Нина

  Цыркун

  Чарлз Буковски

  Голливуд

  Этот роман посвящен Барбету Шредеру. В посвящении могло бы еще стоять: «без которого не было бы этой книги». Без него не было бы и сценария к фильму «Пьянь» («Алкаш», «Barfly»), о котором идет речь в «Голливуде»: семь лет Барбет Шредер убеждал Чарлза Буковски его написать. (За это время Марко Феррери успел экранизировать «Эрекции, эякуляции, эксгибиционизмы и другие истории обыкновенного безумия», а Шредер — записать на пленку монологи Бука, которые известны теперь как «Ленты Чарлза Буковски».) Литературное наследие Бука составило четыре с половиной десятка томов стихов и прозы, но «киношная» доля в нем невелика. («В кино мне кажется, что меня надувают. Выходя из зала, я чувствую, будто у меня что-то отняли, будто кто-то изжевал мою ауру и выплюнул», — говорил он, объясняя, почему не любит ходить в кино.) Но все же он привычно ёрничал, говоря, что ходит в кино лишь ради попкорна и баночки «доктора Пеппера». Есть фильмы, которые запомнились ему навсегда: «На западном фронте без перемен», «Полет над гнездом кукушки», «Человек-слон», «Кто боится Вирджинии Вульф?», «Китайский квартал». Он рассказывал, как, подключившись к кабельному телеканалу, в тот же вечер увидел дэвидлинчевскую «Голову-ластик». («Кабельное телевидение открыло нам новый мир. Теперь я готов был сидеть перед ящиком до конца дней. Что еще он нам преподнесет? И вот сижу, сижу — а больше ничего и нет».)

  Буковски согласился писать сценарий именно для Шредера, в котором почувствовал родственную душу (Барбет родился в Тегеране, его родители — немцы, судьба закручивала любопытный сюжет), и при условии, что ни одно слово не будет изменено без его ведома. И конечно, выбор актера на главную роль он тоже должен был санкционировать. Ведь речь шла об alter ego автора, о молодых годах самого Бука, современного Диогена, не желающего вылезать из своей бочки, циника, трагически одинокого в мире, где презирают жизнь по естественным велениям. Встретившись с Микки Рурком, он не стал сомневаться: он увидел в глазах этого парня с многодневной щетиной подкупающую детскость. Правда, Микки не испытал восторга от своего персонажа — Генри Чинаски; ему не хотелось идеализировать человека, насквозь пропитавшегося джином, не удавалось забыть, что пьянство разрушило его собственную семью и рано свело на тот свет отца.

  Остается удивляться, как самому Буку, сжигавшему, как писали в старых романах, свою жизнь с обоих концов, удалось, ни в чем себе не изменяя, дожить до семидесяти четырех лет. Его не стало зимой нынешнего года. Он умер в тех краях, куда его привезли трехлетним малышом из Андернаха (Германия), — в Калифорнии, в Сан-Педро — одном из районов Лос-Анджелеса. Правда, отец его был американцем, уроженцем Пасадены. Он попал в Германию в составе оккупационных войск, женился там и вернулся на родину вместе с семьей. Так что Бук — коренной европеец и коренной калифорниец. (На этом последнем он настаивает, ибо, как говорит в романе Генри Чинаски, калифорнийские ребята — совсем не то, что нью-йоркские.)

  Подобно Хемингуэю или Генри Миллеру, Буковски был человеком двух миров, и в Европе его знали и ценили больше, чем дома, где помешанные на здоровом образе жизни американцы видели в нем, любителе эпатажа, неопрятного старика с повадками вечного бродяги и горького пьяницы. Хотя в последние годы, когда к славе добавились деньги, сохранять этот имидж (имидж ли?) становилось трудновато. Но ему удалось.

  Буку долго пришлось ждать своего часа. В 1970-м, когда ему исполнилось пятьдесят, он все еще служил почтовым чиновником, а писал в свободное от работы время. Наверное, отсюда его убийственная ирония по отношению к профессиональным писателям, погрязшим в дрязгах и взаимных разборках.

