Может, пригодится когда-нибудь.

  – Только меня не используй – больше ни о чем не прошу. Я не хочу быть просто очередной твоей женщиной.

  Я не ответил.

  – Моя сестра тебя ненавидит, – сказала она. – Она сказала, что ты просто используешь меня.

  – Куда девался весь твой класс, Лайза? Ты заговорила, как все остальные.

  К ужину мы так и не приступили. Когда вернулись домой, выпили еще немного. Мне она действительно очень нравилась. Я начал слегка оскорблять ее, словами. Она, похоже, удивилась, глаза ее наполнились слезами. Убежала в ванную, просидела там минут 10, затем вышла.

  – Моя сестра была права. Ты подонок!

  – Пошли в постель, Лайза.

  Мы приготовились спать. Залезли на кровать, и я ее оседлал. Без разминки было гораздо труднее, но я, наконец, его вставил. Начал работать. Я работал и работал. Еще одна жаркая ночь. Похоже на возобновляющийся дурной сон. Я начал потеть. Я горбатился и качал. Не хотело ни извергаться, ни отпускать. Я все качал и горбатился. В конце концов, скатился с нее.

  – Прости, малышка, слишом много выпил.

  Лайза медленно соскользнула головой вниз мне по груди, по животу, вниз, добралась до него, начала лизать, и лизать, и лизать, затем взяла его в рот и стала обрабатывать….

  Я полетел с Лайзой обратно в Сан-Франциско. У нее была квартира на вершине крутого холма. Там оказалось славно. Первое, что нужно было сделать, – посрать. Я зашел в ванную и сел. Повсюду вокруг зеленые лозы. Вот так горшок. Мне понравилось. Когда я вышел, Лайза усадила меня на какие-то здоровенные подушки, включила Моцарта и налила остуженного вина. Подошло время обеда, и она стояла на кухне и готовила. То и дело она подливала мне еще. Мне всегда больше нравилось бывать дома у женщин, чем когда они гостили у меня. От них всегда можно было уйти.

  Она позвала меня к столу. Салат, чай со льдом и куриное рагу. Довольно неплохо. Сам я – ужасный повар. Могу только жарить стейки, хотя хорошее баранье рагу тоже делаю, особенно когда пьян. Мне нравится азартно играть со своими бараньими рагу. Я закидываю туда почти вс§, и иногда мне сходит с рук.

  После обеда мы поехали на Причал Рыболова. Лайза вела машину с большой опаской. Это меня нервировало. Она останавливалась у перекрестка и смотрела в обе стороны, проверяла движение. Если даже никто никуда не ехал, она все равно сидела. Я ждал.

  – Лайза, черт, да поехали же! Ведь никого нет.

  И только тогда она ехала. С людьми всегда так. Чем дольше их знаешь, тем заметнее их чудачества. Иногда чудачества у них забавные – в самом начале.

  Мы прошлись по причалу, потом спустились и сели на песок. Пляж тут не ахти.

  Она рассказала мне, что у нее уже некоторое время нет друга. О чем говорили мужчины, которых она знала, что для них было важно – в это она поверить не могла.

  – С женщинами точно так же, – сказал я ей. – Когда Ричарда Б§ртона спросили, что он ищет первым делом в женщине, он ответил: «Ей должно быть, как минимум, 30 лет».

  Стемнело, и мы вернулись к ней. Лайза вытащила вино, и мы уселись на подушки. Она открыла ставни, и мы рассматривали ночь. Начали целоваться. Потом пили. И еще немного целовались.

  – Когда ты возвращаешься к работе? – спросил я.

  – А тебе этого хочется?

  – Нет, но тебе ведь нужно жить.

  – Ты же сам не работаешь.

  – В каком-то смысле – работаю.

  – То есть, ты живешь, чтобы писать?

  – Нет, просто существую. А потом, позже, пытаюсь вспомнить и что-то оттуда записать.

  – Я держу танцевальную студию только три вечера в неделю.

  – И концы с концами сходятся?

  – Пока да.

  Мы углубились в поцелуи. Она не пила столько, сколько я. Мы перешли на водяную постель, разделись и приступили. Я слыхал раньше про еблю на водяном матрасе. Предполагалось, что это здорово. Я обнаружил, что это сложно. Вода содрогалась и колыхалась под нами, а когда я двигался вниз, вода, казалось, раскачивалась из стороны в сторону. Вместо того, чтобы приближать ее ко мне, она, казалось, отодвигала ее от меня. Может, тут нужна практика. Я пустился в свою дикарскую программу, хватая ее за волосы и засаживая так, будто это изнасилование. Ей нравилось, или она делала вид, издавая маленькие восхитительные звуки. Я еще немного над ней поизмывался, затем у нее, по всей видимости, неожиданно случился оргазм – звуки она производила, во всяким случае, правильные. Это меня подхлестнуло, и я кончил как раз в конце ее конца.

  Мы почистились и вернулись к подушкам и вину. Лайза уснула, положив голову мне на колени. Я сидел еще где-то около часа. Потом вытянулся на спине, и мы так и проспали всю ночь на этих подушках.

  На следующий день Лайза взяла меня с собой в танцевальную студию. Мы купили сэндвичей в забегаловке через дорогу, захватили их вместе с напитками в студию и там съели. Это была очень большая комната на третьем этаже. В ней ничего не было, кроме голого пола, кое-какой стереоаппаратуры, нескольких стульев, а высоко над головой, через весь потолок тянулись какие-то веревки.

  – Научить тебя танцевать? – спросила она.

  – Да я как-то не в настроении, – ответил я.

  Следующие дни и ночи были похожи. Не плохо, но и не клево. Я научился управляться на водяной постели чуточку лучше, но по-прежнему для ебли предпочитал нормальную кровать.

  Я пожил у нее еще 3 или 4 дня, потом улетел обратно в Л.А.

  Мы продолжали писать друг другу письма.

  Месяц спустя она снова объявилась в Лос-Анжелесе. На этот раз, когда она подходила к моей двери, на ней были брюки. Выглядела по-другому, я не мог объяснить это самому себе, но – по-другому. Мне совсем не понравилось рассиживать с нею, поэтому я возил ее на бега, в кино, на бокс – вс§, что делал с женщинами, которыми наслаждался, – но чего-то не хватало. Мы по-прежнему занимались сексом, но это больше не волновало так, как раньше. Я чувствовал, будто мы женаты.

  Через пять дней Лайза сидела на кушетке, а я читал газету, и она сказала:

  – Хэнк, не получается, правда?

  – Да.

  – Что не так?

  – Не знаю.

  – Я уеду. Я не хочу здесь оставаться.

  – Успокойся, не настолько же все плохо.

  – Я просто ничего не понимаю.

  Я не ответил.

  – Хэнк, отвези меня к Дворцу Освобождения Женщин. Ты знаешь, где это?

  – Да, в районе Уэстлейка, где раньше художественная школа была.

  – Откуда ты знаешь?

  – Я туда как-то возил другую женщину.

  – Ах ты гад.

  – Ну ладно, ладно….

  – У меня подруга там работает. Я не знаю, где у нее квартира, а по телефонной книге найти не могу. Но знаю, что она работает во Дворце Освобождения. Поживу у нее пару дней. Мне просто не хочется возвращаться в Сан-Франциско в таком состоянии….

  Лайза собралась и сложила вещи в чемодан. Мы вышли к машине, и я поехал в Уэстлейк. Я как-то возил туда Лидию на выставку женского искусства, где она показывала несколько своих скульптур.

  Я остановился перед зданием.

  – Я подожду, вдруг твоей подруги тут нет.

  – Все в порядке. Можешь ехать.

  – Я подожду. Подождал. Лайза вышла, помахала. Я помахал в ответ, завел машину и уехал. 86

  Я сидел в одних трусах как-то днем, неделю спустя. Раздалось нежное постукивание в дверь.

  – Минуточку, – сказал я. Надел халат и открыл.

  – Мы – две девушки из Германии. Мы читали ваши книги.

  Одной на вид было лет 19, другой, может, – 22.

  У меня выходила в Германии пара-тройка книг, ограниченными тиражами. Я сам родился в Германии в 1920 году, в Андернахе. Дом, в котором я жил в детстве, теперь стал борделем. Говорить по-немецки я не умел. Зато они говорили по-английски.

  – Заходите.

  Они сели на тахту.

  – Хильда, – сказала 19-летняя.

  – Я Гертруда, – сказала 22-летняя.

  – Я Хэнк.

  – Мы думали, что у вас книги очень грустные и очень смешные, – сказала Гертруда.

  – Спасибо.

  Я вошел в кухню и нацедил 3 водки-7. Начислил им и начислил себе.

  – Мы едем в Нью-Йорк. Решили заглянуть, – сказала Гертруда.

  Они затем рассказали, что были в Мексике. По-английски они говорили хорошо. Гертруда потяжелее, почти толстушка; сплошные груди и задница. Хильда – худая, похоже, что постоянно под каким-то напрягом… странная, будто запором страдает, но привлекательная.

  Выпивая, я закинул одну ногу на другую. Халат мой распался.

  – О, – сказала Гертруда, – у вас сексуальные ноги!

  – Да, – подтвердила Хильда.

  – Я это знаю, – сказал я.

  Девчонки остались и поддержали меня в выпивке. Я сходил и сочинил еще три. Когда садился вторично, то убедился, что прикрыт халатом как дЛлжно.

  – Вы, девчонки, можете тут остаться на несколько дней, отдохнете.

  Они ничего не ответили.

  – Или не оставайтесь, – сказал я. – Страху нет. Можем просто немного поболтать. Мне от вас ничего не нужно.

  – Спорить могу, вы знаете много женщин, – сказал Хильда. – Мы читали ваши книги.

  – Я пишу фикцию.

  – Что такое фикция?

  – Фикция – это приукрашивание жизни.

  – То есть, врете? – спросила Гертруда.

  – Чуть-чуть. Не очень много.

  – А у вас подружка есть? – спросила Хильда.

  – Нет. Сейчас нет.

  – Мы останемся, – сказала Гертруда.

  – У меня только одна кровать.

  – Это ничего.

  – И еще одно…

  – Что?

  – Чур, я сплю посередине.

  – Ладно.

  Я продолжал смешивать напитки, и скоро у нас вс§ кончилось. Я позвонил в винную лавку.

  – Я хочу…

  – Постойте, друг мой, – отвечали мне, – мы не делаем доставку на дом до 6 вечера.

  – Ах, вот как? Я тебе в глотку вбиваю по 200 долларов в месяц….

  – Кто это?

  – Чинаски.

  – О, Чинаски…. Так чего вы хотите?

  Я сообщил ему. Потом:

  – Знаете, как сюда добраться?

  – О, да.

  Он прибыл через 8 минут. Толстый австралиец, вечно потел. Я взял две коробки и поставил их в кресло.

  – Привет, дамы, – сказал толстый австралиец.

  Те не ответили.

  – Сколько там с меня, Арбакл?

  – Ну, всего 17.49.

  Я дал ему двадцать. Он начал рыться, ища мелочь.

  – Что, делать больше нечего? Купи себе новый дом.

  – Спасибо, сэр!

  Затем он склонился ко мне и тихо спросил:

  – Боже мой, как у вас это получается?

  – Печатаю, – ответил я.

  – Печатаете?

  – Да, примерно 18 слов в минуту.

  Я вытолкал его наружу и закрыл дверь.

  В ту ночь я забрался с ними в постель и лег посередине. Мы все были пьяны, и сначала я сграбастал одну, целовал и щупал ее, потом повернулся и схватил другую. Так я перемещался туда и обратно, и это было очень утешительно. Позже сосредоточился на одной надолго, потом перевернулся и перешел на другую. Каждая терпеливо ждала. Я был в смятении. Гертруда горячее, Хильда – моложе. Я вспарывал зады, лежал на каждой, но внутрь ни одной не засовывал. Наконец, остановился на Гертруде. Но сделать ничего не смог. Слишком пьян. Мы с Гертрудой уснули, ее рука держала меня за письку, моя рука – у нее на грудях. Мой член опал, ее груди оставались тверды.

  На следующий день было очень жарко, а пьянства – еще больше. Я позвонил и заказал еды. Включил вентилятор. Разговоров было немного. Этим немочкам нравились их напитки. Затем обе вышли и уселись на старую тахту у меня на переднем крыльце – Хильда в шортиках и лифчике, а Гертруда – в тугом розовом исподнем, без лифчика и трусиков. Зашел Макс, почтальон. Гертруда взяла у него почту для меня. Беднягу Макса чуть кондрат не хватил. В глазах у него я видел зависть и неверие. Но, как ни верти, ему нужнее гарантированная работа.

  Около 2 часов дня Хильда объявила, что идет гулять. Мы с Гертрудой зашли внутрь. Наконец, это действительно произошло. Мы лежали на кровати и проигрывали начальные такты. Через некоторое время приступили. Я взгромоздился, и он вошел внутрь. Но вошел как-то резко и сразу же принял влево, будто там был изгиб. Я мог вспомнить только одну такую женщину – но тогда было здорово. Потом я задумался: она меня дурачит – я, на самом деле, не внутри. Поэтому я его вытащил и засунул повторно. Он вошел и опять круто свернул влево. Что за говно. Либо у нее пизда перекосо§блена, либо я не проникаю. Я убеждал себя поверить, что это у нее пизда ни к ебеней матери. Я качал и трудился, а он все гнулся и гнулся влево под этим острым углом.

  Я все пахал и пахал. Потом возникло чувство, что я уже уткнулся в кость. Ничего себе. Я сдался и скатился с нее.

  – Извини, – сказал я, – во мне, кажется, просто сегодня нет газу.

  Гертруда промолчала.

  Мы оба встали и оделись. Потом вышли в переднюю комнату и сели ждать Хильду. Мы пили и ждали. Хильда не торопилась. Долго, долго ждали. Наконец, прибыла.

  – Привет, – сказал я.

  – Кто все эти черные люди в вашем районе? – спросила она.

  – Я не знаю, кто они такие.

  – Они сказали, что я могу зарабатывать 2000 долларов в неделю.

  – Чем?

  – Они не сказали.

  Немецкие девчонки остались еще на 2 или 3 дня. Я продолжал натыкаться на этот левый поворот в Гертруде, даже когда бывал трезв. Хильда сказала, что она на «тампаксе», поэтому ничем помочь мне не может.

  В конце концов, они собрали пожитки, и я посадил их к себе в машину. У них были большие полотняные сумки, которые они носили через плечо. Германские хиппи. Они показывали мне дорогу. Свернуть там, свернуть тут. Мы вс§ выше и выше забирались в Голливудские Холмы. На богатую территорию въехали. Я уже и забыл, что некоторые живут довольно неплохо, пока большинство остальных жрет собственное говно на завтрак. Когда поживешь там, где живу я, начнешь верить, что и все остальные места – такие же, как и твоя задрота.

  – Вот здесь, – сказала Гертруда.

  «Фольк» остановился у начала длинного извилистого проезда. Где-то там, наверху, стоял дом – большой, большой дом со всеми делами внутри и вокруг, что только есть в таких домах.

  – Лучше, если отсюда мы пойдем пешком, – сказала Гертруда.

  – Конечно. Они вышли. Я развернул «фольксваген». Они стояли у входа и махали мне, их полотняные мешки свисали с плеч. Я помахал в ответ. Потом отъехал, поставил на нейтрал и начал планировать вниз с гор. 87

  Меня попросили дать чтения в знаменитом ночном клубе «Улан» на Бульваре Голливуд. Я согласился читать два вечера. Я должен был выступать следом за рок-группой «Большое Изнасилование» оба раза.

  Меня засасывала трясина шоу-бизнеса. На руках были лишние билеты, я позвонил Тэмми и спросил, не хочет ли она сходить. Она сказала, что да, поэтому в первый вечер я взял ее с собой. Я заставил их открыть ей кредит. Мы сидели в баре, дожидаясь начала моего выступления. Выступление Тэмми походило на мое. Она быстренько набралась и расхаживала по всему бару, разговаривая с людьми.

  К тому времени, как мне пришла пора выходить, Тэмми уже заваливалась на столики. Я нашел ее брата и сказал:

  – Боже святый, да убери же ты ее отсюда, будь добр.

  Он вывел ее в ночь. Я тоже был пьян и позже совершенно забыл, что сам попросил ее увести.

  Чтение прошло нехорошо. Публика тащилась строго от рока, они не врубались в строчки и смыслы. Но кое в чем я и сам был виноват. Иногда я просто выезжал на везении с рок-тусовками, а именно в тот вечер не вышло. Беспокоило отсутствие Тэмми, наверное. Вернувшись домой, я набрал ее номер. Ответила мать.

  – Ваша дочь, – сообщил я ей, – ГНИДА!

  – Хэнк, я не желаю этого слушать.

  Она бросила трубку.

  На следующий вечер я отправился один. Сидел за столиком в баре и пил. К столику подошла пожилая женщина и с достоинством представилась. Она преподает английскую литературу и привела с собой одну из своих учениц, маленькую пампушку по имени Нэнси Фриз. У Нэнси, казалось, была течка. Они хотели узнать, не соглашусь ли я ответить на несколько вопросов их класса.

  – Запуливайте.

  – Кто был вашим любимым автором?

  – Фанте.

  – Кто?

  – Джон Ф-а-н-т-е. «Спроси У Праха». «Подожди До Весны, Бандини».

  – А где можно найти его книги?

  – Я нашел их в главной библиотеке, в центре. Угол Пятой и Оливковой, кажется?

  – А чем он вам нравится?

  – Абсолютной эмоцией. Очень храбрый человек.

  – А кто еще?

  – Селин.

  – А почему?

  – Ему вырывали кишки, а он смеялся и их тоже заставлял смеяться. Очень храбрый человек.

  – А вы верите в храбрость?

  – Мне нравится видеть ее во всех – в животных, птицах, рептилиях, людях.

  – А почему?

  – Почему? Мне от этого лучше становится. Здесь вс§ дело в стиле перед лицом отсутствия какого бы то ни было шанса.

  – А Хемингуэй?

  – Нет.

  – А почему?

  – Слишком мрачен, слишком серьезен. Хороший писатель, прекрасные фразы. Но для него жизнь всегда была тотальной войной. Он никогда не давал воли, никогда не танцевал.

  Они закрыли свои тетрадки и испарились. Жалко. Я как раз собирался сказать, что настоящее влияние на меня оказали Гейбл, Кэгни, Богарт и Эррол Флинн.

  Следующее, что помню – я оказался сидящим с тремя симпатичными женщинами: Сарой, Кэсси и Деброй. Саре было 32, классная девка, хороший стиль и доброе сердце. Светло-рыжие волосы падали прямо вниз, а глаза дикие, слегка безумные. Кроме этого, ее перегружало сострадание, казавшееся достаточно подлинным и, очевидно, кое-чего ей стоившее. Дебра была еврейкой с большими карими глазами и щедрым ртом, густо заляпанным кроваво-красной помадой. Ее рот поблескивал и манил меня. Я навскидку определил, что ей где-то между 30 и 35, и она напомнила мне о том, как выглядела моя мама в 1935 году (хотя моя мама была намного красивее). Кэсси была высока ростом, с длинными светлыми волосами, очень молода, дорого одета, модновата, хипова, «подрубалась», нервная, прекрасная. Она сидела ближе всех, сжимала мне руку и терлась бедром о мою ногу. Когда она сжала мне руку, я вдруг осознал, что ее ладонь гораздо шире моей. (Хоть я и крупный мужик, мне всегда неловко за свои маленькие руки. В период кабацких выебонов в Филадельфии я, тогда молодой человек, быстро понял важность размера руки. Как я умудрился победить в 30 процентах своих драк тогда – поразительно.) Как бы то ни было, Кэсси чувствовала, что обходит остальных двух, а я не был в этом уверен, но смирился.

  Потом надо было читать, и вечер сложился удачнее. Толпа та же самая, но мозги мои занимала работа. Толпа теплела вс§ больше и больше, дико и воодушевленно. Иногда зажигалось от них, иногда – от меня, обычно – последнее. Как будто залазишь на призовой ринг: надо чувствовать, что должен им что-то, иначе тебе тут не место. Я парировал, срезал и финтил, а в последнем раунде раскрылся по-настоящему и вырубил рефери. Спектакль есть спектакль. Поскольку я набомбился предыдущей ночью, мой успех должен был выглядеть странно. Для меня, во всяком случае.

  Кэсси ждала в баре. Сара подсунула мне любовную записку вместе с номером телефона. Дебра оказалась неизобретательна – просто записала мне свой номер. На мгновение – странно – я подумал о Кэтрин, потом купил Кэсси выпить. Кэтрин я никогда больше не увижу. Моя маленькая техасская девочка, моя прекраснейшая из красавиц. Прощай, Кэтрин.

  – Слушай, Кэсси, ты можешь отвезти меня домой? Я слишком надрался, один не доеду. Еще один гон по поводу пьяного вождения – и мне каюк.

  – Ладно, отвезу. Где твоя машина?

  – На хуй. Тут брошу.

  Мы уехали вместе в ее «МГ». Как в кино. Я ожидал, что в любой момент она меня выкинет на следующем же углу. Ей было за двадцать. Пока мы ехали, она болтала. Она работала на музыкальную компанию, любила это дело, на работу можно было приходить не раньше 10.30, а уходила она в 3.

  – Неплохо, – говорила она, – и мне нравится. Я могу брать народ и увольнять, я продвинулась наверх, но пока увольнять никого не приходилось. Там хорошая публика работает, и мы выпустили несколько великих пластинок….

  Мы прибыли ко мне. Я откупорил водку. Волосы Кэсси спускались почти до самой жопы. Я всегда был поклонником волос и ног.

  – Ты в самом деле сегодня здорово читал, – сказала она. – Ты был совершенно другим человеком, чем вчера вечером. Не знаю, чем это объяснить но когда ты – в своем лучшем виде, в тебе есть такая… человечность, что ли. В большинстве своем, поэты – такие маленькие самодовольные дрыщи.

  – Мне они тоже не нравятся.

  – А ты не нравишься им.

  Мы еще немного выпили и отправились в постель. Тело у нее поразительное, блистательное, в стиле «Плейбоя», но я, к несчастью, был пьян. Поднять-то я его поднял – и все качал и качал, хватал ее за длинные волосы, вытаскивал их из-под нее и запускал в них руки, я был возбужден, но сделать, в конце концов, ничего не смог. Я откатился, пожелал Кэсси спокойной ночи и уснул виноватым сном.

  Наутро мне было стыдно. Я был уверен, что никогда больше Кэсси не увижу. Мы оделись. Было около 10 утра. Мы дошли до «МГ» и забрались внутрь. Я молчал, она молчала. Я чувствовал себя дураком, но сказать было нечего. Доехали до «Улана», и там стоял мой синий «фольксваген».

  – Спасибо за все, Кэсси. Не думай слишком плохо о Чинаски.

  Она не ответила. Я поцеловал ее в щеку и вылез из машины. Она, в своем «МГ», отъехала. В конце концов, как говорила мне часто Лидия: «Если хочешь пить, пей; если хочешь ебаться, выкинь бутылку на фиг».

  Моя проблема в том, что мне хотелось и того, и другого. 88

  Поэтому я очень удивился, когда пару ночей спустя зазвонил телефон, и там была Кэсси.

  – Что делаешь, Хэнк?

  – Да вот, сижу просто….

  – Чего не заезжаешь?

  – Да я бы не против….

  Она дала адрес – или в Вествуде, или в Западном Лос-Анжелесе, не помню.

  – У меня много выпивки, – сказала она. – С собой брать ничего не нужно.

  – Может, мне вообще не стоит пить?

  – Вс§ в порядке.

  – Если нальешь, выпью. Не нальешь – не буду.

  – Не переживай, – сказала она.

  Я оделся, прыгнул в «фольксваген» и поехал по адресу. Сколько раз человеку может сходить с рук? Боги добры ко мне – в последнее время. Может, это проверка? Может, трюк какой? Откормить Чинаски, а потом разделать напополам. Я знал, что это тоже мне светит. Но что тут сделаешь, когда до 8 уже пару раз досчитали, и осталось всего 2 счета?

  Квартира Кэсси была на третьем этаже. Казалось, она рада меня видеть. На меня прыгнул большой черный пес. Огромный, разболтанный и мальчик. Он стоял, возложив лапы мне на плечи, и облизывал мое лицо. Я столкнул его. Он стоял передо мной, виляя жопой и умоляюще поскуливая. Черная и длинная шерсть, по всей видимости, он был дворнягой, но какой же здоровый.

  – Это Элтон, – представила его Кэсси.

  Она сходила к холодильнику и достала вино.

  – Вот что тебе следует пить. У меня такого много.

  Она была в зеленом однотонном платье, плотно прилегавшем. Похожа на змею. На ногах туфли, отделанные зелеными камешками, и снова я отметил, какие длинные у нее волосы – не только длинные, но и густые, такая масса волос. Они спускались, по меньшей мере, ей до попы. Глаза у нее огромные и сине-зеленые, иногда больше синие, чем зеленые, иногда – наоборот, в зависимости от того, как падал свет. Я заметил две своих книжки у нее в шкафу – из тех, что получше.

  Кэсси села, открыла вино и налила нам обоим.

  – Мы как бы встретились с тобой неким образом в нашу последнюю встречу, мы где-то соприкоснулись. Я не хотела, чтобы это ушло, – сказала она.

  – Мне было в кайф, – сказал я.

  – Хочешь амфетамина?

  – Давай, – согласился я.

  Она вынесла две. Черная пробка. Самые лучшие. Я отправил свою внутрь вместе с вином.

  – У меня – лучший торговец в городе. Слишком с меня не дерет, – сказала она.

  – Хорошо.

  – Ты когда-нибудь зависал? – спросила она.

  – Было время – пробовал кокаин, но я ломок не переваривал. Боялся заходить на кухню на следующий день, потому что там лежал кухонный нож. Кроме этого, 50-75 баксов в день – это для меня слишком.

  – У меня есть немного коки.

  – Я пас.

  Она налила еще вина.