  В конце семидесятых, во Франции, он превратился в культовую фигуру, когда выступил на телевидении в престижном talk-show, попасть в которое мечтают все знаменитости. Впервые в истории передачи на экране появился пьяный в стельку писатель, хлопавший по ляжке сидевшую рядом даму-писательницу. На следующее утро все его книги были распроданы, а его самого узнавали и радостно приветствовали на каждом углу.

  В двадцать четыре года Буковски написал свой первый рассказ, а в тридцать пять, когда поэтов тянет к суровой прозе, стал писать стихи. Он всегда жил против правил, и один его стихотворный сборник называется «Гореть в воде, тонуть в огне». Он истинный maverick, бродяга-одиночка. Он пережил все волны протеста, но ему равно чужды и битник Джек Керуак, и хиппи-гуру Норман Мейлер. Бук всегда гулял сам по себе. Он довел почти до пародийности хемингуэевскую робинзонаду и лаконизм стиля, но не стал эпигоном, потому что был начисто лишен пафоса своей персоны, зато преисполнен самоиронии. И кажется, не так панически боялся старости и смерти. Что-то в нем слышится родное; может быть, он американский Веничка Ерофеев и сценарий «Пьяница грустный с душою нежной», который пишет его Генри Чинаски в «Голливуде», — путешествие из Малибу в Венис? Или в Сан-Педро…

  Чарлз Буковски не стремился до неузнаваемости зашифровать всех действующих лиц своего документального романа. В некоторых фамилиях он изменил всего лишь одну букву, чтобы непроявленный персонаж все же был опознан. Как не догадаться, кто такой режиссер и продюсер Фрэнсис Форд Лопалла, особенно если вспомнить, что в титрах «Пьяни» упоминается компания «Зоэтроп»! А «известный немецкий режиссер» Веннер Зергог и француз с густыми бровями, заводящий беседу о субтитрах к своему фильму, Джон-Люк Модар — тоже совсем не загадка (но оцените анаграммность в кодировке интеллектуально-изощренного Вернера Херцога и перевод французского Жан в американское Джон — намек на слабость Годара к американскому кино).

  Под именем же самого любимого автором персонажа Джона Пинчота скрывается Барбет Шредер. Это его документальный фильм об угандийском диктаторе Ади Амине Дада описывает Генри Чинаски.

  Наконец, главному герою Буковски подарил имя, которым называли его друзья, — Хэнк, а дражайшая Сара — это, конечно, его жена Линда, бывшая актриса, потом державшая ресторанчик и делившая с мужем склонность к калифорнийскому «красненькому». А под именем Франсуа Расина угадывается Гарри Дин Стэнтон, ставший в романе французом, потому что снялся у Вима Вендер-са в фильме «Париж, Техас».

  Прочие персонажи и ситуации в этой части романа открыты для идентификации; иногда сходство с реальными лицами может оказаться чистой случайностью, иногда же оно — след жизни, стригущей под одну гребенку…

  Через пару дней позвонил Пинчот и сказал, что ему нужен сценарий. Не заедем ли мы повидаться?

  Он объяснил, как его найти — жил он в незнакомом месте на какой-то Марина дель Рей, — и мы сели в наш «фолькс».

  Спустившись к гавани, мы поехали вдоль дебаркадера. По палубам шныряли рыбаки, которых можно было узнать по их робам. Впрочем, большинство из них не обременяли себя трудами ради хлеба насущного. Ибо таковы они были — избранники божьи на земле вольных людей. А на мой взгляд — дурачье порядочное. Но им на мое мнение, конечно, наплевать.

  Мы свернули направо, миновали док и поехали по улицам, обозначенным фантастическими названиями в алфавитном порядке. Нашли нужную нам, свернули налево и въехали во двор, расположившийся прямо на берегу. Отсюда открывался вид на океан, которым можно было любоваться в уверенности, что тебя не накроет волна. Прибрежный песок казался тут невиданно чистым, вода — голубей голубого, а бриз — ласкающим.