  Не знаю, почему, но с каждой новой женщиной вс§ казалось как в первый раз, почти как будто я никогда до этого с женщиной не был. Я поцеловал Кэсси. Целуя ее, я запустил руки во все эти ее длинные волосы.

  – Музыки хочешь?

  – Да нет, не надо.

  – Ты знал Ди Ди Бронсон, не так ли? – спросила Кэсси.

  – Да, мы расстались.

  – Слышал, что с ней произошло?

  – Нет.

  – Сначала она потеряла работу, потом поехала в Мексику. Познакомилась с тореадором на пенсии. Тореадор избил ее до полусмерти и отобрал все сбережения, 7000 долларов.

  – Бедная Ди Ди: сначала – я, потом – вот такое.

  Кэсси встала. Я смотрел, как она идет по комнате. Ее задница шевелилась и мерцала под узким зеленым платьем. Она вернулась с бумагой и кое-какой травой. Забила косяк.

  – Потом она попала в аварию.

  – Она никогда не умела водить машину. Ты ее хорошо знаешь?

  – Нет. Но разговоры-то ходят в наших кругах.

  – Просто жить, пока не умрешь, – уже тяжелая работа, – сказал я.

  Кэсси передала мне косяк.

  – У тебя-то самого жизнь, кажется, – в порядке, – сказала она.

  – В самом деле?

  – То есть, ты не наезжаешь, не пытаешься произвести впечатление, как некоторые мужики. И с тобой, мне кажется, само по себе весело.

  – Мне нравятся твоя задница и твои волосы, – сказал я. – И твои губы, и глаза, и вино твое, и твоя квартира, и твои косяки. Но я – не в порядке.

  – Ты много пишешь о женщинах.

  – Я знаю. Мне иногда интересно, о чем я буду писать после этого.

  – Может, это никогда не кончится.

  – Вс§ кончается.

  – Оставь немного покурить.

  – Конечно, Кэсси.

  Она дернула, потом я ее поцеловал. Отогнул ей голову назад за волосы. Насильно раскрыл ей губы. Долгий был поцелуй. После него я ее отпустил.

  – Тебе так нравится, правда? – спросила она.

  – Для меня это интимнее и сексуальнее, чем ебаться.

  – Я думаю, ты прав, – сказала она.

  Мы курили и пили несколько часов, затем отправились в постель. Мы целовались и играли. Я был хорош, тверд и гладил ее хорошо, но через десять минут уже знал, что ничего не выйдет. Снова слишком много выпито. Я начал потеть и напрягаться. Еще несколько раз я дернулся в ней и скатился.

  – Прости меня, Кэсси….

  Я наблюдал, как ее голова опускается к моему пенису. Он был по-прежнему тверд. Она стала его лизать. На кровать запрыгнул пес, и я пинком его скинул. Я смотрел, как Кэсси лижет мой хуй. В окно проникал лунный свет, и я видел ее отчетливо. Она взяла кончик члена и просто стала слегка его покусывать. Неожиданно заглотила его целиком и заработала хорошо, пробегая языком вверх и вниз по всей длине, сося его. Божественно.

  Я дотянулся и схватил ее за волосы одной рукой – и поднял всю их массу, высоко над головой, все эти волосы, пока она сосала мой хуй. Это длилось долго, но я, наконец, почувствовал, что готов кончить. Она тоже поняла и удвоила усилия. Я начал похныкивать и слышал, как большая собака поскуливает на ковре вместе со мной. Мне понравилось. Я держался как мог долго, продлевая удовольствие. Затем, по-прежнему держа и лаская ее волосы, взорвался ей прямо в рот.

  Когда я проснулся на следующее утро, Кэсси одевалась.

  – Все в порядке, – сказала она, – можешь остаться. Только обязательно запри дверь, когда будешь уходить.

  – Ладно. После ее ухода я принял душ. Потом нашел в холодильнике пиво, выпил, оделся, попрощался с Элтоном, убедился, что дверь за мной закрылась, влез в «фольксваген» и поехал домой. 89

  Три или четыре дня спустя я нашел записку Дебры и позвонил ей. Та сказала:

  – Приезжай, – и объяснила, как проехать на Плайя-дель-Рэй, и я поехал. Она снимала маленький дом с передним двориком. Я заехал прямо в этот дворик, вылез из машины и постучал, потом позвонил. У нее был один из таких звонков с двумя нотами. Дебра открыла дверь. Она выглядела так же, как я ее запомнил – с громадным напомаженным ртом, короткой стрижкой, яркими серьгами, в духах и почти постоянно – со своей широкой улыбкой.

  – О, заходи, Генри!

  Я так и сделал. У нее сидел какой-то парень. Но он был очевидным гомосексуалом, поэтому, на самом деле, я не расценил это как выпад.

  – Это Ларри, мой сосед. Он живет в домике там, сзади.

  Мы пожали друг другу руки, и я сел.

  – Есть тут чего-нибудь выпить? – спросил я.

  – Ох, Генри!

  – Я могу за чем-нибудь сходить. Я б захватил с собой, только не знаю, чего ты хочешь.

  – О, у меня кое-что есть.

  Дебра скрылась в кухне.

  – Как дела, – спросил я у Ларри.

  – Дела были не очень, но теперь – лучше. Самогипнозом занимаюсь. Просто чудеса со мной творит.

  – Хочешь чего-нибудь выпить, Ларри? – спросила из кухни Дебра.

  – О, нет, спасибо…

  Дебра вышла с двумя бокалами красного вина. Дом Дебры был чересчур украшен. Везде что-то стояло. Он был дорого загроможден, а рок-музыка, казалось, звучала везде из маленьких динамиков.

  – Ларри практикует самогипноз.

  – Он мне сказал.

  – Ты не представляешь, насколько лучше мне спится сейчас, ты не представляешь, насколько лучше я сейчас соотношусь, – сказал Ларри.

  – Ты думаешь, нам всем стоит попробовать? – спросила Дебра.

  – Ну, трудно сказать. Но я знаю одно – мне помогает.

  – Я закатываю вечеринку на День Всех Святых, Генри. Все приходят. Почему б тебе тоже не подъехать? Как ты думаешь, кем он может нарядиться, Ларри?

  Они оба посмотрели на меня.

  – Ну, я не знаю, – сказал Ларри. – В самом деле, не знаю. Может быть?… о, нет… не думаю….

  Блямкнул дверной звонок, и Дебра пошла открывать. Пришел еще один гомосек, без рубашки. В волчьей маске с большим резиновым языком, болтавшимся из пасти. Гомик был чем-то разражен и подавлен.

  – Винсент, это Генри. Генри, это Винсент….

  Винсент меня проигнорировал. Он просто стоял в дверях со своим резиновым языком.

  – У меня был жуткий день на работе. Я там больше не могу находиться. Уволюсь, наверное.

  – Но Винсент, что же ты будешь делать? – спросила его Дебра.

  – Не знаю. Но я могу многое. Мне не нужно за ними говно жрать!

  – Ты на вечеринку придешь, правда, Винсент?

  – Конечно, я уже много дней готовлюсь.

  – Ты выучил свою роль в пьесе?

  – Да, но в этот раз, я думаю, нам лучше сделать пьесу до того, как будем делать игры. В прошлый раз, еще до того, как к пьесе приступить, мы все так нарезались, что не отдали пьесе должного.

  – Ладно, Винсент, так и сделаем.

  С этим Винсент и его язык повернулись и вышли за дверь.

  Ларри поднялся.

  – Ну ладно, мне тоже пора. Приятно было, – сказал он мне.

  – Ладно, Ларри.

  Мы пожали руки, и Ларри ушел через кухню и черный ход к себе домой.

  – Ларри мне здорово помогал, он хороший сосед. Я рада, что ты с ним по-доброму.

  – Да он нормальный. Черт, он же все равно раньше пришел.

  – У нас с ним секса нет.

  – У нас тоже.

  – Ты меня понял.

  – Я лучше схожу куплю нам чего-нибудь выпить.

  – Генри, у меня всего много. Я же знала, что ты придешь.

  Дебра наполнила бокалы. Я посмотрел на нее. Молодая, но выглядит так, будто только что из 1930-х годов. Черная юбка, доходившая до какого-то места между коленом и лодыжкой, черные туфли на высоком каблуке, белая блузка со стоячим воротничком, бусы, серьги, браслеты, рот в помаде, много румян, духи. Сложена она хорошо – со славными грудями и ягодицами, – к тому же, она покачивала ими, когда ходила. Она постоянно зажигала себе сигареты, и везде валялись окурки, измазанные ее помадой. Я почувствовал, будто попал в собственное детство. Даже колготок она не носила, и то и дело поддергивала длинные чулки, показывая самую чуточку ноги, самую капельку колена. Она была из тех девушек, которых любили наши отцы.

  Она рассказала, чем занимается. Что-то связанное с записью судебных заседаний и юристами. От этого у нее ехала крыша, но зарабатывала она прилично.

  – Иногда я рявкаю на своих помощников, но потом преодолеваю себя, и они меня прощают. Ты просто не знаешь, какие они, эти проклятые юристы! Они хотят всего и сразу и совершенно не думают о времени, чтоб это вс§ приготовить.

  – Юристы и врачи – самые переплачиваемые, избалованные члены нашего общества. Следующим в списке – твой автомеханик из гаража на углу. За ним можешь вписать своего дантиста.

  Дебра закинула одну ногу на другую, и юбка у нее слегка задралась.

  – У тебя очень красивые ноги, Дебра. И ты умеешь одеваться. Ты напоминаешь мне девушек в дни юности моей мамы. Вот когда женщины были женщинами.

  – Здорово сказал, Генри.

  – Ты знаешь, о чем я. Особенно это правда в Лос-Анжелесе. Как-то раз, не очень давно, я уехал из города, а когда вернулся, то знаешь, как понял, что я снова дома?

  – Ну, нет….

  – По первой женщине, что прошла мимо по улице. На ней юбчонка была такая короткая, что виднелась промежность трусиков. А сквозь их передок – прошу прощения – видны были волосики ее пизды. И я понял, что вернулся в Л.А.

  – Где же ты был? На Мэйн-Стрит?

  – Черта с два, на Мэйн-Стрит. Угол Биверли и Фэрфакса.

  – Тебе вино нравится?

  – Да, и у тебя мне тоже нравится. Может, я даже сюда переселюсь.

  – У меня хозяин ревнивый.

  – Еще кто-нибудь может взревновать?

  – Нет.

  – Почему?

  – Я много работаю, и мне нравится просто приходить домой по вечерам и расслабляться. Мне нравится эту квартиру украшать. Моя подруга – она работает на меня – идет со мной завтра утром по антикварным лавкам. Хочешь с нами?

  – А я буду здесь завтра утром?

  Дебра не ответила. Она налила мне еще и села рядом на тахту. Я нагнулся и поцеловал ее. При этом задрал ей юбку повыше и бросил взгляд на эту нейлоновую ногу. Она выглядела хорошо. Когда мы закончили целоваться, она снова оправила юбку, но ногу я уже запомнил наизусть. Она встала и ушла в ванную. Я услышал, как зашумела вода в унитазе. Затем пауза. Вероятно, помаду гуще накладывает. Я вытащил платок и вытер губы. Платок измазался красным. Я, наконец, получил вс§, что получали мальчишки в старших классах – богатенькие, хорошенькие, хорошо одетые золотые мальчики со своими новыми машинами, – и я, в своей ветхой неряшливой одежонке и со сломанным великом.

  Дебра вышла, уселась и закурила.

  – Давай поебемся, – предложил я.

  Дебра ушла в спальню. На кофейном столике осталось полбутылки вина. Я налил себе и зажег одну из ее сигарет. Она выключила рок-музыку. Это славно.

  Было тихо. Я налил себе еще. Может, действительно переселиться? Куда машинку поставлю?

  – Генри?

  – Чего?

  – Где ты там?

  – Подожди. Допить сначала хочу.

  – Ладно.

  Я допил бокал и вылил остатки из бутылки. Сижу вот на Плайя-дель-Рэй. Я разделся, бросив одежду беспорядочной кучей на кушетке. Шикарно я никогда не одевался. Все мои рубашки полиняли и сели, им по 5, по 6 лет, аж светятся уже. Штаны – то же самое. Универмаги я ненавидел, продавцов не переваривал – те держались высокомерно, казалось, они знают тайну жизни, у них была та уверенность, которой не обладал я. Башмаки у меня всегда были разбиты и стары: обувных магазинов я тоже не любил. Я никогда ничего не приобретаю, пока пользоваться вещью еще хоть как-то можно – включая автомобили. Дело не в бережливости, я просто терпеть не могу быть покупателем, которому нужен продавец, причем, продавец – такой красивый, равнодушный и высокомерный. А помимо этого, вс§ требует времени – того времени, когда можно просто валяться и кирять.

  Я вошел в спальню в одних трусах. Я очень стеснялся своего белого брюха, свисавшего на трусы. Но не сделал ни малейшего усилия хоть как-то втянуть его. Я встал у кровати, стянул трусы, переступил через них. Неожиданно захотелось выпить еще. Я залез в постель. Забрался под одеяло. Потом повернулся к Дебре. Обнял ее. Мы притиснулись друг к другу. Ее губы раскрылись. Я ее поцеловал. Рот у нее был как влажная пизда. Готова. Я это чувствовал. Предварительной разминки не требовалось. Мы поцеловались, и ее язык то проскальзывал ко мне в рот, то выскальзывал оттуда. Я поймал его зубами, сжал. Затем перекатился на Дебру и гладко вставил.

  Думаю, дело было в том, как она отворачивалась от меня, пока я ее еб. Это меня заводило. Ее голова, повернутая в сторону, подскакивала на подушке с каждым толчком. Время от времени, двигаясь, я поворачивал ее голову к себе и целовал этот кроваво-красный рот. Наконец, на меня хоть что-то работало. Я ебал всех женщин и девчонок, вслед которым с вожделением глазел на тротуарах Лос-Анжелеса в 1937 году – последний по-настоящему плохой год депрессии, когда кусочек жопки стоил два доллара, а денег (или надежды) ни у кого не оставалось вообще. Мне своего ждать пришлось долго. Я пахал и качал. Раскаленная докрасна, бесполезная моя ебля! Я схватил Дебру за голову еще раз, еще раз дотянулся до этого рта в помаде – и вбрызнул в нее, в самую диафрагму. 90

  Следующим днем была суббота, и Дебра приготовила нам завтрак.

  – Пойдешь с нами охотиться за древностями?

  – Ладно.

  – Бодун не мучает?

  – Не очень.

  Мы некоторое время ели молча, затем она сказала:

  – Мне понравилось, как ты читал в «Улане». Ты был пьян, но все, что надо, донес.

  – Иногда не получается.

  – Когда снова читать собираешься?

  – Кто-то звонил мне из Канады. Они там пытаются деньги собрать.

  – Канада! А можно, я с тобой поеду?

  – Посмотрим.

  – Сегодня останешься?

  – Хочешь?

  – Да.

  – Тогда останусь.

  – Клево….

  Мы закончили завтрак, и я сходил в ванную, пока Дебра мыла посуду. Смыл и подтерся, снова смыл, вымыл руки, вышел. Дебра протирала раковину. Я обхватил ее сзади.

  – Можешь взять мою зубную щетку, если хочешь, – сказала она.

  – У меня изо рта воняет?

  – Все в порядке.

  – Хрен там.

  – Можешь также душ принять, если хочешь….

  – И это тоже…?

  – Перестань. Тесси только через час придет. Можем пока паутину смахнуть.

  Я зашел и пустил в ванну воду. Мне понравилось мыться в душе единственный раз, в мотеле. На стене ванной висела фотография мужчины – темный, длинные волосы, стандартный, симпатичное лицо, пронизанное обычным идиотством. Он щерился мне белыми зубами. Я почистил то, что осталось от моих выцветших. Дебра упоминала мимоходом, что ее бывший муж – психотерапевт.

  Дебра залезла под душ после меня. Я нацедил себе маленький стаканчик вина и уселся в кресло, глядя в переднее окно. И вдруг вспомнил, что забыл отослать своей бывшей женщине деньги на ребенка. Ну, ничего. В понедельник отправлю.

  На Плайя-дель-Рэй я чувствовал себя умиротворенно. Хорошо выбраться с переполненного грязного двора, где я жил. В нем не было ни капельки тени, и солнце палило нас нещадно. Все мы были безумны так или иначе. Даже собаки и кошки были безумны – и птицы, и газетчики, и уличные шлюхи.

  Для нас, живших в западном Голливуде, сортиры никогда не работали, как нужно, и слесарь домохозяина, нанятый за полцены, никогда не мог их до конца починить. Мы оставляли снятой крышку бачка и дергали затычку рукой. Краны подтекали, тараканы ползали, собаки гадили везде, а в сетках на окнах были огромные дыры, впускавшие внутрь мух и других всевозможных странных летающих тварей.

  Бим-бомкнул звонок, я встал и открыл дверь. Там стояла Тесси. За сорок, светская тусовщица, рыжая с явно крашенными волосами.

  – Вы – Генри, не так ли?

  – Да, Дебра в ванной. Садитесь, пожалуйста.

  На ней была короткая красная юбка. Бедра хороши. Лодыжки и икры – тоже неплохи. Похоже, она любила ебаться.

  Я подошел к ванной и постучал в дверь.

  – Дебра, Тесси пришла….

  Первая антикварная лавка находилась в квартале-двух от воды. Мы доехали до нее на «фольксвагене» и зашли внутрь. Я походил с ними по залу. Везде висели ценники – $800, $1500…. старые часы, старые кресла, старые столы. Цены были невероятны. Два или три продавца стояли и потирали ручонки. Они, очевидно, работали на жалованьи, плюс комиссионные. Владелец определенно отыскивал все предметы за бесценок в Европе или в горах Озарк. Мне стало скучно смотреть на гигантские ценники. Я сказал девчонкам, что подожду в машине.

  Через дорогу я нашел бар, зашел, сел. Заказал бутылку пива. В баре было полно молодых людей, в основном – до 25. Все светловолосы и худощавы или темноволосы и худощавы, одеты в идеально подогнанные брючки и рубашечки. Никаких выражений на лицах, безмятежны. Женщин не было. Работал большой телевизор. Без звука. Его никто не смотрел. Никто не разговаривал. Я допил пиво и ушел.

  Потом отыскал винный магазин и купил полудюжину. Вернулся к машине и уселся. Хорошее пиво. Машина стояла на площадке за лавкой древностей. Вся улица слева от меня была забита пробкой, и я наблюдал, как люди сидят и терпеливо ждут в своих машинах. Почти в каждой сидели мужчина с женщиной – уставившись прямо перед собой, не разговаривая. Для всех, в конечном итоге, вс§ упирается в ожидание. Ты вс§ ждешь и ждешь – больницы, врача, сантехника, психушки, тюрьмы, саму маму-смерть. Сначала сигнал – красный, затем – зеленый. За ожиданием граждане мира едят еду и смотрят телевизор, переживают за свою работу или за ее отсутствие.

  Я начал думать про Дебру и Тесси в антикварной лавке. Дебра мне, на самом деле, не нравилась, но тут уж я вступал в ее жизнь. От этого я чувствовал себя как извращенец, который подглядывает в щелочку .

  Я сидел и пил пиво. Добрался уже до самой последней банки, когда они, наконец, вышли.

  – О, Генри, – сказала Дебра, – я нашла чудеснейший столик с мраморной крышкой всего за 200 долларов!

  – Это действительно просто сказка! – добавила Тесси.

  Они забрались в машину. Дебра ногой прижалась ко мне:

  – Тебе от всего этого не скучно? – спросила она.

  Я завел машину и подъехал к винному магазину, где купил 3 или 4 бутылки вина, сигарет.

  Вот Тесси, сука, в своей коротенькой юбочке, в нейлонах, думал я, расплачиваясь с продавцом. Спорить готов, она прикончила, по меньшей мере, дюжину хороших мужиков, даже не задумавшись. Я решил, что у нее проблема – как раз в том, что она не задумывается. Ей не нравится думать. И это нормально, поскольку тут нет никаких законов или правил. Но когда через несколько лет ей стукнет 50 – вот тогда она пораскинет мозгами! Тогда она превратится в обозленную тетку из супермаркета, что таранит других людей в спину и бьет по лодыжкам своей тележкой с покупками, когда стоит в кассу; на лице темные очки, само лицо распухло и несчастно, а в тележку свалены творог, картофельные чипсы, свиные отбивные, красный лук и кварта «Джима Бима».

  Я вернулся к машине, и мы поехали к Дебре. Девчонки уселись. Я открыл бутылку и налил в 3 бокала.

  – Генри, – сказала Дебра, – я сейчас схожу за Ларри. Он отвезет меня на своем фургоне забрать столик. Тебя я напрягать не буду, ты рад?

  – Да.

  – Тесси составит тебе компанию.

  – Ладно.

  – А вы ведите себя вдвоем!

  Ларри зашел через заднюю дверь и вместе с Деброй вышел через переднюю. Прогрел двигатель, и они уехали.

  – Ну, мы одни, – сказал я.

  – Ага, – ответила Тесси. Она сидела очень тихо, глядя прямо перед собой. Я допил бокал и ушел в ванную поссать. Когда вернулся, Тесси по-прежнему спокойно сидела на кушетке.

  Я обошел ее сзади. Поравнявшись, взял ее за подбородок и притянул ее лицо к себе. Своим ртом прижался к ее губам. У нее была очень крупная голова. Под глазами размазан пурпурный грим, и от нее пахло застоявшимся фруктовым соком – абрикосовым. С каждого уха свисало по тоненькой серебряной цепочке, на концах – по одному шарику: символично. Пока мы целовались, рукою я влез ей в кофточку. Нащупал грудь, обхватил ее ладонью и покатал. Лифчика нет. Потом выпрямился и убрал руку. Я обошел кушетку и сел с нею рядом. Налил обоим.

  – Для старого урода у тебя – проворные яйца, – сказала она.

  – Как насчет перепихнуться, пока Дебра не вернулась?

  – Нет.

  – Не надо меня ненавидеть. Я просто пытаюсь бал хуем раскочегарить.

  – Я думаю, ты вышел за рамки. То, что ты только что сделал, отвратительно и тривиально.

  – Наверное, мне не хватает воображения.

  – А еще писатель.

  – Я пишу. Но в основном – фотографирую.

  – Мне кажется, ты ебешь женщин только затем, чтоб потом написать, как ебешь их.

  – Ладно, ладно, ну его. Пей давай.

  Тесси вернулась к стакану. Допила и затушила сигарету. Взглянула на меня, моргая длинными фальшивыми ресницами. Вылитая Дебра, с этим ее большим напомаженным ртом. Только у Дебры потемнее и не блестит так сильно. У Тесси же он был ярко-красным, и губы поблескивали – она постоянно держала его открытым, непрерывно облизывая нижнюю. Неожиданно Тесси схватила меня. Этот ее рот распахнулся над моим. Восхитительно. Будто насилуют. У меня начал вставать. Я вытянул вниз руки, пока она меня целовала, и откинул ее юбку назад, провел рукой по ее левой ноге вверх, и мы продолжали целоваться.

  – Пошли, – сказал я после поцелуя.

  Я взял ее за руку и завел в спальню Дебры. Толкнул на постель. Сверху лежало покрывало. Я стащил брюки и ботинки, затем стянул туфли с нее. Длинно поцеловал, потом задрал красную юбку ей на бедра. Не колготки. Нейлоновые чулки и розовые трусики. Я стянул и трусики. Глаза у Тесси были закрыты. Где-то по соседству, слышал я, стерео играло симфоническую музыку. Я потер пальцем вдоль ее пизды. Вскоре она увлажнилась и начала раскрываться. Я погрузил в нее палец. Затем извлек и стал тереть клитор. Она была мила и сочна. Я влез. Нанес ей несколько быстрых, яростных ударов, потом замедлился, потом снова вонзился. Я глядел в это порочное и простое лицо. Оно меня по-настоящему возбуждало. Я колотил себе дальше.

  Затем Тесси столкнула меня:

  – Слезай!

  – Что? Что?

  – Фургон подъехал! Меня уволят! Я потеряю работу!

  – Нет, нет, ты, БЛЯДЬ!

  Я рвал ее дальше беспощадно, прижимался губами к этому блестящему, кошмарному рту – и кончил внутрь ее, хорошо. Я соскочил. Тесси подхватила туфли и трусики и сбежала в ванную. Я подтерся носовым платком и расправил покрывало, взбил подушки. Как раз, когда я застегивал ширинку, открылась дверь. Я вышел в переднюю комнату.

  – Генри, ты не поможешь Ларри внести столик? Он тяжелый.

  – Конечно.

  – Где Тесси?

  – В ванной, наверное.

  Я вышел с Деброй к грузовичку. Мы выволокли столик из фургона, схватились за него и внесли в дом. Когда мы входили, Тесси уже сидела на тахте с сигаретой.

  – Не уроните покупку, мальчики! – сказала она.

  – Фиг там! – ответил я.

  Мы внесли его в дебрину спальню и поставили у кровати. Раньше у нее там стоял другой столик, она его убрала. Потом мы столпились вокруг и стали рассматривать мраморную столешницу.

  – О, Генри… всего 200 долларов… тебе нравится?

  – О, прекрасно, Дебра, просто прекрасно.

  Я зашел в ванную. Умыл лицо, причесался. Затем спустил штаны с трусами и тихонько вымыл причинные. Поссал, смыл и снова вышел.

  – Вина не выпьешь, Ларри? – спросил я.

  – О, нет, но спасибо…

  – Спасибо за помощь, Ларри, – сказала Дебра.

  Ларри вышел через заднюю дверь.

  – Ох, я так взволнована! – сказала Дебра.

  Тесси сидела, и пила, и болтала с нами минут 10 или 15, потом сказала:

  – Мне надо идти.

  – Останься, если хочешь, – предложила Дебра.

  – Нет-нет, мне надо. Надо квартиру убрать, там такой бардак.

  – Квартиру убрать? Сегодня? Когда у тебя двое славных друзей с выпивкой? – спросила Дебра.

  – Я просто сижу тут, думаю, какой там срач, и он у меня из головы не идет. Не принимай на свой счет.

  – Ладно, Тесси, тогда иди. Мы тебя прощаем.

  – Хорошо, дорогуша….

  Они поцеловались на пороге, и Тесси исчезла. Дебра взяла меня за руку и ввела в спальню. Мы посмотрели на мраморную столешницу.

  – Что ты о нем на самом деле думаешь, Генри?

  – Ну, что – если я просаживаю по 200 баксов на скачках, и хвастаться мне после этого нечем, то, думаю, с ним все в порядке.

  – Он будет стоять тут, рядом с нами сегодня ночью, когда мы будем спать вместе.

  – Может, это мне следует постоять, а ты ляжешь со столиком?

  – Ревнуешь, никак?

  – Разумеется.

  Дебра снова сходила на кухню и принесла какие-то тряпки и что-то вроде чистящей жидкости. Она начала протирать мрамор.

  – Видишь, мрамор нужно обрабатывать особым образом, чтобы подчеркнуть прожилки.

  Я разделся и сел на край постели в одних трусах. Потом откинулся на подушки, растянувшись на покрывале. Потом снова сел:

  – Господи Боже мой, Дебра, я тебе покрывало помял.

  – Да ничего.

  Я пошел и принес два стакана, один отдал Дебре. Я наблюдал, как она трудится над столешницей. Тут она взглянула на меня:

  – Знаешь, у тебя самые прекрасные ноги, что я только видела у мужчины.

  – Неплохо для старика, а, девчонка?

  – Отнюдь.

  Она еще немного потерла столик, потом бросила.

  – Как ты тут с Тесси?

  – Нормально. Мне она понравилась.

  – Она хороший работник.

  – Я не успел этого заметить.

  – Нехорошо, что она ушла. Думаю, просто хотела оставить нас наедине. Надо ей позвонить.

  – Почему бы и нет?

  Дебра села на телефон. Она разговаривала с Тесси довольно долго. Начинало темнеть. Как у нее насчет ужина, интересно? Телефон стоял на середине кровати, и она сидела, поджав под себя ноги. Славный задик. Дебра засмеялась и сразу же стала прощаться. Потом взглянула на меня.

  – Тесси говорит, что ты милый.

  Я вышел принести еще выпить. А когда вернулся, уже был включен большой цветной телевизор. Мы сидели бок о бок на постели и смотрели телик. Спинами опирались на стенку и пили.

  – Генри, – спросила она, – что ты делаешь на Благодарение?

  – Ничего.

  – Почему бы тебе не отметить Благодарение со мной? Я достану индюшку. Приглашу 2-3 друзей.

  – Ладно, неплохо.

  Дебра перегнулась и выключила телевизор. Выглядела она очень счастливой. Затем свет погас вообще. Она сходила в ванную и вернулась в чем-то неосязаемом, обернутом вокруг тела. Потом оказалась в постели, рядом со мной. Мы прижались друг к другу. Мой хуй встал. Ее язык трепетал у меня во рту. У нее был крупный язык, теплый. Я опустился к ней. Раздвинул волосы и заработал языком. Затем дал немного носа. Она отозвалась. Я снова поднялся, оседлал ее и засунул.

  …Я все работал и работал. Пытался думать о Тесси в ее короткой красной юбчонке. Не помогало. Я отдал Тесси все. Я качал дальше и дальше.

  – Прости, малышка, слишком много выпил. Ах, потрогай мне сердце!

  Она приложила руку к моей груди.

  – Ну и колотится! – сказала она.

  – Я по-прежнему приглашен на Благодарение?

  – Конечно, бедняга мой дорогой, не волнуйся, пожалуйста. Я поцеловал ее на ночь, откатился и попытался уснуть. 91

  После того, как Дебра ушла утром на работу, я вымылся в ванне, потом попробовал посмотреть телевизор. Походил по квартире голышом и заметил, что меня могут увидеть с улицы через переднее окно. Поэтому я выпил стакан грейпфрутового сока и оделся. Наконец, ничего больше не оставалось – только ехать к себе. Там уже почту принесли: может, есть письмо от кого-нибудь. Я убедился, что все двери заперты, дошел до «фольксвагена», завел его и поехал обратно в Лос-Анжелес.

  По дороге я вспомнил Сару, третью девушку, с которой познакомился на чтениях в «Улане». Ее номер лежал у меня в бумажнике. Я доехал до дому, посрал, затем позвонил ей.

  – Алло, – сказал я, – это Чинаски, Генри Чинаски….

  – Да, я вас помню.

  – Чем занимаетесь? Я вот подумал: может, подъехать повидать вас.

  – Я сегодня должна быть у себя в ресторане. Почему б вам прямо сюда не приехать?

  – Там у вас здоровую пищу подают, да?

  – Да, я сделаю вам хороший бутерброд, полезный для здоровья. – О?

  – Я закрываюсь в 4. Заезжайте чуточку пораньше.

  – Ладно. Как туда добраться?

  – Берите ручку, я продиктую.

  Я записал инструкции.

  – Увидимся примерно в 3.30, – сказал я.

  Около половины третьего я влез в «фольксваген». Где-то на трассе она запуталась в инструкциях – или же я сам запутался. У меня – великая нелюбовь как к скоростным трассам, так и к инструкциям. Я свернул и очутился в Лейквуде. Причалив к заправке, позвонил Саре.

  – Таверна «Забегай», – ответила та.

  – Хрен там! – сказал я.

  – Что случилось? У вас голос сердитый.

  – Я в Лейквуде. У вас инструкции ебанутые.

  – В Лейквуде? Подождите.

  – Я еду обратно. Мне нужно выпить.

  – Постойте-постойте. Я хочу вас увидеть! Скажите, на какой вы улице в Лейквуде, и какой ближайший перекресток.

  Я оставил трубку болтаться и пошел смотреть, где нахожусь. Информацию передал Саре. Она меня перенаправила.

  – Это легко, – сказала она. – Теперь пообещайте, что приедете.

  – Ладно.

  – А если снова заблудитесь, позвоните мне.

  – Простите, но, видите ли, у меня нет чувства направления. Мне всегда кошмары снятся, что я где-то теряюсь. Я наверняка – с другой планеты.

  – Все в порядке. Только поезжайте, как я объяснила.

  Я вернулся в машину, и на этот раз все оказалось легко. Вскоре я выбрался на Тихоокеанское Прибрежное Шоссе и уже искал нужный поворот. Нашел. Он привел меня в снобский район магазинов у самого океана. Я ехал медленно и увидел ее – «Таверна «Забегай"», большая вывеска, намалеванная от руки. В витрине приклеены фотографии и маленькие открытки. Ресторан здоровой пищи без дураков, Господи ты Боже мой. Мне не хотелось туда забегать. Я медленно объехал весь квартал. Свернул вправо, потом еще раз вправо. Увидел бар, «Крабью Гавань». Оставил машину снаружи и зашел.

  Было 3.45 дня, все места заняты. Большинство клиентов уже хорошенько продвинулось. Я встал у стойки и заказал водку-7. Взял стакан в телефонную будку и позвонил Саре.

  – Ладно, это Генри. Я здесь.

  – Я видела, как вы дважды проехали мимо. Не бойтесь. Где вы?

  – В «Крабьей Гавани». Я тут выпиваю. Скоро буду у вас.

  – Хорошо. Только не сильно выпивайте.

  Я выпил тот стакан, а потом – еще один. Нашел маленькую незанятую кабинку и сел. Мне в самом деле не хотелось туда заходить. Я едва помнил, как Сара выглядит.

  Я допил стакан и поехал к ней. Вылез из машины, открыл сетчатую летнюю дверь и вошел внутрь. Сара стояла за прилавком. Она увидела меня.

  – Привет, Генри! – сказала она. – Я буду с вами через минуту.

  Она что-то готовила. Четверо или пятеро парней сидели и стояли вокруг. Некоторые сидели на тахте. Другие сидели на полу. Всем чуть за двадцать, все одинаковые, на всех прогулочные шортики, и все они просто сидели. Время от времени кто-нибудь закидывал ногу за ногу или кашлял. Сара была сравнительно симпатичной женщиной, стройной, и двигалась порывисто. Класс. Волосы светло-рыжие. Смотрелись очень хорошо.

  – Мы о вас позаботимся, – сказала она мне.

  – Ладно, – ответил я.

  Там стоял книжный шкаф. В нем – три или четыре мои книжки. Я нашел какого-то Лорку, сел и сделал вид, что читаю. Так можно не видеть парней в их прогулочных шортиках. Они выглядели так, будто их ничего никогда не трогало – все хорошо вынянченные, защищенные, с легким лоском довольства. Ни один никогда не сидел в тюрьме, не вкалывал своими руками, их даже менты за превышение скорости не штрафовали. Сливки оттяга, вся эта куча.

  Сара принесла бутерброд со здоровой пищей.

  – Вот, попробуйте.

  Я съел бутерброд, пока парни били баклуши. Вскоре один поднялся и вышел. За ним – другой. Сара прибиралась. Оставался только один. Года 22, и он сидел на полу. Костляв, спина согнута колесом. Носил очки в тяжелой черной оправе. Он казался более одиноким и слабоумным, чем остальные.

  – Эй, Сара, – сказал он, – пошли сегодня вечером пивка попьем.

  – Не сегодня, Майк. Как насчет завтра?

  – Хорошо, Сара.

  Он встал и подошел к стойке. Положил на стойку монету и выбрал полезную для здоровья печенюшку. Он стоял у прилавка и жевал полезную для здоровья печенюшку. Закончив, повернулся и вышел.

  – Вам понравился бутерброд? – спросила Сара.

  – Да, неплохо.

  – Вы не могли бы внести столик и стулья с тротуара?

  Я внес столик и стулья.

  – Чем вы хотите заняться? – спросила она.

  – Ну, баров я не люблю. Там воздух спертый. Давайте возьмем чего-нибудь выпить и поедем к вам.

  – Хорошо. Помогите мне вынести мусор.

  Я помог ей вынести мусор. Потом она заперла дверь.

  – Поезжайте за моим фургоном. Я знаю лавку, где продают хорошее вино. Потом поедете за мной ко мне.

  У нее тоже был «фольксваген», и я поехал за ним следом. На заднем стекле ее фургона висел плакат с каким-то человеком. «Улыбнитесь и возрадуйтесь,» – советовал он мне, а внизу было указано его имя – Драйер Баба.

  У нее дома мы открыли бутылку вина и сели на тахту. Мне понравилось, как ее дом обставлен. Она построила всю свою мебель сама, включая кровать. Фотографии Драйера Бабы висели повсюду. Сам он жил в Индии и умер в 1971 году, утверждая, что он – Бог.

  Пока мы с Сарой сидели и пили первую бутылку, открылась дверь, и вошел молодой человек с выпирающими зубами, длинными волосами и очень длинной бородой.

  – Это Рон, мы вместе живем, – сказала Сара.

  – Привет, Рон. Хочешь вина?

  Рон выпил с нами вина. Потом вошли толстая девушка и худой мужчина с выбритой головой. Это были П§рл и Джек. Они сели. За ними вошел еще один молодой человек. Его звали Жан-Джон. Жан-Джон сел. Потом вошел Пэт. У Пэта была черная борода и длинные волосы. Он сел на пол у моих ног.

  – Я поэт, – сказал он.

  Я глотнул вина.

  – Что делают, чтобы напечататься? – спросил меня он.

  – Обычно отдают редактору.

  – Но я неизвестен.

  – Все начинают неизвестными.

  – Я даю чтения 3 вечера в неделю. К тому же, я – актер, поэтому читаю очень хорошо. Я прикинул, что если буду читать своего достаточно, может, кто-нибудь захочет это напечатать.

  – Это вполне возможно.

  – Проблема – в том, что когда я читаю, никто не приходит.

  – Я не знаю, что вам посоветовать.

  – Я сам свою книгу печатать буду.

  – Уитман тоже так делал.

  – Вы почитаете что-нибудь из своих стихов?

  – Господи, нет.

  – Почему?

  – Я просто хочу выпить.

  – Вы в своих книгах много о выпивке говорите. Вы думаете, пьянство помогло вам стать писателем?

  – Нет. Я просто алкоголик, ставший писателем только затем, чтоб иметь возможность валяться в постели до полудня. – Я повернулся к Саре: – Я и не знал, что у тебя столько друзей.

  – Это необычно. Так едва ли когда-нибудь бывает.

  – Я рад, что у нас много вина.

  – Я уверена, они все скоро уйдут, – сказала она.

  Остальные разговаривали. Беседа дрейфовала, и я перестал прислушиваться. Сара выглядела в моих глазах хорошо. Если она раскрывала рот, то говорила остроумно и колко. Хорошие мозги. П§рл с Джеком ушли первыми. За ними Жан-Джон. Потом Пэт-поэт. Рон сидел по одну сторону от Сары, я – по другую. Только трое, и вс§. Рон налил себе стакан вина. Я не имел права наезжать на него, он ведь ее сожитель. Я совсем не надеялся его пересидеть. Он уже дома. Я налил вина Саре, потом – себе. Допив, сказал Саре с Роном:

  – Ну, мне, наверное, пора.

  – О, нет, – сказала Сара, – не так быстро. Я еще не успела с вами поговорить. Мне бы хотелось с вами поговорить. – Она взглянула на Рона. – Ты ведь понимаешь, правда, Рон?

  – Конечно.

  Он поднялся и ушел в глубину дома.

  – Эй, – сказал я, – не хочу я никакого говна ворошить.

  – Какого еще говна?

  – Между вами и вашим сожителем.

  – О, между нами ничего нет. Ни секса, ничего. Он снимает комнату внутри.

  – А-а.

  Я услышал звуки гитары. Затем – громкое пение.

  – Это Рон, – сказала Сара.

  Тот просто ревел и орал, как громкоговоритель. Голос у него был настолько плох, что никаких комментариев не требовалось.

  Рон пел где-то с час. Мы с Сарой еще попили вина. Она зажгла свечи.

  – Вот, возьмите бЕди.

  Я попробовал одну. Биди – такая маленькая коричневая сигаретка из Индии. У нее хороший терпкий вкус. Я повернулся к Саре, и мы поимели свой первый поцелуй. Целовалась она хорошо. Вечер начинал проясняться.

  Летняя дверь распахнулась, и в комнату вошел молодой человек.

  – Барри, – сказала Сара, – я больше не принимаю посетителей.

  Летняя дверь хлопнула, и Барри пропал. Я уже предвидел грядущие проблемы: сам будучи затворником, я не переносил потока людей. С ревностью это не имело ничего общего – я просто недолюбливал людей, толпы, где бы то ни было, если не считать своих чтений. Люди меня умаляли, они высасывали меня досуха.

  «Человечество, с самого начала в тебе этого не было.» Вот мой девиз.

  Мы с Сарой поцеловались снова. Перебрали мы оба. Сара открыла еще одну бутылку. Она хорошо держала вино. Понятия не имею, о чем мы разговаривали. Самым лучшим в Саре было то, что она очень мало ссылалась на мои труды. Когда последняя бутылка опустела, я сказал Саре, что слишком пьян, чтобы ехать домой.

  – О, можешь переночевать у меня на кровати, но никакого секса.

  – Почему?

  – Без брака секса нельзя.

  – Нельзя?

  – Драйер Баба в это не верит.

  – Иногда и Бог может ошибаться.

  – Никогда.

  – Ладно, пошли в постель.

  Мы поцеловались в темноте. Я все равно залипал на поцелуях, а Сара целовалась лучше кого бы то ни было. Мне бы пришлось вернуться аж к Лидии, чтобы найти кого-нибудь сопоставимого. И все же каждая женщина отличалась, каждая целовалась по-своему. Лидия, вероятно, сейчас целует какого-нибудь подонка или, что еще хуже, – его причинные. Кэтрин баиньки в своем Остине.

  Сара держала в руке мой член, лаская его, потирая. Затем прижалась им к своей пизде. Она ее терла вверх и вниз. Слушалась своего Бога, Драйера Бабу. Я не играл с ее писькой, поскольку чувствовал, что это может Драйера Бабу оскорбить. Мы просто целовались, и она вс§ терлась моим хуем о пизду или, может быть, о секель, не знаю. Я ждал, когда же она вложит его вовнутрь. Но она только возила сверху. От волосни хер мне начало жечь. Я отстранился.

  – Спокойной ночи, бэби, – сказал я. Потом отвернулся, перекатился и прижался к ней спиной. Драйер-Бэби, подумал я, ну и поклонница же у тебя в этой постели.

  Наутро мы начали эту возню с потираниями снова – с тем же самым конечным результатом. Я решил: ну его к черту, на хрена мне это недеяние.

  – Хочешь принять ванну? – спросила Сара.

  – Еще бы.

  Я зашел в ванную и пустил воду. Где-то по ходу ночи я признался Саре, что одно из моих безумий – принимать 3 или 4 горячих парных ванны в день. Старое водолечение.

  У Сары в ванну помещалось больше воды, чем у меня, и она была горячее. Во мне 5 футов одиннадцать и : дюйма, однако в ванне я мог вытянуться в полный рост. В старину ванны делали для императоров, а не для 5-футовых банковских служащих.

  Я влез в ванну и вытянулся. Блаженство. Потом встал и осмотрел свой бедный, натертый волосней член. Крутовато, старик, но близко к теме – я полагаю, лучше, чем ничего? Я снова сел в ванну и вытянулся. Зазвонил телефон. Пауза.

  Затем постучала Сара.

  – Заходи!

  – Хэнк, это Дебра.

  – Дебра? Откуда она узнала, что я здесь?

  – Она вс§ обзвонила. Сказать, чтобы перезвонила попозже?

  – Нет, попроси подождать.

  Я нашел большое полотенце и обернул его вокруг талии. Вышел в другую комнату. Сара разговаривала с Деброй по телефону.

  – О, вот он….

  Сара передала мне трубку.

  – Алло, Дебра?

  – Хэнк, где ты был?

  – В ванне.

  – В ванне?

  – Да.

  – Ты только что вылез?

  – Да.

  – А что на тебя надето?

  – Я полотенцем посередине обмотан.

  – Как ты можешь удерживать полотенце посередине и разговаривать по телефону?

  – Могу.

  – Что-нибудь произошло?

  – Нет.

  – Почему?

  – Что почему?

  – Я хочу сказать, почему ты ее не выебал?

  – Слушай, ты что, думаешь, я хожу и везде этим занимаюсь? Ты думаешь, во мне больше ничего нет?

  – Значит, ничего не случилось?

  – Нет.

  – Что?

  – Нет, ничего.

  – Куда ты поедешь, когда уйдешь оттуда?

  – К себе.

  – Приезжай сюда.

  – А как же твои юридические дела?

  – Мы почти вс§ разгребли. Тесси сама справится.

  – Ладно.

  Я положил трубку.

  – Что ты собираешься делать? – спросила Сара.

  – К Дебре поеду. Я сказал, что буду у нее через 45 минут.

  – А я думала, мы пообедаем вместе. Я знаю одно мексиканское местечко.

  – Слушай, она переживает ведь. Как же можно сидеть за обедом и просто так трепаться?

  – А я уже совсем собралась с тобой пообедать.

  – Вот черт, а своих ты когда кормишь?

  – Я открываюсь в одиннадцать. А сейчас еще десять.

  – Ладно, пошли поедим….

  Это был мексиканский ресторанчик в липовом хиплянском районе на Хермоза-Бич. Тупые безразличные рожи. Смерть на пляже. Просто отключись, дыши глубже, носи сандалии и делай вид, что мир прекрасен.

  Пока мы ожидали заказа, Сара протянула руку, обмакнула пальчик в плошку с острым соусом и облизала его. Потом макнула еще раз. Она совсем наклонилась над плошкой. Сосульки ее волос лезли мне в глаза. Она вс§ макала палец в соус и облизывала его.

  – Послушай, – сказал я ей, – может, другим людям тоже соус понадобится. Меня от тебя тошнит. Перестань.

  – Нет, они ее каждый раз наполняют.

  Я надеялся только, что они действительно ее каждый раз наполняют. Тут принесли еду, и Сара склонилась и набросилась на нее, как животное, – совсем как Лидия, бывало. Мы доели, вышли наружу, и она села в фургон и укатила в свой полезный для здоровья ресторан, а я забрался в «фольксваген» и двинул в сторону Плайя-дель-Рэй. Мне подробнейше вс§ объяснили. Объяснения были запутанными, но я следовал инструкции и продвигался без хлопот. Это почти разочаровывало, поскольку казалось, что когда из повседневной жизни уберешь напряг и безумие, опираться больше как бы и не на что.

  Я заехал во дворик к Дебре. За шторами я заметил движение. Она меня выглядывала. Я вылез из «фолька» и хорошенько убедился, что обе дверцы заперты, поскольку страховка у меня уже выдохлась.

  Я подошел и блямкнул в звонок. Она открыла дверь – казалось, она рада меня видеть. Нормально-то это нормально, но именно такие вещи не дают писателю закончить работу. 92

  Остаток недели я тоже мало чем занимался. Проходил чемпионат Оуктри. Я 2-3 раза ездил на бега, вышел по нулям. Написал неприличный рассказ для секс-журнальчика, 10 или 12 стихов, дрочил и звонил Саре и Дебре каждую ночь. Как-то вечером я позвонил Кэсси, и ответил мне мужчина. Прощай, Кэсси.

  Я думал о расколах – какие они трудные, но, опять-таки, обычно после того, как расстанешься с одной женщиной, встречаешь другую. Я должен был дегустировать женщин, чтобы познать их на самом деле, пробраться внутрь. В уме у себя я мог изобретать мужчин, поскольку сам таким был, но женщин олитературить почти невозможно, не узнав их сначала как следует. Поэтому я изучал их, как только мог, и обнаруживал внутри человеческие существа. Писательство забывалось. Оно становилось намного меньше, чем сама встреча – до тех пор, пока встреча не завершалась. Писательство же было лишь осадком. Только для того, чтобы чувствовать себя как можно реальнее, мужчине женщина не нужна, но нескольких узнать никогда не повредит. Затем, когда роман скисает, мужик поймет, каково быть истинно одиноким и спятившим, – а через это позн.ет, с чем ему, в конечном итоге, предстоит столкнуться, когда настанет его собственный конец.

  Меня пробивали многие вещи: женские туфельки под кроватью; одинокая заколка, забытая на комоде; то, как они говорят: «Пойду пописяю…»; ленты в волосах; когда идешь с ними по бульвару в полвторого дня – просто два человека, шагающие вместе; долгие ночи с выпивкой и сигаретами, разговорами; споры; мысли о самоубийстве; когда ешь вместе и тебе хорошо; шутки, смех ни с того ни с сего; ощущение чуда в воздухе; когда вместе в машине на стоянке; когда сравниваешь прошлые любови в 3 часа ночи; когда тебе говорят, что ты храпишь, а ты слышишь, как храпит она; матери, дочери, сыновья, кошки, собаки; иногда смерть, а иногда – развод, но всегда продолжаешь, всегда доводишь до конца; читаешь газету один в бутербродной, и тебя тошнит от того, что она сейчас замужем за дантистом с коэффициентом интеллекта 95; ипподромы, парки, пикники в парках; даже тюрьмы; ее скучные друзья, твои скучные друзья; ты пьешь, она танцует; ты флиртуешь, она флиртует; ее колеса, твои поебки на стороне, а она делает то же самое; когда спишь вместе….

  Никаких суждений тут не вынести, однако по необходимости приходится выбирать. Быть над добром и злом – в теории-то оно ничего, но чтобы жить дальше, выбирать все-таки нужно: одни добрее, другие просто-напросто больше заинтересованы в тебе, а иногда необходимы внешне красивые, а внутри холодные – ради одного лишь кровавого, говенного оттяга, как в кровавом, говенном кино. Те, что добрее, лучше трахаются, на самом деле, а побыв с ними некоторое время, находишь, что они прекрасны, поскольку они и так прекрасны. Я подумал о Саре – вот в ней как раз это что-то и есть. Если б только не этот Драйер Баба, с проклятым знаком СТОП в руках.

  Потом настал сарин день рождения, 11 ноября, День Ветеранов. Мы встречались еще дважды, один раз – у нее, другой – у меня. Витало острое предчувствие веселья. Она была странна, но не похожа на других и изобретательна; там было счастье… если не считать постели… оно полыхало… но Драйер Баба удерживал нас порознь. Я проигрывал битву Богу.

  – Ебаться – не самое главное, – говорила мне она.

  Я поехал в экзотический продуктовый магазин на углу Голливуд-Бульвара и Авеню Фонтан, «У Тетушки Бесси». Тамошние приказчики омерзительны – молодые черные парни и молодые белые парни, с высокоразвитым интеллектом, превратившимся в высокоразвитый снобизм. Гарцуют по магазину, игнорируя и оскорбляя покупателей. Женщины, работающие там, тяжелы, сонны, носят обширные свободные кофты и никнут головами будто от какого-то сонного стыда. А покупатели – серенькие веники – терпят оскорбления и приходят за добавкой. Приказчики со мной связываться побоялись, посему им было позволено прожить еще один день….

  Я купил Саре на день рождения подарок, в основе своей состоявший из пчелиной секреции – мозгов множества пчел, высосанных иглой из их коллективных ульев. У меня с собой была плетеная корзинка, и в ней рядом с пчелиными выделениями лежали палочки для еды, морская соль, пара померанцев (органических), пара яблок (органических), и немного подсолнечных семечек. Пчелиная секреция была главной, стоила она много. Сара довольно часто о ней говорила – как, мол, хочется, да не по карману.

  Я поехал к Саре. Еще с собой у меня было несколько бутылок вина. Фактически, одну я уже уговорил, пока брился. Брился я редко, но ради сариного дня рождения и вечера памяти Ветеранов постарался. Хорошая она все-таки женщина. Ум ее очаровывал, и странно, но такое целомудрие можно было понять. То есть, как она к нему относилась – дескать, надо сберечь для хорошего человека. Дело не в том, что я хороший человек, просто ее очевидный класс хорошо бы смотрелся рядом с моим очевидным классом, когда мы бы сидели за столиком парижского кафе, когда я, наконец, стал бы знаменитым. Она обаятельна, спокойно интеллектуальна, и самое лучшее – в золоте ее волос присутствует эта безумная примесь рыжины. Почти как будто я искал именно этого оттенка волос много десятков лет… а может, и дольше.