  — А знаешь, — сказал я Саре, — ведь мы с тобой угодили прямо в рай. Но что-то меня с души воротит.

  — Поменьше обращай внимания на свою душу.

  Наш «фолъкс» не нуждается в том, чтобы его запирали. Никто в мире, кроме меня, не способен его завести.

  Я постучал в дверь.

  Дверь отворили изящным жестом, и в нос сразу шибануло артистизмом, пропитавшим каждую черточку человека, который стоял на пороге. Сразу было видно, что этот парень рожден, чтобы Творить (с большой буквы), Творить великое, и в его мире нет места мелочам жизни вроде зубной боли, неуверенности в себе и какой-нибудь вшивой удачи. Словом, он выглядел как самый настоящий гений. А я похож на подавальщика из занюханной пивнушки, и потому от таких типов всегда завожусь.

  — Мы из прачечной, за грязным бельем, — сказал я.

  — Не обращайте на него внимания, — вмешалась Сара. — Нас пригласил Пинчот.

  — А-а, — протянул хозяин. — Прошу.

  Мы было последовали за ним, но он вдруг остановился, обернувшись к нам, демонстрируя свой лучший ракурс, и гаркнул так, словно его должен был услышать весь свет:

  — Мне пора выпить ВОДКИ! И шмыгнул в кухню.

  — Джон вчера о нем говорил, — сказала Сара. — Его зовут Поль Ренуар. Он пишет оперы и музыку к фильмам-операм. Ужасно авангардистскую.

  — Мне не легче, если моя барабанная перепонка пострадает от глотки гения.

  — Какие нежности при нашей бедности! Не все такие деликатные, как ты.

  — Вот именно. Но это их проблемы.

  — Ты боишься жизни — у тебя это на лбу написано.

  — Жаль, я сам до этого не допер.

  Появился Поль с выпивкой. Выглядело это шикарно: в стакане светился ломтик лайма, и Поль теребил его стеклянной палочкой для коктейлей. Классно.

  — Поль, — поинтересовался я, — а нет ли в доме еще чего-нибудь выпить?

  — А, извините, — сказал он. — Угощайтесь, пожалуйста. Сара сориентировалась первой. Я вошел в кухню следом за ней. Кухня была сплошь заставлена бутылками. Пока Сара присматривалась, я открыл банку пива.

  — Начать лучше с чего-нибудь полегче, — предложила моя добрая женушка. — Знаешь ведь, как бывает, когда ты чересчур наберешься.

  — Умница. Давай дернем винца.

  Я нашел штопор и выбрал бутылку красного.

  Мы прилично угостились, потом снова налили по стаканчику и вышли к хозяину. У нас была семейная шутка: мы с Сарой разыгрывали из себя Зельду и Скотта1, но потом бросили, потому что Саре не нравилось, как Зельда кончила, а мне — как Скотт писал. В общем, этот юмор не пошел.

  Поль Ренуар стоял у зеркального окна и высматривал что-то в Тихом океане.

  — Джон задерживается, — объявил он, обращаясь к оконному стеклу и океанской волне, — но он велел передать, что непременно будет и чтобы вы его дождались.

  — Отлично, крошка.

  Мы с Сарой сели, держа в руках стаканы. Смотрели на его кроличьи щеки. Он смотрел на океан. И кажется, что-то мурлыкал.

  — Чинаски, — начал он. — Я прочел многое из того, что вы написали. Все это дерьмо собачье. Вам хорошо удается…

  — Благодарю. Мы-то знаем, кто хорош без всяких оговорок. Это вы.

  — А-а, — протянул он, не отрывая глаз от океана, — очень мило с вашей стороны отдать должное…

  Дверь без стука распахнулась, вошла молодая девушка с длинными черными волосами и тут же как кошка растянулась на тахте.