  Я остановился передохнуть в баре на Тихоокеанской Прибрежной Трассе и выпил двойную водку-7. Сара меня беспокоила. Она говорила, что секс означает замужество. И я верил, что она это всерьез. В ней определенно есть что-то целомудренное. Однако, я, помимо всего прочего, мог вообразить, что она стравливает напряжение не единственным способом, и что вряд ли я – первый, чей хуй грубо терся о ее пизду. Моя догадка заключалась в том, что она так же заморочена, как и все остальные. Почему я шел у нее на поводу – загадка. Мне даже не хотелось в особенности ломать ее. Я не соглашался с ее идеями, но она мне все равно нравилась. Может, я разленился. Может, устал от секса. Может, я, наконец, начал стареть. С днем рождения, Сара.

  Я подъехал к дому и внес свою корзинку здоровья. Сара копошилась на кухне. Я уселся вместе с вином и корзинкой.

  – Я здесь, Сара!

  Она вышла. Рона дома не было, но она врубила его стерео на полную катушку. Я всегда ненавидел эту технику. Когда живешь в нищих кварталах, постоянно слышишь звуки других людей, включая их еблю, но самое непереносимое – когда тебя насильно заставляют слушать их музыку на полной громкости, всю ее тотальную блевоту, часами. Мало того, они ведь обычно еще и окна открывают, в уверенности, что ты тоже насладишься тем, от чего тащатся они.

  У Сары играла Джуди Гарланд. Джуди Гарланд мне нравилась – немножко, особенно ее появление в нью-йоркском Мете. Но теперь она неожиданно показалась очень громкой, вопя свои навозные сантименты.

  – Ради Бога, Сара, сделай тише!

  Она сделала, но ненамного. Открыла одну из бутылок, и мы сели за стол друг напротив друга. Я испытывал странное раздражение.

  Сара залезла в корзинку и нашла пчелиную секрецию. Она пришла в восторг. Сняла крышку и попробовала.

  – Такая мощная штука, – сказала она. – Сама сущность…. Хочешь чуть-чуть?

  – Нет, спасибо.

  – Я готовлю нам обед.

  – Хорошо. Но мне следует тебя куда-нибудь повести.

  – Я уже начала.

  – Тогда ладно.

  – Только мне нужно масло. Я сейчас схожу и куплю. Еще мне понадобятся огурцы и помидоры для ресторана на завтра.

  – Я куплю. Сегодня же у тебя день рождения.

  – Ты уверен, что не хочешь пчелиного секрета?

  – Нет, спасибо, все в порядке.

  – Ты и представить себе не можешь, сколько пчел понадобилось, чтобы наполнить эту баночку.

  – С днем рожденья. Я куплю и масло, и вс§ остальное.

  Я выпил еще вина, сел в «фольксваген» и поехал в небольшой гастроном. Нашел масло, но помидоры с огурцами на вид были старыми и жухлыми. Я заплатил за масло и поехал искать рынок побольше. Нашел, купил и огурцов, и помидоров, и повернул обратно. Подходя по дорожке к дому, я это и услышал. Она снова врубила стерео на полную. Пока я шел, меня начало тошнить; нервы натянулись до предела, потом лопнули. Я вошел в дом только с пакетиком масла в руке, а помидоры с огурцами остались в машине. Не знаю, что она там крутила; было так громко, что я не мог отличить одного звука от другого.

  Сара вышла из кухни.

  – БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТА! – заорал я.

  – Что такое? – спросила Сара. – Я НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ!

  – Что? – ТЫ ВРУБИЛА ЭТО ЕБАНОЕ СТЕРЕО СЛИШКОМ ГРОМКО! ТЫ ЧТО – НЕ ПОНИМАЕШЬ?

  – Что? – Я УХОЖУ!

  – Нет!

  Я развернулся и с треском вылетел за дверь. Дошел до «фольксвагена» и увидел пакет с помидорами и огурцами, который забыл. Я подобрал его и вернулся по дорожке. Мы встретились.

  Я сунул ей пакет:

  – На.

  Потом повернулся и пошел.

  – Ты мерзкая мерзкая мерзкая сволочь! – орала она мне вслед. Она швырнула пакетом в меня. Тот ударился о середину спины. Сара развернулась и вбежала в дом. Я посмотрел на помидоры и огурцы, разбросанные по земле в лунном свете. На какой-то миг подумал: может, подобрать? Потом повернулся и ушел. 93

  Удалось сделать чтения в Ванкувере, 500 долларов плюс за билет и проживание. Спонсор, Барт МакИнтош, дергался насчет пересечения границы. Я должен был лететь в Сиэттл, он меня там встретит, и мы переедем на ту сторону на его машине, потом, после чтений, я уже сяду на самолет из Ванкувера в Л.А. Я не совсем понял, что вс§ это означает, но сказал ладно.

  И вот я снова в воздухе и пью двойную водку-7. Сижу с коммивояжерами и бизнесменами. У меня с собой маленький чемоданчик с запасными рубашками, исподним, чулками, 3 или 4 книжками стихов – а также отпечатанные на машинке 10 или 12 новых стихов. И зубная щетка с пастой. Смешно ехать куда-то, чтобы тебе заплатили за то, что прочел стихи. Мне это не нравилось, и я никогда не мог избавиться от мысли, насколько это глупо. Пахать, как мул, пока не стукнуло полтинник, на бессмысленных, низких работах – и вдруг неожиданно запорхать по всей стране этаким оводом со стаканом в руке.

  МакИнтош ждал меня в Сиэттле, и мы сели к нему в машину. Поездка оказалась хорошей, поскольку ни он, ни я слишком много не болтали. Литературный вечер финансировался частным лицом – я предпочитал такие чтения тем, за которые платил университет. Университеты напуганы; среди всего прочего, они боятся поэтов из низов, но, с другой стороны, им слишком любопытно, чтобы проморгать такого.

  У границы ждать пришлось долго: скопилась сотня машин. Пограничники просто-напросто оттягивались. Время от времени они выдергивали из ряда какую-нибудь колымагу, но ограничивались одним-двумя вопросами и махали народу: проезжайте. Я не понимал паники МакИнтоша по поводу всей этой процедуры.

  – Мужик, – сказал он, – мы прорвались!

  Ванкувер лежал недалеко. МакИнтош остановился перед гостиницей. Выглядела она хорошо. У самой воды. Мы получили ключ и поднялись. Приятный номер с холодильником, и – спасибо какой-то доброй душе – в холодильнике стояло пиво.

  – Возьми одно, – сказал я.

  Мы сели и присосались к пиву.

  – Крили был здесь в прошлом году, – сказал он.

  – Вот как?

  – Это что-то вроде кооперативного Центра Искусств, он самоокупаемый. У них большие членские взносы, помещение снимают и вс§ такое. Твое шоу уже все распродано. Силверс сказал, что мог бы кучу денег заработать, если б задрал цену на билеты.

  – Кто такой Силверс?

  – Майрон Силверс. Один из Директоров.

  Мы добрались до скучной части.

  – Я могу повозить тебя по городу, – предложил МакИнтош.

  – Не стоит. Я и пешком могу.

  – Как насчет пообедать? Контора платит.

  – Бутерброда достаточно. Я не голоден.

  Я прикинул, что если выманить его наружу, то смогу его бросить, когда поедим. Не то, чтобы он нехорош – просто большинство людей меня не интересует.

  Мы нашли место в 3 или 4 кварталах. Ванкувер – очень чистенький городок, и у людей нет во внешности ж§сткости большого города. Ресторан мне понравился. Но когда я заглянул в меню, то заметил, что цены там процентов на 40 выше, чем в моем районе Л.А. Я съел бутерброд с ростбифом и выпил еще одно пиво.

  Хорошо оторваться от Штатов. Настоящая разница. Женщины выглядят лучше, вс§ ощущается спокойнее, менее фальшиво. Я доел бутерброд, затем МакИнтош отвез меня назад в гостиницу. Я расстался с ним у машины и поднялся на лифте к себе. Принял душ, одеваться не стал. Стоял у окна и смотрел вниз, на воду. Завтра вечером вс§ окончится, я получу их деньги и к полудню снова окажусь в воздухе. Жалко. Я выпил еще 3 или 4 бутылки пива, затем лег в постель и уснул.

  Они привезли меня на чтения на час раньше. Там стоял и пел молоденький пацанчик. Пока он пел, публика, не переставая, разговаривала. Звякали бутылки; хохот; хорошая пьяная толпа; как раз мой народ. За сценой мы выпили – МакИнтош, Силверс, я и парочка еще кого-то.

  – Ты – первый мужчина-поэт, который к нам попадает за последнее время, – сказал Силверс.

  – То есть как это?

  – Я имею в виду, что у нас была длинная череда одних педаков. Это перемена к лучшему.

  – Спасибо.

  Я в самом деле им прочел. К концу я был пьян, они – тоже. Мы пререкались, мы немного огрызались друг на друга, но, в основном, вс§ было нормально. Мне вручили чек еще до начала, и это немного способствовало манере чтения.

  После этого в большом доме устроили пьянку. Через час или два я обнаружил себя между двух женщин. Одна блондинка, будто выточенная из слоновой кости, с прекрасными глазами и красивым телом. Она пришла туда со своим приятелем.

  – Чинаски, – сказала она через некоторое время, – я иду с вами.

  – Минуточку, – ответил я, – а как же ваш приятель?

  – На фиг, – сказала она, – да он – никто! Я иду с вами!

  Я посмотрел на мальчонку. В глазах у него стояли слезы. Он весь дрожал. Влюблен, бедолага.

  У девушки по другую сторону волосы были темные. Тело такое же хорошее, но в смысле лицевой привлекательности уступала.

  – Пойдемте со мной, – сказала она.

  – Что?

  – Я сказала, возьмите меня с собой.

  – Минутку.

  Я снова повернулся к блондинке.

  – Послушайте, вы прекрасны, но я с вами пойти не могу. Мне не хочется делать больно вашему другу.

  – Да пошел он на хуй, этот сукин сын! Он говно.

  Темноволосая девушка тянула меня за руку:

  – Сейчас же берите меня с собой, а не то я ухожу.

  – Ладно, – ответил я, – пошли.

  Я нашел МакИнтоша. Не похоже, чтобы он чем-то был занят. Наверное, не любил вечеринок.

  – Давай, Мак, отвези нас обратно в гостиницу.

  Принесли еще пива. Темноволосая сказала, что ее зовут Айрис Дуарте. Наполовину индианка и работала «танцовщицей живота», как она выразилась. Она встала и потрясла им. Смотрелось недурно.

  – Чтобы достичь полного эффекта, на самом деле тебе костюм нужен, – сказала она.

  – Мне? Не нужен.

  – Я имею в виду, что мне нужен, чтобы хорошо выглядеть, понимаешь.

  Она и походила на индианку. Нос и рот индейские. Ей можно было дать года 23, темно-карие глаза, говорила тихо – и это великолепное тело. Она прочла 3 или 4 моих книжки. Отлично.

  Мы выпивали еще с часик, затем отправились в постель. Я повыедал ее, но когда оседлал, то лишь двигал и двигал, безо всякого результата. Очень жаль.

  Утром я почистил зубы, поплескал на физиономию холодной водой и вернулся в постель. Начал заигрывать с ее пиздой. Она увлажнилась – я тоже. Я влез. Вкрутил его, думая обо всем этом теле, обо всем этом хорошем молодом теле. Она приняла вс§, что я мог ей дать. Этот раз оказался хорошим. Этот раз оказался очень хорошим. После Айрис отправилась в ванную.

  Я вытянулся на спине, думая о том, как вс§ хорошо вышло. Айрис вернулась и снова забралась в постель. Мы не разговаривали. Прошел час. Потом мы сделали вс§ заново.

  Мы почистились и оделись. Она дала мне свой адрес и телефон, я оставил свои. Я ей, кажется, действительно понравился. МакИнтош постучался минут через 15. Мы подбросили Айрис до перекрестка рядом с ее работой. На самом деле выяснилось, что она работает официанткой; танец живота был амбицией. Я поцеловал ее на прощанье. Она вышла из машины. Обернулась и помахала, потом ушла прочь. Я наблюдал за этим телом, пока оно уходило от меня.

  – Чинаски снова набирает очки, – сказал МакИнтош по пути в аэропорт.

  – Не бери ничего в голову, – ответил я.

  – Да мне самому тоже повезло, – сказал он.

  – Да?

  – Да. Мне досталась твоя блондинка.

  – Что?

  – Да, – засмеялся он, – правда.

  – Вези меня в аэропорт, скотина!

  Я уже три дня как торчал в Лос-Анжелесе. На тот вечер у меня было назначено свидание с Деброй. Зазвонил телефон.

  – Хэнк, это Айрис!

  – О, Айрис, вот так сюрприз! Ну, как оно?

  – Хэнк, я лечу в Л.А. Я еду повидаться с тобой!

  – Клево! Когда?

  – Вылечу в среду, перед Днем Благодарения.

  – Благодарения?

  – И смогу остаться до следующего понедельника!

  – Ладно.

  – У тебя ручка есть? Записывай номер рейса.

  В тот вечер мы с Деброй ужинали в приятном местечке на самом берегу моря. Столики не теснились друг к другу, и особенностью кухни там были морепродукты. Мы заказали бутылку белого вина и стали ждать еду. Дебра выглядела лучше, чем в последнее время, но сказала, что работа начала ее грузить. Она собиралась нанять еще одну девушку. А трудно найти кого-нибудь добросовестного. Люди такие неспособные.

  – Да, – сказал я.

  – Ты слышал что-нибудь от Сары?

  – Я ей звонил. У нас произошла небольшая размолвка. Я ее как бы залатал.

  – А ты виделся с ней после из Канады?

  – Нет.

  – Я заказала 25-фунтовую индюшку на Благодарение. Сможешь ее разрезать?

  – Конечно.

  – Только не пей сегодня слишком. Ты же знаешь, что бывает, когда много выпьешь. Ты становишься мокрой лапшой.

  – Ладно.

  Дебра нагнулась и тронула меня за руку:

  – Моя милая дорогая старая мокрая лапшичка!

  Я прихватил только одну бутылку вина на после ужина. Мы выпили ее медленно, сидя в постели и смотря ее гигантский телевизор. Первая программа была паршивой. Вторая – получше. Про полового извращенца и недоразвитого деревенского мальчика. Голову извращенца сумасшедший врач пересадил на туловище мальчика, и туловище сбежало с двумя головами и так бегало по всей округе, творя всевозможные ужасные гадости. Настроение у меня поднялось.

  После бутылки вина и двуглавого мальчика я оседлал Дебру, и для разнообразия мне немного повезло. Я пустил ее в долгий таранящий галоп, полный неожиданных вариаций и изобретательности, прежде, чем, наконец, выстрелил внутрь.

  Утром Дебра попросила меня остаться и подождать ее с работы. Она обещала приготовить хороший обед.

  – Ладно, – согласился я.

  Я попытался поспать после того, как она ушла, но не смог. Мне не давал покоя День Благодарения – как же сказать ей, что я не смогу с нею быть. Это меня и беспокоило. Я встал и походил по комнатам. Принял ванну. Ничего не помогало. Может, Айрис передумает, может, ее самолет разобьется. Я мог бы тогда позвонить Дебре утром Благодарения и сказать, что все-таки приду.

  Я ходил, и мне становилось все хуже и хуже. Может быть, потому, что остался у нее, а не поехал домой. Как будто агония затягивается. Ну что же я за говно? Что-что, а играть в мерзкие, нереальные игры я умею. Какие у меня мотивы? Я что – свожу за что-то счеты? Разве могу я по-прежнему твердить себе, что тут все дело просто в исследованиях, в обычных штудиях фемины? Я просто позволяю всяким вещам происходить, даже не думая о них. Я не считаюсь ни с чем, кроме своих эгоистичных, дешевых удовольствий. Я – как избалованный старшеклассник. Да я хуже любой бляди; блядь только забирает твои денежки и больше ничего. Я же забавляюсь с жизнями и душами, как будто они – мои игрушки. Как могу я называть себя человеком? Как могу писать стихи? Из чего я состою? Я – подзаборный де Сад, только без его интеллекта. Убийца прямее и честнее меня. Или насильник. Мне ведь не хочется, чтобы с моей душой играли, насмехались над ней, ссали на нее; уж в этом-то я разбираюсь, во всяком случае. Я в самом деле никуда не годен. Я чувствовал это, расхаживая взад-вперед по ковру. Ни-ку-да. Самое худшее – что я схожу именно за того, кем не являюсь: за хорошего человека. Я способен проникать в жизни других, потому что они мне доверяют. Я делаю свою грязную работу по-легкому. Я пишу «Любовную Историю Гиены».

  Я стоял в центре комнаты, удивляясь своим мыслям. Вдруг я очутился на краю постели – сидел и плакал. Проведя пальцами по лицу, я обнаружил слезы. Мозги закрутило в воронку, однако я был в здравом уме. Я не мог понять, что со мною происходит.

  Я снял трубку и набрал номер здорового ресторана Сары.

  – Ты занята? – спросил я.

  – Нет, только что открылась. С тобой все в порядке? У тебя голос странный.

  – Я на дне.

  – В чем дело?

  – Ну, я сказал Дебре, что проведу с нею День Благодарения. Она на это надеется. Но тут кое-что произошло.

  – Что?

  – Ну, я тебе раньше не говорил. У нас с тобой секса еще не было, сама знаешь. Секс все меняет.

  – Что случилось?

  – Я познакомился с танцовщицей живота в Канаде.

  – Правда? И ты влюбился?

  – Нет, я не влюбился.

  – Обожди, у меня клиент. Можешь подождать?

  – Могу….

  Я сидел, прижимая трубку к уху. По-прежнему голышом. Я бросил взгляд на свой пенис: ах ты грязный сукин сын! Знаешь ли ты, сколько боли сердечной ты причиняешь своим тупым голодом?

  Я сидел пять минут с телефоном возле уха. Звонок был платный. По крайней мере, платить по счету придется Дебре.

  – Я вернулась, – сказала Сара. – Продолжай.

  – Ну, я ведь тебе уже сказал, что пообещал Дебре провести Благодарение с ней….

  – Мне ты тоже обещал, – сказала Сара.

  – Правда?

  – Ну, ты был пьян, правда. Ты сказал, что, как и любой другой американец, не любишь отмечать праздники в одиночестве. Ты поцеловал меня и спросил, не сможем ли мы провести Благодарение вместе.

  – Прости меня, я не помню….

  – Все в порядке. Не клади трубку… тут еще один клиент….

  Я отложил телефон, вышел и налил себе выпить. Возвращаясь в спальню, я заметил в зеркале свой отвислый живот. Уродливо, непристойно. И почему только бабы меня терпят?

  Я прижимал к уху трубку одной рукой, а другой пил вино. Сара вернулась.

  – Хорошо. Давай дальше.

  – Ладно, получилось вот так. Эта танцовщица мне как-то вечером позвонила. Только она, на самом деле, не танцовщица, она официантка. Она сказала, что вылетает в Л.А. провести со мной День Благодарения. У нее был такой счастливый голос.

  – Надо было ей сказать, что ты уже пообещал.

  – Я не сказал….

  – Кишок не хватило.

  – У Айрис такое славное тело….

  – В жизни есть и другие вещи, кроме славных тел.

  – Как бы то ни было, теперь мне предстоит сказать Дебре, что я не смогу провести Благодарение с ней, а я не знаю, как.

  – Ты сейчас где?

  – В постели у Дебры.

  – А Дебра где?

  – На работе. – Я не сдержался и всхлипнул.

  – Ты толстожопый плакса и больше никто.

  – Я знаю. Но я должен ей сказать. Я с ума от этого сойду.

  – Сам вляпался. Теперь сам и вылазь.

  – Я думал, ты мне поможешь, я думал, ты, может, подскажешь, что делать.

  – Ты хочешь, чтобы я тебе пеленки меняла? Хочешь, чтобы я ей за тебя позвонила?

  – Нет, вс§ в порядке. Я взрослый мужик. Я сам ей позвоню. Я позвоню ей сейчас же. Я скажу ей всю правду. Я покончу со всей этой ебаторией!

  – Это хорошо. Дашь мне знать, как вс§ пройдет.

  – Это вс§ мое детство виновато, понимаешь. Я никогда не знал, что такое любовь….

  – Перезвони мне попозже.

  Сара повесила трубку.

  Я налил себе еще вина. Я не понимал, что могло произойти с моей жизнью. Я утратил свою изощренность, утратил свою суетную светскость, утратил свою ж§сткую защитную скорлупу. Потерял чувство юмора перед проблемами других людей. Мне хотелось вс§ это получить обратно. Я хотел, чтобы вс§ ко мне приходило легко. Но почему-то знал, что оно не вернется, по крайней мере – сразу. Я был обречен и дальше чувствовать себя виноватым и незащищенным.

  Я пытался убедить себя, что чувство вины – просто своего рода заболевание. Что именно люди без вины добиваются в жизни прогресса. Люди, способные лгать, обманывать, люди, всегда знающие, как срезать угол. Кортез. Он-то хуем груши не околачивал. И Винс Ломбарди – тоже. Но сколько бы я об этом ни думал, мне по-прежнему было плохо. Я решил, что с меня довольно. Готов. Кабинка исповедника. Снова стану католиком. Начать, покончить с этим, как отрубить, а потом ждать прощения. Я вылакал вино и набрал рабочий номер Дебры.

  Ответила Тесси.

  – Привет, крошка! Это Хэнк! Ну, как оно у тебя?

  – Вс§ прекрасно, Хэнк. Как сам поживаешь?

  – Вс§ хорошо. Слушай, ты на меня не злишься, а?

  – Нет, Хэнк. Это в самом деле было немного фу, хахаха, но весело. Это наш секрет в любом случае.

  – Спасибо. Знаешь, я на самом деле не…

  – Я знаю.

  – Ладно, послушай, я хотел поговорить с Деброй. Она там?

  – Нет, она в суде, запись ведет.

  – Когда вернется?

  – Она обычно в контору не возвращается после того, как в суд уходит. А если вернется, что-нибудь передать?

  – Нет, Тэсси, спасибо.

  Ну все, пиздец. Я даже исправить ничего не могу. Констипация Конфессии. Кранты Коммуникации. Враги в Высших Сферах.

  Я выпил еще вина. Я совсем был готов очистить воздух – и пускай вс§ болтается. Теперь же надо сидеть и ждать. Мне становилось все хуже и хуже. Депрессия, самоубийство часто оказывались результатом неправильной диеты. Но я-то кушаю хорошо. Я вспоминал былые дни, когда жил на один шоколадный батончик в день, рассылая написанные печатными буквами рассказы в «Атлантический Еженедельник» и «Харперз». Я тогда думал только о еде. Если тело не ело, ум тоже голодал. Но в последнее время я питался чертовски хорошо для разнообразия – и пил дьявольски хорошее вино. Это означало, что вс§, о чем я думаю, – вероятно, правда. Все воображают себя особенными, привилегированными, исключительными. Даже уродливая старая перечница, поливающая на крылечке герань. Я-то воображал себя особенным потому, что ушел от станка в 50 лет и стал поэтом. Хуй моржовый. Потому и ссал на всех, как те боссы и менеджеры ссали на меня, когда я был беспомощен. Вс§ вернулось на круги своя. Я – пьяный, испорченный, гнилой мудак с очень незначительной крошечной известностью.

  Мой анализ раны не залечил.

  Зазвонил телефон. Сара.

  – Ты же сказал, что позвонишь. Как прошло?

  – Ее не было.

  – Не было?

  – Она в суде.

  – Что ты собираешься делать?

  – Ждать. А потом сказать ей.

  – Правильно.

  – Не следовало мне вс§ это говно на тебя вываливать.

  – Вс§ в порядке.

  – Я хочу снова тебя увидеть.

  – Когда? После танцовщицы?

  – Ну – да.

  – Спасибо, не стоит.

  – Я тебе позвоню….

  – Ладно. Я отстираю тебе пеленки.

  Я потягивал вино и ждал. 3 часа, 4 часа, 5 часов. Наконец, вспомнил про одежду. Я сидел со стаканом в руке, когда перед домом остановилась машина Дебры. Я ждал. Она открыла дверь. С ней был пакет покупок. Выглядела она очень хорошо.

  – Привет! – сказала она. – Как тут моя бывшая мокрая лапша?

  Я подошел и обхватил ее руками. Я задрожал и заплакал.

  – Хэнк, что стряслось?

  Дебра уронила пакет на пол. Наш ужин. Я схватил ее и прижал к себе. Я рыдал. Слезы текли, как вино. Я не мог остановиться. БЛльшая часть меня не шутила, другой же хотелось сбежать.

  – Хэнк, в чем дело?

  – Я не смогу быть с тобой на Благодарение.

  – Почему? Почему? Что не так?

  – Не так то, что я – ОДНА ГИГАНТСКАЯ КУЧА ГОВНА!

  Моя вина криком кричала внутри, у меня начался спазм. Боль просто ужасная.

  – Из Канады летит танцовщица живота, чтобы провести со мной День Благодарения.

  – Танцовщица живота?

  – Да.

  – Она хороша собой?

  – Да, очень. Прости меня, прости меня….

  Дебра оттолкнула меня.

  – Дай, я продукты поставлю.

  Она подняла пакет и ушла в кухню. Я слышал, как открылась и закрылась дверца холодильника.

  – Дебра, – сказал я. – Я ухожу. Из кухни не донеслось ни звука. Я открыл переднюю дверь и вышел. «Фольксваген» завелся. Я включил радио, фары и поехал назад в Лос-Анжелес. 94

  В среду вечером я был в аэропорту – ждал Айрис. Я просто сидел и разглядывал женщин. Никто из них – за исключением одной-двух – не мог сравниться с Айрис по внешности. Со мной что-то не так: я в самом деле слишком много думаю о сексе. Каждую женщину, на которую падает взгляд, я представляю в постели с собой. Интересный способ проводить время в ожидании самолета. Женщины: мне нравятся цвета их одежды; то, как они ходят; жестокость в некоторых лицах; время от времени чистая красота в каком-нибудь другом лице, абсолютно и завораживающе женском. Они могут с нами это делать: они гораздо лучше составляют планы и лучше организованы. Пока мужчины смотрят профессиональный футбол, или пьют пиво, или шастают по кегельбанам, они, женщины эти, думают о нас, сосредотачиваются, изучают, решают – принять нас, выкинуть, обменять, убить или просто-напросто бросить. В конечном итоге, едва ли это имеет значение; что бы они ни сделали, мы кончаем одиночеством и безумием.

  Я купил Айрис и себе индюшку, 18-фунтовую. Она лежала у меня в раковине, оттаивала. Благодарение. Доказывает, что ты выжил. Пережил еще один год с его войнами, инфляцией, безработицей, смогом, президентами. Это великое невротическое сборище семейных кланов: громкие пьянчуги, бабуси, сестрички, тетушки, орущие дети, будущие самоубийцы. И не забывайте несварение. Я от других ничем не отличался: у меня в раковине сидела 18-фунтовая птица, дохлая, ощипанная, совершенно выпотрошенная. Айрис ее мне зажарит.

  В тот день я получил по почте письмо. Сейчас я вытащил его из кармана и перечел. Его сбросили в Беркли:

  Дорогой мистер Чинаски;

  Вы меня не знаете, но я – хорошенькая сучка. Я ходила с моряками и с одним водителем грузовика, но они меня не удовлетворяют. В смысле, мы ебемся, и потом больше ничего нет. В этих обсосах никакого содержания. Мне 22, и у меня 5-летняя дочка, Эстер. Я живу с одним парнем, но секса там нет, мы просто живем вместе. Его зовут Рекс. Я бы хотела приехать повидаться с вами. Моя мама присмотрит за Эстер. Прилагаю свою фотографию. Напишите мне, если захочется. Я читала кое-какие из ваших книжек. Их трудно найти в магазинах. Мне в ваших книжках нравится то, что вас так легко понимать. И к тому же вы смешной.

  ваша,

  Таня.

  Потом приземлился самолет Айрис. Я стоял у окна и смотрел, как она выходит. Она по-прежнему хорошо выглядела. Приехала аж из самой Канады, чтобы меня увидеть. У нее был один чемодан. Я помахал ей, пока она стояла вместе с остальными в очереди на выход. Сначала ей надо было пройти таможню, а потом она прижалась ко мне. Мы поцеловались, и у меня начал вставать. Она была в платье, практичном, облегающем синем платье, на высоких каблуках, а на голове набекрень сидела шляпка. Редко можно увидеть женщину в платье. Все женщины в Лос-Анжелесе непрерывно носят штаны….

  Поскольку не нужно было ждать багажа, мы сразу же поехали ко мне. Я остановился перед домом, и мы вместе прошли по двору. Она села на кушетку, пока я наливал ей выпить. Айрис осмотрела мою самодельную полку.

  – И ты написал все эти книжки?

  – Да.

  – Я и не представляла, что ты написал так много.

  – Я их написал.

  – Сколько?

  – Не знаю. Двадцать, двадцать пять….

  Я поцеловал ее, обхватив одной рукой за талию, прижимая к себе. Другую руку я положил ей на колено.

  Зазвонил телефон. Я встал и ответил.

  – Хэнк? – То была Валери.

  – Да?

  – Кто это была?

  – Кто была кто?

  – Эта девушка.

  – О, это одна подруга из Канады.

  – Хэнк, опять ты со своими проклятыми бабами!

  – Да.

  – Бобби спрашивает, не хочешь ли ты и…

  – Айрис.

  – Он спрашивает, не хотите ли вы с Айрис зайти к нам выпить.

  – Не сегодня. Когда дождя не будет.

  – Ну у нее и тело, в натуре!

  – Я знаю.

  – Ладно, может, завтра тогда.

  – Может….

  Я повесил трубку, думая, что Валери, наверное, тоже тетки нравятся. Ну да ладно, это нормально.

  Я налил еще два стакана.

  – Скольких женщин ты встречал в аэропортах? – спросила Айрис.

  – Не так много, как ты думаешь.

  – Уже сбился со счета? Как со своими книжками?

  – Математика – одно из моих слабых мест.

  – Тебе нравится встречать женщин в аэропортах?

  – Да. – Что-то я не помнил, чтобы Айрис была такой разговорчивой.

  – Ах ты поросенок! – Она рассмеялась.

  – Наша первая ссора. Ты хорошо долетела?

  – Я сидела рядом с каким-то занудой. Я совершила ошибку и позволила ему купить мне выпить. Так он, проклятый, мне все ухо отговорил.

  – Он просто в восторге был. Ты сексуальная женщина.

  – И это вс§, что ты во мне видишь?

  – Я вижу это во множестве. Может, по ходу дела увижу что-нибудь еще.

  – Зачем тебе так много женщин?

  – Это вс§ еще с детства, видишь ли. Без любви, без тепла. А когда мне было двадцать и тридцать, этого тоже очень мало было. Сейчас наверстываю….

  – А поймешь, когда наверстаешь?

  – Сейчас у меня такое чувство, что понадобится еще одна жизнь.

  – Ты такое трепло сраное!

  Я рассмеялся.

  – Потому и пишу.

  – Пойду приму душ и переоденусь.

  – Валяй.

  Я ушел на кухню перевернуть индюшку. Она показала мне свои ноги, свои лобковые волосы, сливное отверстие, ляжки; она там сидела. Хорошо, что у нее нет глаз. Ладно, мы что-нибудь с ней сотворим. Это – следующий шаг. Я услышал шум воды из бачка. Если Айрис не хочется ее жарить, сам зажарю.

  Когда я был моложе, у меня постоянно была депрессия. Но сейчас самоубийство больше не казалось возможностью жизни. В моем возрасте остается очень мало чего убивать. Хорошо быть старым, что бы там ни говорили. Есть смысл в том, что человеку должно быть по меньшей мере полвека, чтобы он мог писать с мало-мальской ясностью. Чем больше рек пересек, тем больше о реках знаешь – то есть, если пережил и быстрины, и пороги. А это иногда может оказаться довольно круто.

  Айрис вышла. Теперь на ней было иссиня-черное цельное платье – оно казалось шелковым и липло к телу. Она не средненькая американская девчонка, а потому и не выглядит очевидной. Она абсолютная женщина, но прямо в лицо этого не швыряет. Американские т§тки обычно торгуются по-тяжелой, и в конце имеют от этого бледный вид. Несколько естественных американских женщин еще осталось – главным образом, в Техасе и Луизиане.

  Айрис мне улыбнулась. В каждом кулаке она что-то держала. Потом подняла обе руки над головой и начала пощелкивать. Она стала танцевать. Или, скорее, – вибрировать. Словно ее пробило электротоком, а центром души стал живот. Это было славно и чисто, с одним лишь легким намеком на смешинку. Весь танец она не сводила с меня глаз, и в нем было свое значение, хороший обвораживающий смысл, ценный сам по себе.

  Айрис окончила, и я зааплодировал, налил ей выпить.

  – Я не отдала ему должное, – сказала она. – Нужны костюм и музыка.

  – Мне очень понравилось.

  – Я хотела кассету с музыкой привезти, но знала, что у тебя нет магнитофона.

  – Ты права. Вс§ равно здорово.

  Я нежно поцеловал Айрис.

  – Почему ты не передешь жить в Лос-Анжелес? – спросил я ее.

  – Все мои корни – на северо-западе. Мне там нравится. Мои родители. Мои друзья. Вс§ у меня там, разве не видишь?

  – Да.

  – Почему ты не переедешь в Ванкувер? Ты мог бы писать и в Ванкувере.

  – Мог бы, наверное. Я мог бы писать и на верхушке айсберга.

  – Можешь попробовать.

  – Что?

  – Ванкувер.

  – А что твой отец подумает?

  – О чем? – О нас. 95

  На Благодарение Айрис приготовила индюшку и поставила ее в духовку. Бобби с Валери зашли немного выпить, но на обед не остались. Это освежало. Айрис надела другое платье – такое же манящее, как и первое.

  – Ты знаешь, – сказала она, – я привезла мало одежды. Завтра мы с Валери поедем за покупками во «Фредерикс». Куплю себе настоящие шлюшьи туфли. Тебе понравятся.

  – Понравятся, Айрис.

  Я зашел в ванную. В шкафчике с лекарствами я спрятал фотографию, которую мне прислала Таня. Там она высоко поддернула платье, а трусиков на ней не было. Я мог разглядеть ее пизду. Она в самом деле была хорошенькой сучкой.

  Когда я оттуда вышел, Айрис что-то мыла в раковине. Я обхватил ее сзади, развернул и поцеловал.

  – Ах ты похотливый старый пес! – воскликнула она.

  – Я тебя сегодня вечером замучаю, дорогая моя! – Сделай милость!

  Мы пили весь день напролет, потом, часов в 5 или 6 приступили к индюшке. Еда нас отрезвила. Через час мы начали пить снова. Отправились в постель рано, часиков в 10. У меня не было никаких проблем. Я был достаточно трезв, чтобы обеспечить долгую хорошую скачку. Стоило начать толкать, как я уже знал, что вс§ получится. Я даже не пытался в особенности ублажить Айрис. Я просто шпарил дальше и давал ей старомодной конской ебли. Кровать пружинила, и она морщилась. Затем подошел черед тихих стонов. Я немного сбавил ход, потом снова набрал темп и засадил в самое яблочко. По виду, так она кончила вместе со мной. Разумеется, мужчина никогда этого не знает. Я откатился. Мне всегда нравилась канадская грудинка.

  На следующий день к нам зашла Валери, и они вместе с Айрис отправились во «Фредерикс». Примерно час спустя принесли почту. Еще одно письмо от Тани:

  Генри, дорогой…

  Я шла по улице сегодня, а эти парни свистели мне. Я шла мимо них безо всякой реакции. Больше всего ненавижу тех, что моют машины. Они орут гадости и высовывают языки, как будто в натуре могут ими что-то, но среди них на самом деле нет ни одного, кто бы мог. Это можно определить, сам знаешь.

  Вчера я зашла в этот одежный магазин купить штаны для Рекса. Рекс дал мне денег. Сам он себе никогда ничего покупать не может. И вот, пошла я в этот магазин мужской одежды и выбрала пару штанов. Там было два парня, средних лет, а один был настоящая язва. Когда я выбирала штаны, он подошел, взял меня за руку и положил ее себе на хуй. Я ему сказала: «И это вс§, что у тебя есть, бедняга!» Он заржал и что-то сострил. Я нашла действительно четкие штаны для Рекса – зеленые в тонкую белую полоску. Рексу нравится зеленое. Ну, как бы то ни было, этот парень мне говорит: «Давай зайдем вон в ту примерочную». А ты знаешь, что саркастические язвы такие меня всегда привлекают. Поэтому я пошла с ним в кабинку. Второй парень увидел, как мы заходим. Мы стали целоваться, и он расстегнул молнию. У него встал, он положил на него мою руку. Мы продолжали целоваться, а он задрал на мне платье и посмотрел на мои трусы в зеркало. Он начал играть с моим задом. Но хуй у него так по-настоящему и не затвердел – отвердел лишь наполовину, да так и остался. Я сказала ему, что он – говно не ахти какое. Он вышел из кабинки с хуем нараспашку и застегнулся перед вторым парнем. Они оба ржали. Я тоже вышла и расплатилась за брюки. Он сложил их в мешочек. «Скажи своему мужу, что ты уединялась с его штанами в примерочной!» – смеялся он. «Ты просто педрила ебаный!» – сказала я ему. – «И кореш твой тоже просто ебаный педак!» Ими они и были. Почти каждый мужик нынче – голубой. В натуре трудно женщине. У меня была подружка, которая вышла замуж – так вот, приходит она однажды домой и застает этого парня в постели с другим мужиком. Не удивительно, что в наше время все девушки вынуждены покупать себе вибраторы. Крутое говнидло. Ну ладно, пиши мне.

  твоя, Таня Дорогая Таня,

  Я получил твои письма и фотографию. Я сижу сейчас один после Дня Благодарения. У меня бодун. Мне понравилась твоя фотография. А еще у тебя есть?

  Ты когда-нибудь читала Селина? «Путешествие На Край Ночи», то есть. После этой книги у него сбилась дыхалка, и он стал чудить – гнал и на редакторов, и на читателей. Чертовски обидно за него, по-настоящему. Просто крыша поехала. Я думаю, он должен был быть хорошим врачом. А может, и нет. Может, он сводил своих пациентов в могилу. Вот из этого-то хороший роман получился бы. Так многие врачи делают. Дают тебе пилюлю и снова выставляют на улицу. Им нужны деньги, чтоб расплатиться за то, чего им стоило образование. Поэтому они набивают битком свои приемные и пропускают пациентов как по конвейеру. Они тебя взвешивают, меряют давление, дают таблетку и выставляют за дверь – а тебе только хуже. Зубной техник может забрать у тебя все сбережения, но обычно хоть что-то с зубами делает.

  Как бы то ни было, я до сих пор пишу и, кажется, за квартиру еще в состоянии платить. Я нахожу твои письма интересными. Кто сделал с тебя эту фотографию без трусиков? Хороший друг, вне всякого сомнения. Рекс? Видишь, я уже ревную! Хороший признак, не так ли? Давай назовем это просто интересом. Или небезразличием.

  . . .

  Буду следить за почтовым ящиком. Еще фотографии будут? твой, да, да, Генри

  Открылась дверь, и там стояла Айрис. Я вытащил листок из машинки и перевернул его лицом вниз.

  – О, Хэнк! Я купила шлюшьи туфли!

  – Здорово! здорово!

  – Я их надену для тебя! Я уверена, ты их полюбишь!

  – Крошка, давай же скорее!

  Айрис зашла в спальню. Я взял письмо Тане и подсунул его под стопку бумаг.

  Айрис вышла. Туфли были ярко-красными на порочно высоких каблуках. Она выглядела, как одна из величайших блядей всех времен. У туфелек не было задников, и ноги ее виднелись сквозь прозрачную материю. Айрис расхаживала взад и вперед. У нее вс§ равно было самое провокационное тело, да и зад – тоже, и, расхаживая на этих каблуках, она задирала провокацию до небес. С ума можно сойти. Айрис остановилась и бросила на меня взгляд через плечо, улыбнулась. Что за роскошная бикса! В ней было больше бедра, больше жопы, больше ляжки, чем я вообще раньше видел. Я выскочил и налил два стакана. Айрис села и высоко закинула ногу за ногу. Она сидела в кресле напротив меня на другой стороне комнаты. Чудеса дивные продолжали случаться в моей жизни. Я не мог этого понять.

  Мой хуй был тверд, пульсировал и бился в ширинку.

  – Ты знаешь, что мужику нравится, – сказал я Айрис.

  Мы допили. Я отвел ее за руку в спальню. Толкнул на постель. Оттянул наверх платье и вцепился в трусики. Трудная это работа. Они зацепились за одну туфельку, нанизались на каблук, но я, наконец, их стащил. Платье по-прежнему прикрывало бедра Айрис. Я поднял ее за задницу и подоткнул платье под нее. Она уже была влажной. Я ощупал ее пальцами. Айрис почти всегда была влажной, почти всегда готова. Тотальная радость. На ней были длинные нейлоновые чулки с голубыми пажами, украшенными красными розами. Я запихнул их в ее влажность. Она высоко задрала ноги, и, лаская ее, я видел эти блядские туфли у нее на ногах, красные каблуки торчали стилетами. Айрис была готова к еще одной старомодной конской ебле. Любовь – это для гитаристов, католиков и шахматных маньяков. А эта сука со своими красными туфлями и длинными чулками – она заслуживает того, что сейчас от меня получит. Я старался разодрать ее надвое, я пытался расколоть ее напополам. Я наблюдал за этим странным полуиндейским лицом в мягком свете солнца, слабо сочившемся сквозь шторы. Как убийство. Я имел ее. Спасенья нет. Я рвал и ревел, лупил ее по лицу и почти разорвал надвое.

  Меня удивило, что она еще смогла встать с улыбкой и дойти до ванной. Выглядела она чуть ли не счастливой. Туфельки слетели и остались лежать у кровати. Хуй у меня был по-прежнему тверд. Я подобрал одну туфлю и потер его ею. Клевое ощущение. Затем положил туфлю обратно на пол. Когда Айрис вышла из ванной, вс§ так же улыбаясь, мой член опал. 96

  Весь остаток ее визита происходило немногое. Мы пили, мы ели, мы еблись. Ссор не было. Мы подолгу ездили вдоль побережья, питались дарами моря в кафешках. Я не переживал насчет писания. Бывают времена, когда лучше всего убраться подальше от машинки. Хороший писатель всегда знает, когда не писать. Печатать может любой. Не то, чтобы я хорошая машинистка; к тому же, делаю ошибки в словах и не знаю грамматики. Но я знаю, когда не писать. Это как ебаться. Божеству иногда надо дать отдохнуть. У меня был один старый друг, время от времени писавший мне письма, Джимми Шэннон. Он кропал по 6 романов в год – и все об инцесте. Немудрено, что он голодал. У меня же проблема в том, что я не могу дать отдыха божеству своего хуя так же, как божеству своей машинки. Это потому, что женщины идут к тебе только косяками, поэтому надо заполучить их как можно больше, пока не подскочило божество кого-нибудь другого. Думаю, то, что я бросал писать на десять лет, – самое удачное, что со мною вообще случалось. (Некоторые критики выразились бы, наверное, что это – самое удачное, что случалось и с читателем тоже.) Десятилетний отдых для обеих сторон. Что произошло бы, если бы я бросил пить на десять лет?

  Пришло время сажать Айрис Дуарте снова на самолет. Труднее всего это было от того, что она улетала утренним рейсом. Я привык подниматься в полдень: и прекрасное средство от похмелья, и прибавит мне 5 лет жизни. Я не испытывал грусти, везя ее в Лос-Анжелес-Международный. Секс был прекрасен; смех у нас тоже был. Я едва ли мог вспомнить более цивилизованное времяпрепровождение, никто из нас ничего не требовал, однако теплота присутствовала, вс§ происходило не без чувства, одно дохлое мясо совокуплялось с другим. Я питал отвращение к такому роду оттяга – лос-анжелесско-голливудско-бель-эровско-малибушно-лагуно-бичевский вид секса. Чужие при встрече, чужие при расставании – спортзал, полный тел, безымянно раздрачивающих друг друга. Люди без морали часто почитают себя более свободными, но им, главным образом, недостает способности чувствовать или любить. Поэтому они становятся оттяжниками. Покойники ебут покойников. В их игре нет ни азарта, ни юмора – просто труп впиздячивает трупу. Мораль сдерживает, но она действительно основана на человеческом опыте, растущем сквозь века. Одна мораль скорее держала людей в рабстве на фабриках, в церквях и в верности Государству. В другой просто был смысл. Как сад, полный ядовитых плодов и хороших. Нужно знать, что выбрать и съесть, а что – оставить в покое.

  Мой опыт с Айрис был восхитителен и исчерпывающ, однако ни я не был влюблен в нее, ни она в меня. Легко заботиться и трудно – не заботиться. Я заботился. Мы сидели в «фольксвагене» на верхней рампе стоянки. Время у нас еще оставалось. Я включил радио. Брамс.

  – Я увижу тебя еще? – спросил я.

  – Не думаю.

  – Хочешь выпить в баре?

  – Ты меня сделал алкоголичкой, Хэнк. Я так ослабла, что едва хожу.

  – Дело только в кире?

  – Нет.

  – Тогда пошли выпьем.

  – Пить, пить, пить! И это вс§, о чем ты можешь думать?

  – Нет, но это хороший способ проходить через такие пространства, как вот это.

  – Ты что, лицом к лицу с ними не можешь?

  – Могу, но зачем?

  – Это эскапизм.

  – Вс§ – эскапизм: играть в гольф, спать, есть, гулять, спорить, бегать трусцой, дышать, ебаться….

  – Ебаться?

  – Послушай, мы как школьники разговариваем. Давай лучше посадим тебя в самолет.

  Нехорошо вс§ получалось. Мне хотелось ее поцеловать, но я чувствовал ее сдержанность. Стенку. Айрис неважно, я полагаю, да и мне самому фигово.

  – Ладно, – сказала она, – пройдем регистрацию и сходим выпьем. А потом я улечу навсегда: очень гладко, очень легко, совсем не больно.

  – Отлично! – сказал я.

  Именно так оно и вышло.

  На обратном пути: Сенчури-Бульваром на восток, вниз до Креншоу, вверх по 8-й Авеню, потом с Арлингтона на Уилтон. Я решил забрать белье из стирки и свернул направо по Беверли-Бульвару, заехал на стоянку за прачечной «Силверетт» и припарковался. Пока я все это делал, мимо прошла черная девчонка в красном платье. Жопа у нее покачивалась великолепно – изумительнейшая кривая. Потом какое-то здание перекрыло мне обзор. Ну и движения у нее: будто бы жизнь одарила гибкой грацией всего нескольких баб, а остальных кинула. Вот у нее как раз и была эта неописуемая грация.

  Я вышел на тротуар и стал наблюдать за ней сзади. Я видел, как она оглянулась. Затем остановилась и уставилась на меня через плечо. Я вошел в прачечную. Когда я выходил со шмутками, она уже стояла возле моего «фолька». Я сложил вещи внутрь с пассажирской стороны. Потом перешел на водительскую. Она стояла прямо передо мной. Лет 27, очень круглое лицо, бесстрастное. Мы стояли очень близко друг к другу.

  – Я видела, как вы на меня смотрели. Зачем вы на меня смотрели?

  – Я извиняюсь. Я не хотел вас обидеть.

  – Я хочу знать, почему вы на меня смотрели. Вы на меня просто лыбились.

  – Послушайте, вы – красивая женщина. У вас прекрасная фигура. Я увидел, как вы проходите мимо и решил посмотреть. Я ничего не мог с собой поделать.

  – Хотите встретиться сегодня вечером?

  – Ну, это было бы здорово. Но я уже иду на свидание. У меня кое-что уже есть.

  Я обошел ее вокруг, направляясь к своему месту. Открыл дверцу и сел. Она отошла. При этом я слышал, как она шепчет:

  – Остолоп беломазый.

  Я достал почту – ничего. Надо перегруппироваться. Не хватает чего-то нужного. Я заглянул в холодильник. Пусто. Я вышел наружу, забрался в «фольксваген» и поехал в винную лавку «Синий Слон». Купил квинту «Смирнова» и немного «7-АПа». Возвращаясь к себе, уже по дороге, я понял, что забыл купить сигарет.

  Я направился на юг, вниз по Западной Авеню, свернул влево на Бульвар Голливуд, затем вправо по Серрано. Я пытался выехать к какому-нибудь шланбою – купить покурить. На самом углу Серрано и Сансета стояла еще одна черная девчонка в интенсивно желтом, на черных шпильках и в мини-юбке. Она строяла в этой своей юбчонке, а я мог разглядеть легкий мазок голубых трусиков. Она пошла по тротуару, и я поехал рядом. Она делала вид, что не замечает меня.

  – Эй, бэби!

  Та остановилась. Я подтянулся к обочине. Она подошла к машине.

  – Как поживаешь? – спросил ее я.

  – Нормально.

  – Ты что, приманка? – спросил я.

  – Это в каком смысле?

  – Это в том смысле, – пояснил я, – что откуда я знаю, что ты не из ментовки?

  – А я откуда знаю, что ты не из ментовки?

  – Посмотри на мою рожу. Я разве похож на легавого?

  – Ладно, – сказала она, – заезжай за угол и стой. За углом я к тебе сяду.

  Я завернул за угол и встал перед «Мистером Знаменитым Бутербродом Из Нью-Джерси». Она распахнула дверцу и села.

  – Чего тебе надо? – Ей было за тридцать, и в центре ее улыбки торчал один сплошной золотой зуб. Она никогда не обанкротится.

  – Отсосать, – ответил я.

  – Двадцать долларов.

  – Ладно, поехали.

  – Поезжай по Западной до Франклина, сверни влево, перейди на Гарвард и еще раз вправо.

  Когда мы добрались до Гарварда, машину ставить было уже некуда. Наконец, я парканулся в красной зоне, и мы вышли.

  – Иди за мной, – велела она.

  Это была полуразвалившаяся многоэтажка. Не доходя до вестибюля, она свернула вправо, и я пошел за нею вверх по цементной лестнице, поглядывая на ее жопу. Странно, но жопа есть у всех. Почти грустно как-то. Однако жопы ее мне не хотелось. Я прошел за ней по коридору и вверх еще по каким-то ступенькам. Мы пользовались чем-то вроде пожарной лестницы вместо лифта. Зачем она так делала, я понятия не имел. Но мне нужна разминка – если я собираюсь писать большие толстые романы в таком же преклонном возрасте, как и Кнут Гамсун.

  Наконец, мы добрались до ее квартиры, и она вытащила ключ. Я схватил ее за руку.

  – Секундочку, – сказал я.

  – Что такое?

  – У тебя там внутри – парочка здоровых черных ублюдков, которые мне гунды дадут и выставят впридачу?

  – Нет, там никого нет. Я живу с подругой, а ее нет дома. Она работает в Бродвейском Универмаге.

  – Дай-ка мне ключ.

  Я открыл дверь – сначала медленно, а потом пинком распахнул. Заглянул внутрь. Пика у меня с собой, но я не полез. Она закрыла за нами дверь.

  – Проходи в спальню, – пригласила она.

  – Минуточку….

  Я рывком распахнул дверь чулана и прощупал всю одежду. Ничего.

  – Ты на каком говне сидишь, чувак?

  – Я ни на каком говне не сижу!

  – Ох, Господи…

  Я вбежал в ванную и дернул на себя занавеску душа. Никого. Зашел в кухню, отодвинул целлофановую шторку под раковиной. Одно переполненное грязное пластмассовое мусорное ведро. Проверил вторую спальню, чуланчик в ней. Заглянул под двуспальную кровать. Пустая бутылка из-под «риппла». Я вышел.