  — Меня зовут Поппппи, — сказала она. — Через четыре «п».

  — А мы Скотт и Зельда.  ¹a>

  Меня шарахнуло в ностальгию.

  — Заткнись, — буркнула Сара.

  Я назвал наши настоящие имена. Поль оторвал взор от океана.

  — Поппппи — одна из тех, кто раскручивает ваш сценарий.

  — Я еще ни слова не написал, — сказал я.

  — Так напишите.

  — Вы хотите сказать: «не напишете ли?!»

  Я взглянул на Сару и поиграл своим пустым стаканом.

  Сара, умница, взяла его и удалилась на кухню. Она понимала, что если бы пустила туда меня, я не ушел бы, не продегустировав все имеющиеся там напитки, и тогда уж точно пошел бы вразнос.

  Вскоре выяснилось, что Поппппи именовалась еще «принцессой из Бразилии». Как новичку, она отстегивала мне десять тысяч. Негусто. Но эти деньги покрыли бы часть арендной платы за дом и еще кое-что осталось бы на выпивку. Принцесса, по-кошачьи изогнувшись на тахте, послала мне взгляд.

  — Я вас читала. Вы забавный.

  — Спасибо.

  Я посмотрел на Поля.

  — Слышь, сынок, я забавный!

  — Вы достигли определенного уровня… — ответил он и шмыгнул на кухню, откуда как раз вышла Сара с нашими стаканами. Она села рядом со мной и ткнула меня в бок.

  И тут меня осенило: можно сделать вид, будто я засел за сценарий, и наведываться на Марина дель Рей посасывать халявное виски. Но не успел я как следует отвязаться от этой сладостной грезы, как снова распахнулась дверь и на этот раз вошел Джон Пинчот.

  — А, вы тут!

  — Ага, — сказал я.

  — Ну, вроде все на мази. Тебе остается только написать сценарий.

  — Но на это уйдут месяцы.

  — Это конечно.

  Тут вернулся из кухни Поль с какой-то подозрительной смесью для принцессы, Пинчот пошел за своей порцией.

  Так началась первая из наших многочисленных встреч, которая, как и последующие, вылилась в пьянку по-черному. Мне это было необходимо, чтобы поверить в свои силы, потому что вообще-то я пишу стихи да рассказы. Писать сценарии всегда казалось мне дурацким занятием. Но в эту идиотскую ловушку попадались люди и поумней меня.

  Джон Пинчот со стаканчиком в руке подсел ко мне.

  Это был бесконечный вечер. Все говорили и говорили, не знаю даже, о чем. Мы с Сарой так набрались, что ни один из нас не мог сесть за руль. Нам любезно предложили остаться на ночь.

  В спальне, не зажигая света, Сара разлила по стаканам остатки красненького и спросила:

  — Ты в самом деле собираешься писать сценарий?

  — Черта с два, — ответил я.

  Дня через три-четыре Джон Пинчот позвонил снова. Он был знаком с Дэнни Сервером, молодым режиссером и продюсером, у которого имелась своя студия в Венисе. Дэнни разрешил нам посмотреть у себя в проекционной документашку Пинчота «Зверь смеющийся» — об одном черном диктаторе, который залил свою страну кровью. Мы договорились, что встретимся у Пинчота, выпьем для разгону и отправимся на студию.

  Джон открыл дверь, мы с Сарой вошли. Джон был не один. В комнате оказался какой-то парень. У него были необычные волосы — белокурые с сединой. А лицо розовое, даже красноватое. Глаза круглые и голубые, совсем круглые и очень голубые. У него был вид школьника, который собирается отколоть какой-то дьявольский номер. Как потом я убедился, у него всегда был такой вид. Чистый джокер.

  — Франсуа Расин, — представил его Джон. — Он снимался у меня и у других режиссеров.

  — Причем другие мне платили, — с поклоном отозвался Франсуа. Джон пошел за выпивкой.