  – Иди сюда, – сказала она.

  Крохотная спаленка, больше похожая на альков. Диванчик с грязными простынями. Одеяло валялось на полу. Я расстегнул ширинку и вывалил его.

  – Двадцать баксов, – сказала она.

  – Сначала губами поработай над этим уебком! Отсоси его досуха!

  – Двадцатку.

  – Я цену знаю. Заработай. Выцеди мне яйца.

  – Двадцатку вперед….

  – Ах вот как? Я дам тебе двадцатку, а откуда я знаю, что ты не заорешь полиции? Откуда я знаю, что твой 7-футовый братец-баскетболист не свалится с финкой на мою жопу?

  – Двадцатку вперед. И не волнуйся. Я тебя отсосу. Я тебя хорошенько отсосу.

  – Я тебе не верю, блядина.

  Я застегнулся и навалил оттуда по-быстрому, сбежал по всем тем цементным лестницам. Добежал до низу, прыгнул в «фольксваген» и рванул домой.

  Я начал пить. Просто звезды не в порядке.

  Зазвонил телефон. Бобби.

  – Ты посадил Айрис на самолет?

  – Да, Бобби, и я еще хочу сказать тебе спасибо, что ты для разнообразия не влез своими лапами на этот раз.

  – Слушай, Хэнк, это ты сам чего-то перемудрил. Ты старый, ты притаскиваешь к себе всех этих молоденьких курочек, а потом начинаешь психовать, когда подваливает молодой кошак. У тебя просто очко играет.

  – Самосомнение… нехватка уверенности, правильно?

  – Ну-у…

  – Ладно, Бобби.

  – В любом случае, Валери тут спрашивает, не хочешь ли ты зайти пропустить.

  – Почему нет?

  У Бобби было крутое говно, настоящее крутое говно. Мы дунули. И много новых кассет к стерео. К тому же, у него был мой любимый певец, Рэнди Ньюмэн, и он включил Рэнди, но только на среднюю громкость, как я его и попросил.

  И вот мы сидели, слушали Рэнди, курили, и тут Валери начала устраивать показ мод. У нее был десяток сексуальных прикидов из «Фредерикса». С той стороны двери в ванную висело 30 пар туфель.

  Валери вышла и загарцевала на 8-дюймовых шпильках. Она едва могла идти. Пошарахалась немного по комнате, качаясь на этих каблуках. Зад у нее отклячивался, а крохотные соски, ж§сткие и напряженные, выпирали из-под прозрачной блузки. На лодыжке звякал тоненький золотой браслет. Она резко развернулась к нам лицом и проделала несколько легких сексуальных па.

  – Боже, – вымолвил Бобби, – ох…. Господи!

  – Господи ты Боже мой Царица Небесная! – сказал я.

  Когда Валери проходила мимо, я дотянулся и цапнул ее за жопу. Я жил. Ништяк. Валери нырнула в сральник сменить костюм.

  С каждым новым выходом она становилась вс§ лучше, вс§ безумнее, дичее. Весь процесс развивался в сторону какого-то оргазма.

  Мы пили и курили, а Валери вс§ выходила к нам и выходила. Дьявольское шоу просто.

  Она села мне на колени, и Бобби щелкнул несколько фоток.

  Ночь изнашивалась. Потом я вдруг оглянулся – Валери с Бобби не было. Я зашел в спальню – там лежала на кровати Валери, вся голая, если не считать шпилек. Тело у нее было твердым и стройным.

  Бобби был еще одет – он сосал Валери груди, переходя от одной к другой. Ее соски гордо стояли.

  Бобби поднял на меня взгляд.

  – Эй, старик, я слыхал, ты вы§живался, как здорово ты пизду ешь. Как насчет?

  Бобби нырнул и раздвинул Валери ноги. Волосы у нее на пизде были длинные, перепутанные и взъерошенные. Бобби залез прямо в них и стал лизать клитор. У него неплохо получалось, но не хватало воодушевления.

  – Одну минутку, Бобби, ты неправильно делаешь. Давай, я тебе покажу.

  Я тоже туда опустился. Начал далеко сзади и медленно продвигался к ней. Потом дошел. Валери ответила. Причем, слишком. Она обхватила ногами мне голову так, что не вздохнуть, ни охнуть. Уши мои расплющились. Я вытащил оттуда голову.

  – Ладно, Бобби, видишь?

  Бобби не ответил. Он отвернулся и ушел в ванную. Ботинок и штанов на мне уже не было. Мне нравилось хвастаться ногами, когда я пил. Валери протянула ко мне руки и увлекла за собой на постель. Затем изогнулась над моим хуем и взяла его в рот. Тут она была не очень хороша по сравнению со многими. Она начала по-старинке, с головки, и помимо этого мало что могла предложить. Работала она долго, и я чувствовал, что вряд ли мне что-нибудь удастся. Я оттащил ее голову, положил на подушку и поцеловал ее. Затем оседлал. Я сделал 8 или 10 толчков, когда услышал за нами Бобби.

  – Я хочу, чтобы ты ушел, мужик.

  – Бобби, да что не так, к чертовой матери?

  – Я хочу, чтобы ты вернулся к себе.

  Я вытащил, встал, вышел в переднюю комнату и надел штаны с ботинками.

  – Эй, Четкий Папа, – позвал я Бобби, – что случилось?

  – Я не хочу тебя здесь видеть.

  – Хорошо, хорошо…. Я вернулся к себе. Казалось, целая вечность прошла с тех пор, как я посадил Айрис Дуарте на этот самолет. Она уже должна быть в Ванкувере. Вот черт. Айрис Дуарте, спокойной тебе ночи. 97

  Я получил письмо по почте. Обратный адрес был где-то в Голливуде.

  Дорогой Чинаски:

  Я только что прочла почти все ваши книги. Я работаю машинисткой в одном месте на Чероки-Авеню. Я повесила ваш портрет над своим рабочим местом. Это плакат с одного из ваших литературных вечеров. Люди меня спрашивают: «Кто это?» – и я отвечаю: «Это мой приятель,» – и они говорят: «Боже ты мой!»

  Я дала почитать своему начальнику ваш сборник рассказов «Зверь С Тремя Ногами», и он сказал, что ему не понравилось. Он сказал, что вы не знаете, как надо писать. Он сказал, что это говно и дешевка. Он по этому поводу сильно рассердился.

  Как бы то ни было, мне нравятся ваши вещи, и мне бы хотелось с вами встретиться. Говорят, что я довольно неплохо затарена. Хотите убедиться?

  с любовью, Валенсия

  Она оставила два телефонных номера – один на работе, один дома. Времени было около полтретьего. Я набрал рабочий.

  – Да? – ответил женский голос.

  – Валенсия там?

  – Это Валенсия.

  – Это Чинаски. Я получил ваше письмо.

  – Я так и думала, что вы позвоните.

  – У вас сексуальный голос, – сказал я.

  – У вас тоже, – ответила она.

  – Когда я могу вас увидеть? – спросил я.

  – Ну, сегодня вечером я ничего не делаю.

  – Ладно. И как насчет сегодня?

  – Хорошо, – сказала она, – увидимся после работы. Можете меня встретить в этом баре на Бульваре Кахуэнга, в «Одиночном Окопе». Знаете, где это?

  – Да.

  – Тогда увидимся около шести….

  Я подъехал и остановился возле «Одиночного Окопа». Зажег сигарету и немного посидел просто так. Потом вылез и зашел в бар. Кто из них Валенсия? Я стоял, и никто мне ничего не говорил. Я подошел к бару и заказал двойную водку-7. И тут услышал свое имя:

  – Генри?

  Я обернулся – в кабинке сидела одна блондинка. Я взял напиток и подсел к ней. Около 38-ми и совершенно не затарена. Ушла в семя, чуть-чуть толстовата. Груди очень крупные, но утомленно проседали. Коротко подстриженные светлые волосы. Очень много грима на лице, да и выглядит усталой. Она была в брюках, кофточке и сапогах. Бледно-голубые глаза. По многу браслетов на каждой руке. Ее лицо ничего не выдавало, хотя когда-то она могла быть очень красивой.

  – По-настоящему гнусный ебаный день был, – сказала она. – За машинкой задницу отсидела.

  – Давайте встретимся как-нибудь в другой вечер, когда вам будет лучше, – предложил я.

  – А-а, блядь, все в порядке. Еще выпью одну и снова оживу.

  Валенсия подозвала официантку:

  – Еще одно.

  Она пила белое вино.

  – Как пишется? – спросила она. – Новые книжки вышли?

  – Нет, но я работаю над романом.

  – Как называется?

  – Пока нет названия.

  – Хороший получится?

  – Не знаю.

  Мы оба помолчали. Я допил свою водку и заказал еще. Валенсия просто не мой тип ни в каком смысле. Мне она не нравилась. Есть такие люди – сразу же после первой встречи начинаешь их презирать.

  – Там, где я работаю, есть одна девушка-японка. Она делает вс§, чтобы меня уволили. С начальником-то у меня вс§ ладится, а сучка эта каждый день мне подлянки кидает. Когда-нибудь я ей точно в зад ногой засажу.

  – А вы сама откуда?

  – Из Чикаго.

  – Мне не нравился Чикаго, – сказал я.

  – А мне Чикаго нравится.

  Я допил сво§, Валенсия допила сво§. Потом подтолкнула мне счет.

  – Вы не против заплатить за это? Я еще салат с креветками ела.

  Я вытащил ключ, чтобы открыть дверцу.

  – Это ваша машина?

  – Да.

  – И вы хотите, чтобы я в такой старой машине ехала?

  – Слушайте, не хотите садиться – не садитесь.

  Валенсия села. Вытащила зеркальце и начала подправлять лицо, пока мы ехали. До меня там недалеко. Я остановился.

  Внутри она сказала:

  – Ну у вас тут и грязища. Вам надо позвать кого-нибудь убраться.

  Я вытащил водку и «7-АП» и налил в два стакана. Валенсия стянула сапоги.

  – Где ваша машинка?

  – На кухонном столе.

  – У вас нет рабочего стола? Я думала, у всех писателей столы есть.

  – У некоторых даже кухонных нет.

  – Вы были женаты? – спросила Валенсия.

  – Один раз.

  – Что произошло?

  – Мы начали друг друга ненавидеть.

  – Я была замужем четырежды. До сих пор вижусь со своими бывшими. Мы друзья.

  – Пейте.

  – Вы, кажется, нервничаете, – сказала Валенсия.

  – Со мной вс§ в порядке.

  Валенсия допила, затем вытянулась на кушетке. Положила голову мне на колени. Я начал гладить ее по волосам. Налил ей еще и гладил дальше. Я мог заглянуть ей в кофточку и увидеть груди. Я склонился и длинно поцеловал ее. Ее язык метнулся ко мне в рот, вынырнул. Я ее ненавидел. Мой хуй начал вставать. Мы поцеловались еще раз, и я залез к ней в блузку.

  – Я знала, что когда-нибудь вас встречу, – сказала она.

  Я снова поцеловал ее, на сей раз с некоторой жестокостью. Своей головой она почувствовала мой хрен.

  – Эй! – воскликнула она.

  – Это ерунда, – ответил я.

  – Черта с два, – сказала она, – что ты хочешь сделать?

  – Не знаю….

  – Зато я знаю.

  Валенсия поднялась и ушла в ванную. Когда она вышла, то была уже голой. Залезла под простыню. Я выпил еще стаканчик. Потом разделся и забрался в постель. Стянул с нее простыню. Что за громадные груди. Она наполовину из грудей состояла. Я сжал одну рукой – потверже, как только мог – и пососал сосок. Тот не отвердел. Я перешел к другой и тоже пососал. Никакой реакции. Я поколыхал ее груди туда и сюда. Засунул между них свой хуй. Соски оставались мягкими. Сунулся было хуем ей в рот, но она отвернулась. Я уже подумал, не прижечь ли ей задницу сигаретой. Какая масса плоти. Изношенная, стоптанная потаскуха с улицы. Бляди обычно меня зажигали. Хер мой был тверд, но духа в нем не наблюдалось.

  – Ты еврейка? – спросил ее я.

  – Нет.

  – Ты похожа на еврейку.

  – Я не еврейка.

  – Ты живешь в районе Фэрфэкса, правда?

  – Да.

  – А твои родители – евреи?

  – Слушай, чего ты заладил это говно – евреи да евреи?

  – Не обижайся. Несколько моих лучших друзей – евреи.

  Я снова потелепал ей груди.

  – Ты, кажется, боишься, – сказала Валенсия. – Ты, кажется, зажат.

  Я помахал хуем у нее перед носом.

  – Вот это похоже на страх?

  – Он выглядит ужасно. Откуда у тебя все эти толстые вены?

  – А мне нравятся.

  Я схватил ее за волосы, прижал головой к стене и всосался ей в зубы, глядя прямо в глаза. После этого начал играть ее пиздой. Долго она собиралась с мыслями. Потом начала раскрываться, и я засунул в нее палец. Нащупал клитор и стал его разрабатывать. Затем оседлал. Мой хуй был внутри нее. Мы в самом деле еблись. У меня не было никакого желания ублажать ее. Хватка у Валенсии была ничего. Я забрался в нее довольно далеко, но она, казалось, не реагировала. Плевать. Я качал и качал. Еще одна поебка. Научно-исследовательская. Тут нет никакого чувства нарушения чего бы то ни было. Нищета и невежество порождают собственную истину. Она моя. Мы – два животных в лесу, и я ее убиваю. Она уже подступала. Я поцеловал ее – и губы ее, наконец, открылись. Я закопался еще глубже. Голубые стены смотрели на нас. Валенсия начала слегка постанывать. Это меня подстегнуло.

  Когда она вышла из ванной, я уже оделся. На столе стояли два стакана. Мы из них медленно тянули.

  – А почему ты живешь в районе Фэрфэкса? – спросил я.

  – Мне там нравится.

  – Отвезти тебя домой?

  – Если тебе не трудно.

  Она жила в двух кварталах к востоку от Фэрфэкса.

  – Вон мой дом, – показала она, – с летней дверью.

  – Выглядит славно.

  – Он славный. Не хочешь зайти ни минутку?

  – А есть чего-нибудь выпить?

  – Ты шерри можешь?

  – Конечно…

  Мы вошли. На полу валялись полотенца. Проходя, она пнула их под кушетку. Затем появилась с шерри. Очень дешевое пойло.

  – Где у тебя ванная? – спросил я.

  Я нажал на слив, чтоб не было слышно, и вытравил шерри наружу. Смыл еще раз и вышел.

  – Еще налить?

  – Конечно.

  – Дети приходили, – сказала она, – поэтому в доме такой бардак.

  – У тебя есть дети?

  – Да, но о них Сэм заботится.

  Я допил.

  – Ну, ладно, слушай, спасибо за выпивку. Мне пора двигать.

  – Ладно, мой номер у тебя есть.

  – Точно. Валенсия проводила меня до летней двери. Там мы поцеловались. Затем я дошел до «фольксвагена», влез в него и отъехал. Завернул за угол, остановился прямо посреди дороги, открыл дверцу и выблевал второй стакан. 98

  Раз в три или четыре дня я виделся с Сарой – либо у нее, либо у меня. Мы спали вместе, но секса не было. Подбирались мы близко, но никогда не приступали всерьез. Заповеди Драйера Бабы блюлись крепко.

  Мы решили провести праздники вместе у меня – и Рождество, и Новый Год.

  Сара подъехала на своем фургоне 24-го около полудня. Я посмотрел, как она паркуется, потом вышел навстречу. К крыше фургона были привязаны доски. Подарок на Рождество: она собиралась построить мне кровать. Моя нынешняя – чистое издевательство: просто коробка с пружинами, а из матраса кишки торчат. К тому же, Сара привезла органическую индюшку плюс гарниры. Я должен был заплатить за них и за белое вино. И еще для нас обоих были маленькие подарки.

  Мы внесли в дом доски, индюшку и прочую фигню. Я выставил наружу кроватную раму, матрас с изголовьем и положил на них табличку: «Бесплатно». Первым ушло изголовье, рама с пружинами – второй, и, в конце концов, кто-то забрал матрас. У нас – бедный район.

  Я видел кровать Сары, спал на ней, и мне понравилось. Я никогда не любил усредненных матрасов – по крайней мере, из тех, что мог себе позволить. Больше половины жизни я провел в постелях, более приспособленных для дождевых червей.

  Сара сама себе сделала кровать, и теперь должна была построить еще одну такую же для меня. Сплошная деревянная платформа, поддерживаемая 7-ю ножками четыре-на-четыре (седьмая прямо посередине), а сверху – слой твердого 4-дюймового поролона. Инженерные замыслы у Сары хорошие. Я держал доски, а она забивала гвозди. Недурно она с молотком управляется. Весу-то всего 105 фунтов, а гвоздь забить может. Отличная получится кровать.

  Много времени у Сары это не отняло.

  Затем мы ее испытали – не-сексуально, – а Драйер Баба улыбался нам с небес.

  Мы поехали искать новогоднюю елку. Мне-то елку не сильно хотелось (для меня и в детстве Рождество не было счастливым), и когда мы обнаружили, что все площадки пусты, я не очень расстроился. А Сара на обратном пути была несчастна. Но стоило прийти домой и пропустить по нескольку стаканчиков белого вина, как она воспряла духом и стала везде развешивать рождественские украшения, гирлянды и мишуру – причем, кое-что прямо мне на голову.

  Я читал, что в канун Рождества и на следующий день люди совершают больше самоубийств, чем в какое-либо другое время. Праздник этот, очевидно, либо мало, либо вовсе ничего не имел общего с днем рождения Христа.

  От всей музыки по радио тошнило, от телевизора становилось еще хуже, поэтому мы его выключили, и она позвонила своей матери в Мэн. Я тоже с Мамой поговорил, и Мама оказалась вовсе не дурна.

  – Сначала, – призналась Сара, – я думала познакомить вас с Мамой, но она старше тебя.

  – Забудь про это.

  – У нее славные ножки.

  – Забудь.

  – У тебя предубеждение против старости?

  – Да, старость – у всех, кроме меня.

  – Ты ведешь себя, как кинозвезда. У тебя всегда были женщины на 20 или 30 лет моложе?

  – Когда мне было двадцать – нет.

  – Тогда ладно. У тебя когда-нибудь была женщина старше – я имею в виду, ты жил с ней?

  – Да, когда мне было 25, я жил с 35-летней.

  – И как?

  – Ужасно. Я влюбился.

  – А что ужасного?

  – Она заставляла меня ходить в колледж.

  – И это ужасно?

  – Это не тот колледж, о котором ты думаешь. Она там была всеми преподами сразу, а я – студенчеством.

  – Что с нею стало?

  – Я ее похоронил.

  – С почестями? Ты ее сам убил?

  – Ее кир убил.

  – Веселого Рождества.

  – Еще бы. Расскажи мне о своих.

  – Я пас.

  – Слишком много?

  – Слишком много, однако, слишком мало.

  Тридцать или 40 минут спустя в дверь постучали. Сара встала и открыла. Внутрь вошел символ секса. В самый что ни на есть канун Рождества. Понятия не имел, кто она такая. В обтягивающем черном прикиде, а огромные груди ее, казалось, вот-вот вырвутся из лифа платья на волю. Величественное зрелище. Я никогда не видел таких грудей, вот так вот оформленных, – разве что в кино.

  – Привет, Хэнк!

  Она меня знала.

  – Я Эди. Ты встречался со мной у Бобби как-то ночью. – О?

  – Ты что, слишком пьян был и не помнишь?

  – ЗдорЛво, Эди. Это Сара.

  – Я Бобби искала. Подумала, может, он у тебя.

  – Сядь выпей с нами.

  Эди села в кресло справа от меня, очень близко. Ей было лет 25. Она зажгла сигарету и отхлебнула из стакана. Каждый раз, когда она перегибалась над кофейным столиком, я был уверен, что это произойдет, я был уверен, что эти груди выскочат. И боялся того, что могу сделать, если они выскочат. Я этого просто не знал. Я никогда не был человеком грудей, я всегда был человеком ног. Но Эди действительно знала, как это делать. Я боялся и искоса поглядывал на ее груди, толком не понимая, чего мне хочется – чтобы они выпрыгнули, или чтобы остались.

  – Ты встречался с Мэнни, – сказала она мне, – ну, у Бобби?

  – Ага.

  – Мне пришлось дать ему под зад коленом. Слишком, блядь, ревнивый был. Даже нанял частного мудака за мной шпионить! Нет, ты представь! Просто мешок с говном!

  – Ага.

  – Ненавижу мужиков-попрошаек! Ненавижу лизоблюдов!

  – Хорошего человека в наше время трудно найти, – заметил я. – Песня такая есть. Со Второй Мировой войны. А еще другая была: «Ни с кем не сри под яблоней – ни с кем, кроме меня».

  – Хэнк, ты лепечешь…. – сказала Сара.

  – Выпей еще, Эди, – сказал я и налил ей еще.

  – Мужики – такие дрыщи! – продолжала та. – Захожу как-то на днях в бар. С четырьмя парнями – близкие друзья мои. Сидим там, хлещем пиво кувшинами, ржем, понимаешь, просто оттягиваемся, никого не трогаем. Тут у меня мысль возникла – не хило бы пулечку расписать. Мне нравится пулька. Я думаю, когда дама запуливает, может, это только ее класс показывает.

  – Я не умею в пульку, – сказал я. – Я вечно сукно рву. И я даже не дама.

  – Ну, как бы то ни было, подхожу я к столу, а там этот парень сам с собой режется. Я подхожу к нему и говорю: «Слушайте, вы за этим столом уже долго. Мы с моими друзьями хотим слегка пульку расписать. Вы не возражаете, если мы стол ненадолго займем?» Он оборачивается и смотрит на меня. Выжидает. А потом ухмыляется так и говорит: «Ну, ладно».

  Эди разгорячилась и заскакала вокруг стола, рассказывая свою историю, а я тем временем давил косяка на ее ляжки.

  – Я возвращаюсь и говорю ребятам: «Стол – наш». Наконец, этот тип за столом до последнего шара доходит, а тут подваливает его корефан и говорит: «Эй, Эрни, я слышал, ты стол уступаешь?» И знаешь, что он отвечает этому парню? Он говорит: «Да-а, отдаю вон той суке!» Я это услышала, и у меня аж ПОБАГРОВЕЛО в глазах вс§! Этот тип нагнулся над столом последний шар послать, я беру кий и, пока он там изгибается – хрясь по башке изо всей силы. Парень плюхнулся на стол как мертвый. А в баре его знали, поэтому его кореша понабежали, а пока суд да дело, мои друзья меня утащили. Господи, что за махаловка была! Бутылки летят, зеркала бьются…. Уж и не знаю, как мы оттуда выбрались, но выбрались. У тебя говна не найдется?

  – Найдется, только я скручиваю не очень хорошо.

  – Ладно, я сама этим займусь.

  Эди забила тугой тонкий штакет – как профессионалка. Соснула его, вдыхая со свистом, потом передала мне.

  – И вот, значит, возвращаюсь я туда на следующий вечер, уже одна. Хозяин, он же – бармен, меня узнал. Его зовут Клод. «Клод,» – говорю я ему, – «ты извини за вчерашнее, но тот тип возле стола – полная сволочь. Он меня сукой обозвал.»

  Я разлил всем снова. Еще минута – и ее груди окажутся снаружи.

  – Хозяин говорит: «Ладно, вс§ нормально, забудем.» Гляжу – парень, вроде, ничего. «Что пьешь?» – спрашивает. Я тусуюсь немного по бару, пропускаю на шару два-три стаканчика, тут-то он и говорит: «Знаешь, мне бы еще одна официантка не помешала.» – Эди дернула еще разок и продолжила: – Он мне о первой своей официантке рассказал: «Она мужиков-то завлекала, да с ней хлопот много было. Одних парней с другими стравливала. Постоянно на сцене была. Потом я обнаружил, что она на стороне подзарабатывает. Пользуется моим баром, чтоб пизденку свою пристраивать!»

  – В самом деле? – спросила Сара.

  – Он так сказал. Ладно, и вот он предлагает мне место официантки. И говорит: «Никакого жульничества на работе!» Я ему посоветовала поменьше пиздеть, я не из таких. И подумала, что, может, теперь получится скопить хоть немного и поступить в Калифорнийский Университет, и стать химиком, и французский выучить – мне этого всю жизнь хотелось. Потом он говорит: «Зайди-ка сюда, я хочу тебе показать, где мы храним излишки товара, и к тому же у меня там есть форма, я хочу, чтобы ты ее померяла. Ее ни разу еще не надевали, я думаю, она как раз твоего размера.» И вот я захожу в этот темный чуланчик с ним, и он там пытается меня облапать. Я его отталкиваю. Тут он говорит: «Ну, поцелуй меня только – слегка.» «Отъебись,» – говорю. Он лысый и толстый, и коротышка, и зубы вставные, и черные бородавки на щеках, а из них волосы растут. Он втащил меня туда – цап за жопу, а другой рукой – за сиськи, и обмусолить пытается. Я его опять отпихиваю. «У меня жена есть,» – говорит он, – «и я ее люблю, не беспокойся!» И снова на меня прыгает, а я ему коленом сами-знаете-куда. А у него там, наверное, вообще ничего не было, он даже не пикнул. «Я тебе денег дам,» – говорит, – «я с тобой хорошо обращаться буду!» Я ему говорю: сам жуй свое говно и хоть сдохни. Так я еще одну работу потеряла.

  – Грустная история, – сказал я.

  – Слушайте, – сказала Эди, – мне надо идти. Веселого Рождества. Спасибо за выпивку.

  Она поднялась, и я проводил ее до двери, открыл. Она ушла по двору прочь. Я вернулся и сел на место.

  – Ах ты сукин сын, – сказала Сара.

  – Чего ради?

  – Если б меня тут не было, ты бы ее выеб.

  – Да я эту дамочку едва знаю.

  – Такое вымя! Да ты просто в ужасе был! Ты даже взглянуть на нее боялся!

  – Что ей, заняться больше нечем – шарахается повсюду перед самым Рождеством?

  – А чего у нее самой не спросил?

  – Она же сказала, что ищет Бобби.

  – Если бы меня здесь не было, ты бы ее выеб.

  – Не знаю. И не могу об этом знать…. Тут Сара встала и завопила. Разразилась рыданьями и выскочила в соседнюю комнату. Я налил себе выпить. Цветные огоньки на стенах вспыхивали и гасли. 99

  Сара готовила гарнир к индюшке, а я сидел на кухне и разговаривал с ней. Мы оба потягивали белое вино.

  Зазвонил телефон. Я сходил и ответил. Дебра.

  – Я просто хотела пожелать тебе Веселого Рождества, мокрая лапша.

  – Спасибо, Дебра. И тебе тоже счастливого Санта-Клауса.

  Мы немного поболтали, затем я вернулся и снова сел.

  – Кто звонил?

  – Дебра.

  – Как она?

  – Ничего, наверное.

  – Чего ей надо было?

  – Передает новогодние поздравления.

  – Тебе эта органическая индюшка понравится, и фарш тоже хороший получился. Люди яд лопают, чистый яд. Америка – одна из немногих стран, где превалирует рак толстой кишки.

  – Да, у меня в жопе часто чешется, но это просто геморрой. У меня его однажды уже вырез.ли. Перед операцией они в кишки такую змею с лампочкой вгоняют и смотрят, рак ищут. А змея довольно длинная. И тебе ее в самое нутро всаживают!

  Телефон зазвонил опять. Я сходил и взял. Кэсси.

  – Как дела?

  – Мы с Сарой индюшку готовим.

  – Я по тебе соскучилась.

  – И тебе Веселого Рождества. Как на работе?

  – Нормально. Гуляем до 2-го.

  – С Новым Годом тебя, Кэсси!

  – Да что это с тобой такое, к чертовой матери?

  – В голове немного шумит. Не привык я в такую рань белое вино пить.

  – Позвони мне как-нибудь.

  – Конечно.

  Я вернулся в кухню.

  – Это была Кэсси. Народ всегда на Рождество звонит. Может, и Драйер Баба звякнет.

  – Не звякнет.

  – Почему?

  – Он никогда вслух не разговаривал. Никогда не говорил и никогда к деньгам не прикасался.

  – Это неплохо. Дай попробовать гарнира.

  – Валяй.

  – Слушай – а здорово!

  Потом телефон зазвонил снова. Так всегда. Стоит начать, и будет звонить и звонить. Я зашел в спальню и ответил.

  – Алло, – сказал я. – Кто это?

  – Ты сукин сын. Не узнаешь?

  – Да нет, не совсем. – Какая-то пьяная тетка.

  – Угадай.

  – Постой. Я знаю! Это Айрис!

  – Да, Айрис! И я беременна!

  – Ты знаешь, кто отец?

  – Какая разница?

  – Наверное, ты права. Как там у вас, в Ванкувере?

  – Нормально. До свидания.

  Я снова зашел на кухню.

  – Это была канадская танцовщица живота, – сообщил я Саре.

  – Как у нее дела?

  – Она полна предновогоднего веселья.

  Сара поставила индюшку в духовку, и мы вышли в переднюю комнату. Немного потрепались. Затем телефон зазвонил снова.

  – Алло, – сказал я.

  – Вы Генри Чинаски? – Молодой мужской голос.

  – Да.

  – Вы – Генри Чинаски, писатель?

  – Ага.

  – В самом деле?

  – Ага.

  – Ну, а мы – компания парней из Бель-Эра, и мы в натуре врубаемся в ваши дела, чувак! Мы так в них врубаемся, что хотим вас вознаградить, чувак!

  – О?

  – Ага, мы щас приедем и пива с собой привезем.

  – Засуньте это пиво себе в задницу.

  – Что?

  – Я сказал, засуньте его себе в жопу!

  Я повесил трубку.

  – Кто там был? – спросила Сара.

  – Я только что потерял 3 или 4 читателей из Бель-Эр. Но оно того стоило.

  Индюшка была готова, и я вытащил ее из духовки, выложил на блюдо, убрал машинку и все свои бумаги с кухонного стола и поставил на него индюшку. Начал ее разрезать, а Сара внесла овощи. Сели за стол. Я положил себе на тарелку, Сара – себе. Смотрелось здорово.

  – Надеюсь, эта, с сиськами, больше не придет, – сказала Сара. Мысль о ней ее, похоже, очень расстраивала.

  – Если придет, я положу ей кусочек.

  – Что?

  Я показал на индюшку.

  – Я сказал, дам ей кусочек. Сама увидишь.

  Сара закричала. Вскочила из-за стола. Она вся дрожала. Потом убежала в спальню. Я посмотрел на свою индюшку. Не елось. Снова нажал не на ту кнопку. Я вышел в переднюю комнату со стаканом и сел. Подождал минут 15, а потом засунул индюшку и овощи в холодильник.

  Сара вернулась к себе на следующий день, а я съел бутерброд с холодной индюшкой часа в 3. Около 5 в дверь ужасно затарабанили. Я открыл. Там стояли Тэмми с Арлиной. Они крейсировали на спиде. Они вошли и заскакали по комнате, разговаривая одновременно.

  – Есть чего-нибудь выпить?

  – Блядь, Хэнк, у тебя есть хоть чего-нибудь выпить?

  – Как твое Рождество ебаное?

  – Ага, как твое ебаное Рождество, чувак?

  – В лБднике есть пиво и вино, – сказал я им. (Всегда можно определить старомодного парня: он холодильник называет ледником.)

  Они протанцевали на кухню и открыли ледник.

  – Эй, да тут индюшка!

  – Мы есть хотим, Хэнк! Можно немного индюшки?

  – Конечно.

  Тэмми вышла с ножкой и вгрызлась в нее.

  – Эй, ужасная индюшка! Ей нужны специи!

  Арлина вышла с ломтиками мяса в руках.

  – Ага, ей специй не хватает. Слишком пресная! У тебя специи есть?

  – В буфете, – ответил я им.

  Они запрыгнули обратно в кухню и начали орошать индюшку специями.

  – Вот так! Так лучше!

  – Ага, теперь хоть какой-то вкус появился!

  – Органическая индюшка, говно!

  – Да, это говно!

  – Я еще хочу!

  – Я тоже. Но специи нужны.

  Тэмми вышла и села в кресло. Она уже почти прикончила индюшачью ногу. Потом взяла косточку, надкусила и разломила пополам, начала жевать. Я был поражен. Она ела косточку от ноги, выплевывая осколки на ковер.

  – Эй, ты же кость ешь!

  – Ага, клево!

  Тэмми убежала на кухню за добавкой.

  Вскоре они обе оттуда вынырнули, каждая – с бутылкой пива.

  – Спасибо, Хэнк.

  – Ага, спасибо, чувак.

  Они сели, посасывая пиво.

  – Ну ладно, – сказала Тэмми, – нам пора.

  – Ага, мы поехали насиловать каких-нибудь молоденьких абитуриентов!

  – Ага!

  Обе подскочили и исчезли за дверью. Я вошел в кухню и заглянул в холодильник. Индюшка выглядела так, будто ее изувечил тигр: тушка попросту разорвана на куски. Непристойное зрелище.

  Сара подъехала ко мне на следующий вечер.

  – Ну, как индюшка? – спросила она.

  – Ничего.

  Она вошла и открыла холодильник. И закричала. И выбежала оттуда.

  – Боже, мой, что случилось?

  – Тэмми с Арлиной заходили. Мне кажется, они неделю ничего не ели.

  – Ох, меня тошнит. Сердце разрывается!

  – Извини. Я все равно не смог бы их остановить. Они на амфетаминах сидели.

  – Ладно, тут я только одно могу сделать.

  – Что именно?

  – Сварить тебе хороший индюшачий суп. Схожу куплю овощей.

  – Ладно. – Я дал ей двадцатку.

  В тот вечер Сара приготовила суп. Он был вкусен. Уходя наутро, она проинструктировала меня, как его разогревать.

  Тэмми постучалась ко мне около 4. Я впустил ее, и она прошла прямиком на кухню. Открылась дверца холодильника.

  – Эй, суп, а?

  – Ага.

  – Хороший вообще?

  – Ага.

  – Не против, если я попробую?

  – Валяй.

  Я услышал, как она ставит его на плиту. Потом услышал, как она лезет туда ложкой.

  – Боже! Да он пресный! Ему нужны специи!

  Я слышал, как она ложкой сыплет в кастрюлю приправы. Затем пробует.

  – Так лучше! Но еще нужно! Я же итальянка, знаешь? Так… вот… так лучше! Теперь пускай греется. Можно пива?

  – Давай.

  Она вышла с бутылкой и села.

  – Ты по мне скучаешь? – спросила она.

  – Этого ты никогда не узнаешь.

  – Я, наверное, снова получу свою старую работу в «Игривом Манеже».

  – Здорово.

  – Там чаевые клевые дают. Один парень каждый вечер давал мне на чай по 5 долларов. Он был в меня влюблен. Но ни разу на свидание не пригласил. Просто лыбился и вс§. Странный такой. Ректальным хирургом был, и иногда спускал под столом, когда я мимо проходила. Я по запаху эту дрянь на нем определяла, понимаешь.

  – Ну, ты же его заводила….

  – По-моему, суп готов. Хочешь?

  – Нет, спасибо.

  Тэмми зашла в кухню, и я услышал, как она ложкой выскребает кастрюлю. Ее не было долго. Потом вышла.

  – Можешь занять мне пятерку до пятницы?

  – Нет.

  – Ну, хоть пару баксов.

  – Нет.

  – Тогда дай доллар.

  Я выгреб Тэмми мелочь из кармана. Получилось доллар и тридцать семь центов.

  – Спасибо, – сказала она.

  – Не за что.

  И она исчезла за дверью.

  Сара зашла на следующий вечер. Она редко заходила так часто: тут вс§ дело в праздниках – все потеряны, полубезумны, испуганы. У меня было наготове белое вино, и я сразу налил нам обоим по стаканчику.

  – Как в «Таверне» дела? – спросил я у нее.

  – Дерьмовый бизнес. Едва хватает, чтобы не закрыться.

  – Где же все твои клиенты?

  – Они навалили из города; все куда-то подевались.

  – Во всех наших планах дырки бывают.

  – Не во всех. У некоторых постоянно вс§ получается и получается.

  – Это правда.

  – Как суп?

  – Почти кончился.

  – Понравился?

  – Мне много не досталось.

  Сара зашла на кухню и открыла холодильник.

  – Что произошло с супом? Он странно выглядит.

  Я услышал, как она его пробует. После чего подбегает к раковине и выплевывает.

  – Господи, да он отравлен. Что случилось? Что, Тэмми с Арлиной вернулись и суп тоже съели?

  – Одна Тэмми. Сара не стала кричать. Она просто вылила остатки супа в раковину и включила дробилку для мусора. Я слышал, как она всхлипывает, стараясь не издавать ни звука. Крутое Рождество было у бедной органической индюшки. 100

  Новогодняя ночь – еще одна погань, которую надо пережить. Мои родители, бывало, всегда наслаждались ею, слушая, как Новый Год приближается по радио, город за городом, пока не приходит в Лос-Анжелес. Взрывались петарды, ревели свистки и дудки, блевали пьяницы-любители, мужья заигрывали с чужими женами, а жены заигрывали с кем ни попадя. Все целовались, хватали друг друга за задницы в ванных и чуланах, а иногда и на виду у всех, особенно в полночь, и на следующий день происходили кошмарные семейные разборки, не говоря уже о Параде Турнира Роз и играх на Кубок Розы.

  В канун Нового Года Сара приехала пораньше. Ее возбуждали такие вещи, как Волшебная Гора, кино про открытый космос, «Звездный Путь» и определенные рок-группы, шпинат со сметаной и чистая пища вообще, но, вместе с тем, в ней было больше основного здравого смысла, чем в любой другой женщине из всех, что я встречал. Может быть, только единственная – Джоанна Довер – могла сравниться с нею здравомыслием и добродушием. Сара же была симпатичнее и гораздо преданнее, чем все остальные мои тетки, поэтому наступавший год, в конечном итоге, не обещал быть слишком паршивым.

  Мне только что по телевизору пожелал «Счастливого Нового Года» местный идиот-комментатор. Не люблю, когда меня поздравляют с Новым Годом незнакомые люди. Откуда он знает, кто я такой? Может, я тот мужик, который подвесил к потолку на проводе за лодыжки свою пятилетнюю дочь, засунул ей в рот кляп и медленно кромсает на кусочки.

  Мы с Сарой начали праздновать и выпивать, но напиваться – сложно, когда полмира тужится напиться вместе с тобой.

  – Ну что ж, – сказал я Саре, – неплохой был год. Никто меня не убил.

  – И ты по-прежнему каждый вечер можешь выпивать и каждый день просыпаться к полудню.

  – Продержаться бы еще годик.

  – Это у тебя просто старый алкогольный гон.

  В дверь постучали. Я глазам своим не поверил. Динки Саммерс, фолк-рокер, со своей подружкой Дженис.

  – Динки! – заверещал я. – Эй, бля, чувак, что происходит?

  – Черт его знает, Хэнк. Просто решили вот зайти.

  – Дженис, это Сара. Сара… Дженис.

  Сара вышла и принесла еще два стакана. Я разлил. Разговор не клеился.

  – Написал примерно десяток новых штучек. Мне кажется, у меня уже лучше получается.

  – Я тоже так думаю, – вставила Дженис, – в самом деле.

  – Эй, слушай, чувак, помнишь тот вечер, который я перед тобой открывал… Скажи мне, Хэнк, я настолько плохим был?

  – Послушай, Динки, я не хочу оскорблять твои чувства, но я тогда пил больше, чем слушал. Я думал о себе – как придется выходить, и я готовился, собирался с духом, мне аж блевать хотелось.

  – А я просто обожаю стоять перед толпой, и когда до них добиваю, и толпе нравятся мои вещи, я просто балдею на седьмом небе.

  – С писательством по-другому. Все делаешь в одиночестве, с живой публикой нет ничего общего.

  – Может, ты и прав.

  – Я там была, – вмешалась Сара. – Двое парней помогали Хэнку выйти на сцену. Он был пьян и ему было худо.

  – Слушай, Сара, – спросил Динки, – а мое выступление действительно плохо прошло?

  – Отнюдь. Им просто Чинаски не терпелось. Вс§ остальное их раздражало.

  – Спасибо, Сара.

  – Просто фолк-рок мне мало чего дает, – сказал я.

  – А что тебе нравится?

  – Почти все немецкие классики плюс несколько русских композиторов.

  – Я написал около десяти новых штучек.

  – Может, мы что-нибудь послушаем? – предложила Сара.

  – Но у тебя ведь гитары с собой нет, верно? – спросил я.

  – О, есть у него, есть, – сказала Дженис, – она всегда с ним!

  Динки встал, вышел и достал инструмент из машины. Потом сел, скрестив ноги, на ковер и начал эту штуку настраивать. Сейчас у нас будут настоящие живые развлечения. Вскоре он запел. У него был полный, сильный голос, отскакивал от стен. Песня про женщину. О надрыве между Динки и какой-то бабой. На самом деле, не очень фигово. Может, со сцены, когда народ платит, вообще вс§ в порядке будет. Но когда они такие сидят прямо перед тобой на коврике, сказать сложнее. Слишком лично и неловко. Однако, решил я, он не совсем плох. Но беда с ним, беда. Стареет. Золотые кудри уже не совсем золотые, а глазастая невинность слегка осунулась. Скоро у него будут большие неприятности.

  Мы зааплодировали.

  – Слишком много, мужик, – сказал я.

  – Тебе действительно понравилось, Хэнк?

  Я помахал в воздухе рукой.

  – Ты же знаешь, я всегда подрубался по твоим делам, – сказал он.

  – Спасибо, мужик.

  Он перескочил к следующей песне. Она также была о женщине. О его женщине, о бывшей: шлялась где-то целую ночь. В песне слышалось немного юмора, но я не уверен, был ли юмор намеренным. Как бы то ни было, Динки допел до конца, и мы похлопали. Он перешел к следующей.

  На Динки снизошло вдохновение. В нем было много звука. Его ноги елозили и ежились в теннисных тапочках, и он этого не скрывал. На самом деле, перед нами каким-то образом сидел действительно он сам. Не смотрелся как надо и не слушался как надо, однако, на-гора выдавал гораздо лучше, чем можно услышать обычно. Мне стало погано от того, что я не могу похвалить его без зазрения совести. Но опять-таки: если солжешь человеку насчет его таланта только потому, что он сидит напротив, это будет самая непростительная ложь из всех, поскольку равносильна тому, чтобы сказать: давай дальше, продолжай, – а это, в конечном итоге, худший способ растратить жизнь человека без истинного таланта. Однако, многие именно так и поступают – друзья и родственники, главным образом.

  Динки пустился в следующую песню. Он собирался преподнести нам все десять. Мы слушали и аплодировали, но, по крайней мере, мои аплодисменты были самыми сдержанными.

  – Вот эта 3-я строчка, Динки, мне она не понравилась, – сказал я.

  – Но она мне необходима, понимаешь, потому что…

  – Я знаю.

  Динки продолжал. Он спел все свои песни. Это заняло довольно много времени. Между песнями были паузы для отдыха. Когда Новый Год, наконец, наступил, Динки, Дженис, Сара и Хэнк по-прежнему были вместе. Но гитарный чехол, слава те господи, застегнули. Повешенный присяжный.

  Динки с Дженис уехали где-то около часу ночи, а мы с Сарой отправились спать. Мы начали обниматься и целоваться. Я, как я уже объяснял, – поцелуйный маньяк. Почти не могу с этим справиться. Великие поцелуи редки, крайне редки. В кино или по телевизору никогда не целуются как надо. Сара и я лежали в постели, потираясь телами, с хорошими поцелуями, по-тяжелой. Она по-настоящему дала себе волю. Раньше вс§ было одинаково. Драйер Баба следил сверху – и она хватала меня за хуй, и я игрался с ее пиздой, и вс§ заканчивалось тем, что она терлась моим хуем вдоль своей пизды, а наутро кожа на члене у меня вся была красной и стертой от трения.

  Мы перешли к трению. И тут она вдруг захватила рукой мой хрен и скользнула им себе в щель.

  Поразительно. Я не знал, что мне делать.

  Вверх и вниз, правильно? То есть, скорее, внутрь и наружу. Как на велосипеде ездить: такое не забывается. Она была поистине прекрасной женщиной. Я не мог сдержаться. Я схватил ее за рыжие-с-золотом волосы, притянул ее рот к своему и тут же кончил.

  Она встала и ушла в ванную, а я посмотрел на свой голубой потолок спальни и сказал: Драйер Баба, прости ее.

  Но поскольку он никогда не разговаривал и никогда не прикасался к деньгам, я не мог ни ответа от него ожидать, ни заплатить ему.

  Сара вышла из ванной. Фигурка тонкая – худенькая и загорелая, но обворожительная. Сара забралась в постель и мы поцеловались. То был легкий любовный поцелуй открытыми ртами.

  – С Новым Годом тебя, – сказала она. Мы уснули, обернутые друг вокруг дружки. 101

  Я переписывался с Таней, и вечером 5 января она позвонила. У нее был высокий возбужденный сексуальный голос, какой раньше был у Бетти Буп.

  – Я прилетаю завтра вечером. Ты заберешь меня в аэропорту?

  – Как я тебя узнаю?

  – На мне будет белая роза.

  – Клево.

  – Слушай, ты точно хочешь, чтобы я приехала?

  – Да.

  – Ладно, буду.

  Я положил трубку. Подумал о Саре. Но мы с Сарой ведь не женаты. У мужчины есть право. Я – писатель. Я – грязный старик. Человеческие отношения вс§ равно не работают. Только в первых двух неделях есть какой-то кайф, потом участники теряют всякий интерес. Маски спадают, и проглядывают настоящие люди: психопаты, имбецилы, одержимые, мстительные, садисты, убийцы. Современное общество насоздавало собственных разновидностей, и все они пируют друг другом. Дуэль со смертельным исходом – в выгребной яме. Самое большое, на что можно надеяться в отношениях между двумя людьми, решил я, – это два с половиной года. У сиамского короля Монгута было 9000 жен и наложниц; у царя Соломона из Ветхого Завета – 700 жен; у Августа Сильного из Саксонии – 365 жен, по одной на каждый день года. Безопасность – в количестве.

  Я набрал номер Сары. Та была дома.

  – Привет, – сказал я.

  – Я рада, что ты позвонил, – ответила она. – Я как раз о тебе думала.

  – Как дела в старой «Таверне» здоровой пищи?

  – Неплохой день был.

  – Тебе нужно поднять цены. Ты все раздаешь бесплатно.

  – Если я буду выходить только по нолям, не нужно будет платить налоги.

  – Слушай, мне сегодня вечером кое-кто позвонил.

  – Кто?

  – Таня.

  – Таня?

  – Да, мы переписывались. Ей нравятся мои стихи.

  – Я видела это письмо. То, что она написала. Ты его где-то оставил валяться. Это та, что прислала тебе фотографию, где пизду видно?

  – Да.

  – И она к тебе едет?

  – Да.

  – Хэнк, мне плохо, мне хуже, чем плохо. Я не знаю, что мне делать.

  – Она едет. Я уже сказал, что встречу ее в аэропорту.

  – Что ты пытаешься сделать? Что это значит?

  – Может, я – нехороший человек. Бывают разные виды и степени, сама ведь знаешь.

  – Это не ответ. А как же ты, а как же я? Как с нами быть? Ненавижу, когда говоришь, как в мыльной опере, но я позволила вмешаться своим чувствам….

  – Она приезжает. У нас с тобой конец, значит?

  – Хэнк, я не знаю. Наверное. Я так не могу.

  – Ты была очень добра ко мне. Я не уверен, что всегда знаю, что делаю.

  – Сколько она здесь будет?

  – Два или 3 дня, я думаю.

  – Ты что, не понимаешь, каково мне?

  – Понимаю, наверное….

  – Ладно, позвонишь, когда она уедет, тогда посмотрим.

  – Ладно.

  Я зашел в ванную и посмотрел на свое лицо. Оно выглядело ужасно. Я выщипал несколько седых волосин из бороды и над ушами. Здравствуй, Смерть. У меня было почти 6 десятилетий. Ты так часто промахивалась лишь на волосок, что я уже давно должен быть твоим. Хочу, чтобы меня похоронили возле ипподрома… где слышно последний заезд.

  На следующий вечер я сидел в аэропорту, ждал. Было еще рано, поэтому я пошел в бар. Заказал выпить и услышал чей-то плач. Я оглянулся. За столиком в глубине всхлипывала женщина. Молодая негритянка – очень светлого оттенка – в облегающем синем платье, балдая. Ноги она задрала на стул, платье сползло, и там были эти длинные, гладкие, аппетитные бедра. У каждого парня в баре стояло наверняка. Я не мог оторвать глаз. Раскалена докрасна. Я уже представлял ее на своей кушетке, как она показывает мне всю эту ногу. Я купил еще выпить и подошел. Встал рядом, стараясь не показывать эрекцию.

  – С вами вс§ в порядке? – спросил я. – Могу я как-нибудь помочь?

  – Ага, купи мне «злюку».

  Я вернулся, неся ее виски с мятным ликером, и сел. Она сняла ноги со стула. Я присел рядом в кабинке. Она закурила и прижалась ко мне бедром. Я тоже зажег сигарету.

  – Меня зовут Хэнк, – представился я.

  – Я Элси, – ответила она. Я прижался к ней ногой, медленно подвЕгал ею вверх и вниз.

  – Я поставляю водопроводные принадлежности, – сказал я. Элси промолчала.

  – Этот сукин сын меня бросил, – наконец, произнесла она, – и я его ненавижу, Боже ты мой. Если б ты знал, как я его ненавижу!

  – Так бывает почти с каждым от 6 до 8 раз.

  – Вероятно, но мне от этого не легче. Я просто хочу его убить.

  – Не бери сильно в голову.

  Я протянул под столом руку и сжал ей колено. У меня стоял так, что больно. Я был чертовски близок к оргазму.

  – Пятьдесят долларов, – сказала Элси.

  – За что?

  – По-любому, как захочешь.

  – Ты что, в аэропорту работаешь?

  – Ага, печенюшки г§рлскаутские продаю.

  – Извини, я подумал, что у тебя беда. Мне маму через пять минут встречать.

  Я встал и отошел. Шлюха! Когда я оглянулся, Элси снова задрала ноги на стул, показывая больше, чем раньше. Я чуть было не вернулся. Ч§рт бы тебя побрал в любом случае, Таня.

  Самолет Тани подлетел, приземлился и не разбился. Я стоял и ждал, чуть позади столпотворения встречавших. Какой она окажется? Я не хотел думать о том, каким окажусь я. Пошли первые пассажиры – я ждал.

  О, посмотрите на эту! Если б только она была Таней!

  Или эта. Боже мой! Какая ляжка. В желтом, улыбается.

  Или вон та… В моей кухне, моет посуду.

  Или та… ор§т на меня, одна грудь вывалилась.

  В этом самолете действительно было несколько настоящих женщин.

  Я почувствовал, как кто-то похлопал меня сзади по спине. Я обернулся – за мной стояло крохотное дитя. Выглядела она на 18, длинная тонкая шейка, немного округлые плечики, длинный нос, но грудки, да, и ножки тоже, и попка, да.

  – Это я, – сказала она.

  Я поцеловал ее в щеку.

  – Багаж есть?

  – Да.

  – Пошли в бар. Ненавижу ждать багажа.

  – Ладно.

  – Ты такая маленькая….

  – Девяносто фунтов.

  – Господи…. – Я бы раскроил ее надвое. Будет похоже на изнасилование несовершеннолетней.

  Мы вошли в бар и сели в кабинку. Официантка попросила танины документы. У той они были наготове.

  – Выглядите на 18, – сказала официантка.

  – Я знаю, – ответила Таня своим высоким голоском Бетти Буп. – Мне виски кислого.