  — Извините, — сказал Франсуа, — я сейчас освобожусь.

  На столе рядом с ним красовалась электрическая рулетка, колесо которой приводилось в движение нажатием кнопки. Рядом лежали стопки фишек и длинный лист бумаги, заполненный цифрами. Еще была доска для записи ставок. Франсуа сделал ставку, нажал кнопку и сказал: «Вот моя леди Вертушка, в которую я влюблен».

  Вошел Джон с выпивкой.

  — Если Франсуа не играет, он либо тренируется, либо думает об игре. Колесо остановилось, Франсуа сгреб выигрыш.

  — Я изучил закономерности вращения колеса, — сказал он, — и куда бы ни упал выигрыш, я всегда угадываю.

  — Система замечательная, — вставил Джон. — Жаль, что она не срабатывает в казино.

  — Меня переигрывает Смертельное Желание, — объяснил Франсуа.

  — Хэнк играет на тотализаторе, — сказала Сара. — Ставит на лошадей. Приезжает на все скачки. Франсуа взглянул на меня с интересом.

  — На лошадей, значит! И выигрываете?

  — Хочется думать…

  — Надо как-нибудь и нам попробовать.

  — Обязательно.

  Франсуа опять занялся рулеткой, а мы сели рядышком со стаканами в руках.

  — Он выигрывает и просаживает сотни тысяч, — сказал Джон. — И вспоминает о том, что он актер, только когда проигрывается в пух.

  — Резонно, — заметил я.

  — Кстати, — продолжил Джон, — я разговаривал с продюсером Гарольдом Фезантом, и он очень заинтересовался твоим сценарием. Готов войти в дело.

  — Гарольд Фезант! — воскликнула Сара. — Я о нем слышала. Он ведь один из тузов в этом бизнесе.

  — Правильно, — подтвердил Джон.

  — Но ведь никакого сценария еще нет, — напомнил я.

  — Чепуха. Он тебя знает. И готов с нами работать.

  — Что-то не верится.

  — У него нюх, он зря денежки не вложит. Джон опять отправился за новой бутылкой.

  — Может, тебе все-таки написать этот сценарий? — шепнула Сара.

  — Ты что, забыла, до чего это довело Скотта Фицджеральда?

  — Ты же не Фицджеральд.

  — Слава Богу, нет. Но тебе известно, что он из-за этих сценариев бросил пить? И это его доконало.

  Франсуа по-прежнему торчал у рулетки. Вошел Джон с очередной бутылкой.

  — Разопьем еще одну и вперед.

  — Лады, — сказал я.

  — Эй, Франсуа, ты с нами? — спросил Джон.

  — Ах, нет, простите Бога ради, мне тут кое в чем надо разобраться…

  Проекционная была очень славненькая. Перед входом разместился бар с длинной стойкой, за которой стоял бармен. Механик уже сидел в будке. Дэнни Сервер отсутствовал.

  К стойке приклеились человек семь-восемь. Черт знает кто такие. Я взял водки, а Сара пила что-то то ли малиновое, то ли серое, то ли серо-буро-малиновое. Джон помогал механику заправить фильм. Я заметил, что один парень на табурете с краю нахально на меня пялится. Причем упорно.

  — А вы кто такой? — спросил я.

  Он помолчал, отхлебнул своего пойла и ответил:

  — Я прямо сгораю со стыда, произнося это слово, но… я, видите ли, режиссер.

  Так я познакомился со знаменитым немецким режиссером Веннером Зергогом. Он был слегка шизанутый, как говорится, сдвинутый по фазе, и обожал вытворять черт-те что со своей жизнью, да и с чужими тоже.

  — Могли бы найти занятие получше, — сказал я. Тут появился Джон.

  — Пошли, начинаем.

  Мы с Сарой вошли в проекционную. Кое-кто из бара потянулся за нами, в том числе Веннер и его подружка. Мы уселись, и Джон сказал:

  — Там в баре сидел Веннер Зергог. На прошлой неделе они с женой устроили перестрелку, целили друг в друга, пока пушки не разрядили, но не попали.

  — Надеюсь, в кино он удачливее.

  — О да.

  Свет погас, и экран заполнил «Зверь смеющийся».

  Лидо Мамин был масштабным человеком и в физическом плане, и в плане амбиций, а его страна — маленькой и бедной. Зато с большими странами он играл на обе руки, продавая и перепродавая любой товар — от валюты до оружия. В глубине души ему хотелось ни много ни мало, как править миром. Этот чертов ублюдок обладал потрясающим чувством юмора. Он допер до того, что жизнь гроша ломаного не стоит — если, конечно, речь идет не о его собственной. В его владениях всякого, кому случалось вызвать хоть малейшее подозрение в нелояльности, тут же топили в речке. И в ней плавало столько трупов, что крокодилы обожрались и глядеть в их сторону не хотели.

  Лидо Мамин обожал сниматься. Пинчот заснял на пленку, как Мамин перед камерой инструктирует своих людей. Его прихвостни сидели и дрожали, а он задавал вопросы и скалился, обнажая желтые зубы. В редкие минуты, когда Мамин никого не убивал или не приказывал убрать, он трахался. У него было больше дюжины жен, а всех детей он и запомнить не мог.

  Пока шел инструктаж, улыбка время от времени слетала с его губ и лицо превращалось в маску бога, который мог все. Он чувствовал страх своих центурионов, наслаждался этим страхом и пользовался им.

  На этот раз инструктаж обошелся без смертельных исходов.

  Потом он созвал со всей страны врачей. Он собрал их в центральной больнице, в просторной операционной. Они расселись вокруг него, и он начал речь. «Хоть вы и доктора, — вещал он, — но без меня вы дерьмо. Вы думаете, будто чего-то знаете, но это пшик. Натаскали вас кое в чем, вот и все. Так направьте ваши ничтожные знания на благо нашей страны, а не на пользу самим себе. Мы живем в мире, где прав тот, кто выжил. Я научу вас, как пользоваться хирургическим инструментом и как распорядиться жизнью. Будьте благоразумны и не перечьте моей воле. Я не желаю, чтобы ваше образование и навыки пошли прахом. Вы знаете только то, чему вас обучали. А я знаю больше того, чему меня учили. Поэтому вы будете делать то, что я прикажу. Надеюсь, вы хорошо уяснили мои слова. Не так ли?»

  Повисло молчание.

  — Может быть, — продолжил Мамин, — кто-нибудь желает мне возразить?

  Опять молчание.

  Мамин был марионеткой, марионеткой-чудовищем, в своем роде даже замечательной, если забыть о том, что его дерганье приводило в действие адскую машину пыток и убийств.

  Однажды Лидо Мамин решил продемонстрировать перед камерой свои военно-воздушные силы. Вообще-то никаких военно-воздушных сил в его распоряжении нет. Пока нет. Но летчиками и обмундированием он уже обзавелся.

  — Вот, — провозгласил Лидо Мамин, — наш воздушный флот.

  Первый авиатор ринулся бегом по длинной дорожке, составленной из деревянных досок. Скорость у него была очень приличная. Добежав до конца дорожки, он распростер руки и прыгнул. Приземлился.

  За ним побежал второй авиатор.

  Третий.

  Четвертый.

  И так их летало четырнадцать или пятнадцать. Взмывая в воздух, каждый из них издавал крик энтузиазма и радостно улыбался. Это создавало странное впечатление — казалось, что участники этого дурацкого действа смеялись над самими собой, но в то же время верили в его грандиозность.

  После того как взлетел и приземлился последний авиатор, в кадре появился Мамин.