  – Дайте мне коньяку, – сказал официантке я.

  Через две кабинки от нас мулатка по-прежнему сидела, задрав платье на жопу. Трусики у нее были розовые. Она смотрела на меня, не отрываясь. Официантка принесла напитки. Мы начали их не спеша попивать. Я увидел, как мулатка встала. Покачиваясь, подплыла к нашей будке. Оперлась обеими руками на стол и нагнулась. От нее несло пойлом. Она посмотрела на меня.

  – Так это – твоя мать, а, уебище поганое?

  – Мама приехать не смогла.

  Элси перевела взгляд на Таню.

  – Ты сколько берешь, дорогуша?

  – Отъебись, – сказала Таня.

  – Отсасываешь хорошо?

  – Продолжай в том же духе. Тогда из желтой станешь синей в подпалинах.

  – И чем ты это сделаешь? Мешочком с дробью?

  Элси отошла, покачивая нам своей кормой. Она едва доползла до своей кабинки и снова вытянула эти свои достославные ноги. Ну почему я не могу обеих сразу? У короля Монгута 9000 жен. Подумать только: 365 дней в году разделить на 9000. Никаких ссор. Никаких менструальных периодов. Никакой психической перегрузки. Лишь пир, и пир, и пир один. Должно быть, королю Монгуту было очень трудно умирать – или же очень легко. Среднего не бывает.

  – Кто это? – спросила Таня.

  – Это Элси.

  – Ты ее знаешь?

  – Она пыталась меня снять. Хочет 50 долларов, чтобы взять за щеку.

  – Она меня вывела… Я знала много гроидов, но…

  – Что такое гроид?

  – Гроид – это черномазый.

  – А-а.

  – Что, никогда не слышал?

  – Ни разу.

  – Так вот, а я знала много гроидов.

  – Ладно.

  – Хотя у нее великолепные ноги. Она чуть было меня не распалила.

  – Таня, ноги – это лишь часть.

  – Какая часть?

  – БЛльшая.

  – Пошли багаж забирать…

  Когда мы уходили, Элси заверещала нам вслед:

  – До свиданья, мама!

  Я так и не понял, к кому из нас она обращалась.

  Снова у меня, мы сидели на кушетке и пили.

  – Ты несчастлив оттого, что я приехала? – спросила Таня.

  – С тобой я не несчастлив…

  – У тебя была подружка. Ты мне писал о ней. Вы до сих пор вместе?

  – Не знаю.

  – Хочешь, чтобы я уехала?

  – Не думаю.

  – Слушай, я считаю, что ты – великий писатель. Ты – один из немногих писателей, кого я еще могу читать.

  – Да? А остальные мерзавцы кто?

  – Сейчас ни одно имя в голову не лезет.

  Я наклонился и поцеловал ее. Ее рот был открыт и влажен. Она сдалась легко. Ну и штучка. Девяносто фунтов. Как слон и церковная мышка.

  Таня встала вместе со своим стаканом, поддернула юбку и села мне на колени верхом, лицом ко мне. Трусиков она не носила. Она начала тереться своей пиздой о мою восставшую плоть. Мы хватали друг друга, мы целовались, а она продолжала тереться. Очень эффективно. Извивайся, маленький змееныш!

  Затем Таня расстегнула на мне штаны. Взяла мой хуй и втолкнула себе в пизду. Начала скакать. Она это могла, всеми своими 90 фунтами. Я едва мыслил. Я производил слабые, полуодушевленные движения, время от времени встречая ее. Иногда мы целовались. Отвратительно: меня насиловал ребенок. Она всем заправляла. Загнала меня в угол, в капкан. Безумие. Одна плоть, никакой любви. Мы пропитывали воздух вонью чистого секса. Дитя мое, дитя мое. Как может твое крохотное тельце делать вс§ это? Кто изобрел женщину? С какой конечной целью? Прими же этот столп! И мы ведь совершенно незнакомы! Будто ебешь собственное говно.

  Она работала, как обезьянка на поводке. Таня была верной читательницей всех моих работ. Она ввинтилась в меня. Это дитя кое-что знало. Она чувствовала мою злость. Она работала яростно, играя со своим клитором одной рукой, откинув назад голову. Мы вместе попались в старейшую и самую возбуждающую на свете игру. Мы кончили одновременно, и оно вс§ длилось и длилось, пока я не подумал, что сердце у меня сейчас остановится. Она опала на меня, крохотная и хрупкая. Я коснулся ее волос. Она была вся в поту. Затем оторвалась от меня и ушла в ванную.

  Изнасилование ребенка, итог. Детей нынче учат хорошо. Насильник изнасилован сам. Предел справедливости. Это она-то – «эмансипированная» женщина? Дудки, она просто-напросто горяча.

  Таня вышла. Мы выпили еще. Черт возьми, она начала смеяться и болтать как ни в чем ни бывало. Да, вот где собака зарыта. Для нее это просто какое-то упражнение, как пробежка или круг по бассейну.

  Таня сказала:

  – Наверное, мне придется съехать оттуда, где я живу. Рекс меня уже достал. – О.

  – Я имею в виду, секса у нас нет, и никогда не было, однако, он такой ревнивый. Помнишь тот вечер, когда ты мне позвонил?

  – Нет.

  – Так вот, когда я повесила трубку, он аж телефон от стенки оторвал.

  – Может, он тебя любит. Ты б получше с ним обращалась.

  – А ты сам хорошо обращаешься с теми, кто тебя любит?

  – Нет, не хорошо.

  – Почему?

  – Я инфантил; тут я не могу ничего поделать. Мы пили весь остаток ночи, потом легли спать перед самой зарей. Мне не удалось расколоть эти 90 фунтов напополам. Она могла справиться и со мной, и со многими, многими другими. 102

  Когда я проснулся через несколько часов, Тани в постели не было. На часах всего 9. Я нашел ее на кушетке – она сидела и отхлебывала из пинты вискача.

  – Господи, ну и рано же ты начинаешь.

  – Я всегда просыпаюсь в 6 и сразу встаю.

  – Я всегда встаю в полдень. У нас с тобой будет проблема.

  Таня продолжала шпарить виски, а я вернулся в постель. Вставать в 6 утра – безумие. Должно быть, у нее нервы не в порядке. Не удивительно, что она ни шиша не весит.

  Она зашла в спальню:

  – Схожу погуляю.

  – Давай.

  Я снова уснул.

  Когда я проснулся в следующий раз, Таня сидела на мне. Хуй у меня был тверд и похоронен у нее в пизде. Она снова на мне скакала. Она закидывала назад голову, вся изгибалась. Всю работу делала сама. Она тихонько ахала от восторга, ахи раздавались вс§ чаще и чаще. Я тоже начал покряхтывать. Громче. Я чувствовал, что уже приближаюсь. Я уже был в нем. Потом он произошел – хороший, долгий, ж§сткий оргазм. Затем Таня с меня слезла. Я по-прежнему оставался тверд. Таня опустила туда свою голову и, глядя мне прямо в глаза, стала слизывать сперму прямо с головки члена. Судомойка еще та.

  Она встала и ушла в ванную. Я слышал, как набегает вода. Всего 10.15 утра. Я снова уснул. 103

  Я повез Таню в Санта-Аниту. Сенсацией сезона был 16-летний жокей, скакавший со своим весовым преимуществом в 5 фунтов. Откуда-то с востока и выезжал в Санта-Аните впервые. Ипподром предлагал приз в 10.000 долларов тому, кто правильно угадает победителя гвоздевого заезда, но его или ее выбор надо было вытягивать из всех остальных названных. На каждую лошадь по одному человеку – с этого вс§ и начиналось.

  Мы приехали где-то к 4-му заезду, а эти обсосы уже заполнили трибуны под завязку. Все места заняты, негде даже машину поставить. Ипподромные служители направили нас к ближайшему торговому центру. Оттуда нас должны были привезти на автобусе, а обратно после последнего заезда явно пришлось бы тащиться п§хом.

  – Это безумие. Поехали лучше домой, – сказал я Тане.

  Та отхлебнула из своей пинты.

  – Поебать, – сказала она, – мы уже здесь.

  Мы вошли внутрь – там я знал одно особое местечко, удобное и уединенное, и повел ее туда. Единственная неприятность – дети его тоже обнаружили. Они бегали вокруг, поднимая ногами пыль и вопя, но это все равно лучше, чем стоять.

  – Мы уходим после 8-го заезда, – сказал я Тане. – Последние из этой толпы не смогут выбраться отсюда до самой полуночи.

  – Спорить готова, на скачках хорошо можно мужиков кадрить.

  – Шлюхи в клубе работают.

  – А тебя тут когда-нибудь снимали?

  – Один раз, но это не считается.

  – Почему?

  – Я ее уже знал раньше.

  – Ты разве не боишься чего-нибудь подцепить?

  – Боюсь, конечно, поэтому большинство мужиков дает только за щеку.

  – А тебе так нравится?

  – Ну да, еще бы.

  – Когда ставки делать?

  – Сейчас.

  Таня пошла со мной к окошечкам тотализатора. Я подошел к тому, что на 5 долларов. Она стояла рядом.

  – А откуда ты знаешь, на кого ставить?

  – Этого никто не знает. Но в основе своей система очень простая.

  – Типа как?

  – Ну, в общем и целом, лучшая лошадь стартует с почти равными шансами, и по мере того, как лошади становятся хуже, шансы нарастают. Но так называемая «лучшая» лошадь выигрывает один раз из трех с шансами меньше, чем 3 к одному.

  – А можно ставить на всех лошадей в заезде?

  – Да, если хочешь обнищать побыстрее.

  – Выигрывает много народу?

  – Я бы сказал, примерно один из 20 или 25.

  – Зачем они сюда приходят?

  – Я не психиатр, но я – здесь. И могу вообразить, что пара-тройка психиатров тоже сюда ездит.

  Я поставил 5 на победителя на 6 лошадь и мы отправились смотреть заезд. Я всегда предпочитал лошадей с ранним стартом, особенно если они вылетают в последнем заезде. Игроки называли таких «лодырями», но ведь всегда получаешь лучшую цену за те же самые способности, что и у «зубрил», финиширующих резко. Я получил 4 к одному за своего «лодыря»; он опередил на 2 с половиной корпуса и оплачивался 10.20 долларами на каждые 2. Я был в выигрыше в 25.50 баксов.

  – Давай возьмем чего-нибудь выпить, – предложил я Тане. – Бармен здесь делает лучшие «Кровавые Мэри» во всей Южной Калифорнии.

  Мы пошли в бар. Там попросили танины документы. Мы получили напитки.

  – Кто тебе нравится в следующем заезде? – спросила Таня.

  – Заг-Зиг.

  – Думаешь, выиграет?

  – А у тебя две груди?

  – А ты заметил?

  – Да.

  – Где тут дамская комната?

  – Два раза направо.

  Как только Таня ушла, я заказал еще одну «КМ». Ко мне подошел черный парень. На вид ему был полтинник.

  – Хэнк, старик, как поживаешь?

  – Держусь.

  – Мужик, мы в натуре по тебе скучаем на почте. Ты был у нас одним из самых смешных парней. В смысле, нам тебя очень не хватает.

  – Спасибо, скажи ребятам, что я привет передавал.

  – А сейчас что делаешь, Хэнк?

  – О, стучу на машинке.

  – Это в каком смысле?

  – Стучу на машинке….

  Я поднял руки и попечатал по воздуху.

  – В смысле, машинисткой в конторе?

  – Нет, пишу.

  – Что пишешь?

  – Стихи, рассказы, романы. Мне за это платят.

  Он посмотрел на меня. Потом отвернулся и отошел.

  Вернулась Таня.

  – Какой-то сукин сын пытался меня снять!

  – Во как? Извини. Надо было пойти с тобой.

  – Нет, какой хам, а? Терпеть не могу таких типов! Мерзость какая!

  – Если б у них было хоть немного оригинальности, было б лучше. У них просто нет воображения. Может, поэтому они совсем одни.

  – Я поставлю на Заг-Зига.

  – Пойду куплю тебе билетик….

  Заг-Зиг просто не раскочегарился. Он пришел к воротам слабо, жокей уныло сшиб побелку со столбика своим хлыстом. Заг-Зиг хило оторвался, потом помчался вприскочку. Опередил всего одну лошадь. Мы вернулись в бар. Ну и заездик, бля, с 6 к 5 попыткам.

  Мы взяли две «Мэри».

  – Так тебе нравится, когда берут за щеку? – спросила меня Таня.

  – Вс§ зависит. Некоторые это хорошо делают, а большинство не умеет.

  – Ты здесь когда-нибудь с друзьями встречаешься?

  – Только что встретился, перед предыдущим заездом.

  – С женщиной?

  – Нет, с парнем, на почте работает. У меня, на самом деле, нет друзей.

  – У тебя есть я.

  – Девяносто фунтов ревущего секса.

  – И это – вс§, что ты во мне видишь?

  – Конечно, нет. У тебя еще есть эти огромные, огромные глаза.

  – Ты не очень-то мил.

  – Пойдем, на следующий заезд успеть надо.

  Мы успели на следующий заезд. Она поставила на своих, я – на своих. Оба проиграли.

  – Поехали отсюда, – предложил я.

  – Ладно, – согласилась Таня.

  Вернувшись ко мне, мы сели на тахту выпивать. На самом деле, она неплохая девчонка. Есть в ней что-то печальное. Носит платья и шпильки, и лодыжки у нее ничего. Я не вполне был уверен, чего именно она от меня ожидала. Мне не хотелось обижать ее. Я ее поцеловал. Длинный, тонкий язычок затрепетал у меня во рту. Я подумал о серебристой рыбке тарпон. Во всем столько печали, даже когда вс§ получается.

  Потом Таня расстегнула мне ширинку и взяла мой хуй в рот. Вытянула его и взглянула на меня. Она стояла на коленях у меня между ног. Смотрела мне прямо в глаза и обводила языком головку. У нее за спиной остатки солнца протекали сквозь мои грязные жалюзи. Потом приступила. Она абсолютно не владела никакой техникой; она ничегошеньки не знала о том, как это надо. Прямое и простое покусывание и полизывание. Как лобовой гротеск оно прекрасно, но трудно списать его на прямой гротеск. Я до этого пил, и теперь мне не хотелось ранить ее чувства. Поэтому я рванул в страну грез: мы оба лежим на пляже, и нас окружает человек 45 или 50, и мужчин, и женщин, большинство – в купальных костюмах. Собрались вокруг тесным кругом. Солнце стоит высоко, море накатывает и откатывает, и его хорошо слышно. Время от времени две-три чайки вьют низкие круги у нас над головами.

  Таня сосала и покусывала, а они смотрели, и я слышал их замечания:

  – Господи, глянь, как захватывает!

  – Дешевая охуевшая потаскуха!

  – Отсасывает у мужика на 40 лет старше!

  – Оттащите ее! Она ненормальная!

  – Нет, постойте! Как набрасывается, а?

  – И ПОСМОТРИТЕ на эту штуку только! – УЖАС!

  – Эй! Я ей щас в жопу засажу, пока она занята!

  – Она СУМАСШЕДШАЯ! БЕРЕТ ЗА ЩЕКУ У ЭТОГО СТАРОГО МУДАКА!

  – Давайте подпалим ей спинку спичками! – СМОТРИ, ВО ДАЕТ! – СОВСЕМ СПЯТИЛА!

  Я нагнулся, схватил Таню за голову и всадил свой хуй прямо в центр ее черепа.

  Когда она вышла из ванной, я уже приготовил два стакана. Таня отхлебнула и посмотрела на меня.

  – Тебе понравилось, правда? Я так и поняла.

  – Ты права, – ответил я. – Тебе симфоническая музыка нравится?

  – Фолк-рок, – сказала она. Я подошел к приемнику, передвинул на 160, включил его, врубил погромче. Приехали. 104

  Я отвез Таню в аэропорт на следующий день. Мы выпили в том же баре. Мулатки нигде не видать; вся эта нога сейчас с кем-то другим.

  – Я тебе напишу, – сказала Таня.

  – Хорошо.

  – Ты думаешь, я потаскушка?

  – Нет. Ты любишь секс, а в этом ничего дурного нет.

  – Да ты и сам от него шалеешь.

  – Во мне много пуританского. А пуритане наслаждаются сексом больше кого бы то ни было.

  – Ты действительно ведешь себя невиннее любых других мужиков из всех, кого я знала.

  – В каком-то смысля я всегда был девственником….

  – Вот бы о себе так сказать.

  – Еще выпьешь?

  – Конечно.

  Мы пили молча. Потом пришло время посадки. На прощанье я поцеловал Таню рядом с контрольным постом, спустился вниз на эскалаторе. Возвращение домой прошло без событий. Я думал: что ж, я снова один. Надо хоть написать что-нибудь, еби его мать, – или же снова в дворники подаваться. Обратно на почту меня никогда уже не возьмут. Человек должен быть на своем месте, как говорится.

  Я въехал во двор. В почтовом ящике ничего. Я сел и набрал Сару. Та была в «Таверне».

  – Как оно вс§? – спросил я.

  – Эта сука уехала?

  – Уехала.

  – Давно?

  – Только что посадил на самолет.

  – Тебе она понравилась?

  – У нее были кое-какие качества.

  – Ты ее любишь?

  – Нет. Послушай, мне бы хотелось тебя увидеть.

  – Я не знаю. Мне было ужасно трудно это вс§. Откуда я знаю, что ты не поступишь так снова?

  – Никто никогда не может быть вполне уверен в том, что сделает. Ты и сама не уверена, как поступишь.

  – Я знаю, как мне бывает.

  – Слушай, я ведь даже не спрашиваю, чем ты занималась, Сара.

  – Спасибо, ты очень добрый.

  – Я бы хотел тебя увидеть. Сегодня вечером. Приезжай.

  – Хэнк, ну, я не знаю….

  – Приезжай. Просто поговорим.

  – Я просто дьявольски расстроена. Мне плохо как черту было.

  – Слушай, давай, я так скажу: ты у меня – номер первый, а второго номера вообще не существует.

  – Ладно. Буду около семи. Слушай, меня два клиента ждут….

  – Хорошо. Увидимся в семь.

  Я положил трубку. Сара в самом деле – добрая душа. Потерять ее ради Тани – просто смешно. Однако, и Таня кое-что мне дала. Сара же заслуживает лучшего обращения. Люди обязаны друг другу некой верностью, что ли, – даже если не женаты. В каком-то смысле, доверие должно заходить еще глубже именно потому, что оно не освящено законом.

  М-да, нам нужно вино, хорошее белое вино.

  Я вышел, сел в «фольксваген» и подъехал к винной лавке рядом с супермаркетом. Мне нравится часто менять винные лавки, поскольку продавцы запоминают твои привычки, если приходишь денно и нощно и закупаешь огромные количества. Я ощущал их недоумение, почему это я еще не сдох, и от этого мне становилось неловко. Возможно, правда, они ни о чем подобном и не думают, но человек, в конце концов, становится параноиком, когда у него по 300 бодунов в году.

  В этой новой точке я нашел четыре бутылки хорошего белого вина и вышел с ними наружу. Снаружи стояли четверо пацанов-мексиканцев.

  – Эй, мистер! Дай нам немного денег! Эй, мужик, ну дай денег-то!

  – Зачем вам?

  – Надо, мужик, надо, сам знаешь!

  – Коки купить?

  – Пепси-колы, чувак!

  Я дал им 50 центов. (БЕССМЕРТНЫЙ ПИСАТЕЛЬ ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ УЛИЧНЫМ БЕСПРИЗОРНИКАМ)

  Они убежали прочь. Я распахнул дверцу «фолька» и поставил вино на сиденье. Не успел я этого сделать, как мимо пронесся фургон, его дверца с лязгом распахнулась. Изнутри грубо выпихнули женщину. Молодая мексиканка, года 22, без грудей, в серых брючках. Черные волосы – немыты и жидки. Мужик орал на нее из кабины:

  – БЛЯДЬ ПРОКЛЯТАЯ! БОЛЬНАЯ ЕБАНАЯ БЛЯДЬ! ДАВНО ПОРА БЫЛО ТЕБЕ ПИНКА ПОД СРАКУ ДАТЬ!

  – ТУПОЕ МУДАЧЬЕ! – орала в ответ та. – А ОТ ТЕБЯ ГОВНОМ ВОНЯЕТ!

  Мужик выскочил из фургона и побежал за ней. Она рванула в сторону винной лавки. Он увидел меня, бросил погоню, вернулся в кабину и с ревом дернул по стоянке, затем развернулся и укатил вниз по Бульвару Голливуд.

  Я подошел к ней.

  – С вами вс§ в порядке?

  – Да.

  – Я могу для вас что-нибудь сделать?

  – Да, отвезите меня на Ван-Несс. Угол Ван-Несс и Фрэнклина.

  – Хорошо.

  Она залезла в «фольксваген» и мы выехали на Голливуд. Я свернул вправо, потом влево – и мы оказались на Фрэнклине.

  – А у тебя много вина, правда? – спросила она.

  – Угу.

  – Я думаю, мне выпить надо.

  – Выпить почти всем надо, только они об этом не знают.

  – Я знаю.

  – Можем ко мне поехать.

  – Ладно.

  Я развернулся, направляясь обратно.

  – У меня есть немного денег, – сказал я ей.

  – 20 баксов, – ответила она.

  – За щеку берешь?

  – Как никто другой.

  Когда мы добрались до дому, я нацедил ей стакан вина. Оказалось теплым. Она не возражала. Я тоже выпил теплого. Потом стащил с себя штаны и вытянулся на постели. Она вошла в спальню вслед за мной. Я вытянул из трусов свою квелую нитку. Она на нее сразу набросилась. Она была ужасна – совершенно никакого воображения.

  Да это чистое говно, подумал я.

  Я поднял с подушки голову.

  – Давай же, малышка, начинай! Какого хуя ты там делаешь?

  У меня никак не получалось отвердеть. Она его сосала и смотрела мне в глаза. Худшая сосюра, что у меня вообще была. Она потела, наверное, минуты две, потом отползла. Вытащила из сумочки носовой платок и сплюнула в него, как будто сперму отхаркивала.

  – Эй, – сказал я, – какого это черта ты мне тут вешаешь? Я не кончил.

  – Нет, кончил, кончил!

  – Эй, ну уж я-то знаю!

  – Ты спустил мне прямо в рот.

  – Кончай херню пороть! Ну-ка вниз!

  Она начала заново, но так же погано. Я не стал ей мешать, надеясь на лучшее. Блядина еще та. Она кусала и сосала. Как будто только притворялась, что берет, как будто мы оба всего лишь притворялись. Мой хуй оставался мягок. Она продолжала.

  – Ну ладно, ладно, – сказал я, – хватит уже. Забудь об этом. – Я дотянулся до штанов и вытащил из кармана бумажник. – Вот твоя двадцатка. Теперь можешь идти.

  – Как насчет прокатиться?

  – Ты меня только что прокатила.

  – Мне надо на угол Фрэнклина и Ван-Несс.

  – Ладно.

  Мы вышли к машине, и я отвез ее на Ван-Несс. Отъезжая, я заметил, как она подняла руку с оттопыренным большим пальцем. Она ехала стопом.

  Вернувшись, я позвонил Саре еще раз.

  – Ну, как оно вс§? – спросил я. – Сегодня – медленно.

  – Ты по-прежнему приезжаешь вечером?

  – Я же сказала, что да.

  – У меня есть хорошее белое вино. Все будет как в старые времена.

  – А ты еще с Таней встречаться собираешься?

  – Нет.

  – Не пей ничего, пока я не приеду.

  – Ладно.

  – Мне идти надо…. Только что клиент зашел.

  – Хорошо. До вечера.

  Хорошая женщина Сара. Мне следует подтянуться. Мужику нужно много баб только тогда, когда все они никуда не годятся. Мужик может вообще личность свою утратить, если будет слишком сильно хреном по сторонам размахивать. Сара заслуживает гораздо лучшего, нежели я ей даю. Теперь вс§ зависит от меня. Я вытянулся на кровати и вскоре уснул.

  Разбудил меня телефон.

  – Да? – спросил я.

  – Вы – Генри Чинаски?

  – Да.

  – Я всегда обожала вашу работу. Я думаю, никто не пишет лучше вас!

  Голос у нее был молодой и сексуальный.

  – Я кой-чего хорошего действительно написал.

  – Я знаю. Я знаю. У вас в самом деле были все эти романы с женщинами?

  – Да.

  – Слушайте, я тоже пишу. Я живу в Лос-Анжелесе, и мне бы хотелось приехать к вам повидаться. Я бы хотела показать вам свои стихи.

  – Я не редактор и не издатель.

  – Я знаю. Слушайте, мне 19 лет. Я просто хочу приехать к вам в гости.

  – Сегодня вечером я занят.

  – Ох, да любой вечер подойдет!

  – Нет, я не могу вас увидеть.

  – Вы действительно тот самый Генри Чинаски, писатель?

  – Ну еще бы.

  – Я миленькая цыпа.

  – Весьма вероятно.

  – Меня зовут Рошель.

  – До свиданья, Рошель.

  Я положил трубку. Ну, вот я это и сделал – на сей раз.

  Я зашел в кухню, открыл пузырек витамина Е, 400 международных единиц каждый шарик, и проглотил несколько, запив полстаканом воды «Перье». Хорошая это будет ночь у Чинаски. Солнце наискось падало сквозь щели в жалюзи, рисуя на ковре знакомый узор, а в холодильнике остывало белое вино.

  Я открыл дверь и вышел на крыльцо. Там сидел незнакомый кот. Громадная тварь, кошак, с черной блестящей шерстью и светящимися желтыми глазами. Меня он не боялся. Он подошел, урча, и потерся об одну из моих ног. Хороший парень – он и сам это знал. Животные такие штуки понимают. У них инстинкт. Я вернулся в дом, и он вошел следом.

  Я открыл ему банку белого тунца «Стар-Кист». Закатан в родниковой воде. Вес нетто 7 унций.

  This text was re-formated using ClearTXT program.

  Download it free at www.gribuser.ru.

  Hyphenated for ThielVerdana 1.2 small in –like) orientation