  — Может быть, это выглядит глупо, но для нас это очень важно. Мы еще не имеем соответствующей материальной базы, но наш разум дозрел до того, чтобы у нас была своя авиация. И она у нас будет. А пока мы не желаем тонуть в болоте безверия. Благодарю за внимание.

  Потом показали камеры пыток. Пустые. Но пол был выпачкан калом и на нем валялись цепи. А на стенах кровь.

  — Здесь, — прокомментировал Лидо Мамин, — предатели и обманщики выкладывают всю подноготную.

  В последнем эпизоде Мамин красовался в огромном саду в окружении телохранителей, жен и детей. Дети не смеялись и не резвились. Они, как и охранники, молча смотрели в объектив кинокамеры. Жены, наоборот, улыбались, некоторые держали на руках малышей. Лидо Мамин скалил свои крупные желтые зубы. Он казался довольно симпатичным, в него можно было даже влюбиться.

  Финальный кадр г— река, кишащая откормленными крокодилами. Они покоились на воде с раздутыми брюхами и ворочали выпуклыми глазами, провожая трупы, которые проплывали мимо. Конец фильма.

  Это было захватывающее зрелище, и я от всей души поздравил Пинчота с удачей.

  — Да, — отозвался он, — меня притягивают неординарные личности. Поэтому я набрел на вас.

  — Весьма польщен, — ответил я, — оказаться в компании Лидо Мамина.

  — Вот и хорошо, — заключил он, и мы отправились к нему домой.

  Франсуа Расин по-прежнему суетился у своей рулетки. Он уже порядочно нагрузился. Лицо его горело. Перед ним громоздилась целая гора фишек. Длинный столбик пепла на его сигаре держался чудом. Потом упал прямо на стол.

  — Я выиграл один миллион четыреста пятьдесят тысяч долларов.

  Шарик остановился на каком-то номере. Франсуа сгреб очередную порцию фишек.

  — Хватит. Нельзя жадничать.

  Мы прошли в переднюю, сели. Джон пошел за бутылкой и посудой.

  — А что вы собираетесь делать с выигрышем? — спросила Сара.

  — Раздам. Суета это все. Жизнь — штука никчемная. Деньги тоже.

  — Деньги — как секс, — констатировал я. — Они кажутся необходимыми, когда их нет.

  — Литературщина, — сказал Франсуа.

  Явился Джон. Открыл первую бутылку и разлил вино по стаканам.

  — Вам надо ехать в Париж, — сказал он мне. — Там вас очень высоко ценят. А здесь вы чужой.

  — А бега там есть?

  — Еще бы! — сказал Франсуа.

  — Он терпеть не может разъездов, — вставила Сара. — А бега и здесь есть.

  — Не такие, как в Париже, — парировал Франсуа. — Поезжайте в Париж. Вместе пойдем на ипподром.

  — Но мне же нужно писать этот чертов сценарий.

  — Поиграем на лошадках, потом попишем сценарий.

  — Надо подумать.

  Джон зажег сигару. Закурил и Франсуа. Сигары были длинные, круглые и, когда их поджигали, издавали шипение.

  — Помоги мне Бог, — сказала Сара.

  — А мы с Франсуа вчера были в Лас-Вегасе.

  — Ну и как? — поинтересовалась Сара.

  Франсуа сделал большой глоток из стакана, затянулся, выпустил огромное кудрявое облако дыма.

  — Слушайте. Слушайте внимательно. Мне поперла удача. Выигрываю пять штук, весь мир у меня в кармане, поймал Бога за бороду. Я все превзошел. Я есмь все. Мне нет преград. Материки трепещут. И тут Джон хлопает меня по плечу и говорит: «Пошли глянем на Тэба Джонса». — «Кто такой Тэб Джонс?» — спрашиваю. — «Да какая тебе разница, — отвечает, — пошли, да и все».

  Франсуа осушил стакан. Джон подлил ему еще.

  — Ну вот, идем куда-то там. Тэб Джонс. Поет. Рубаха на груди расстегнута до пупа. Грудь волосатая. Лоснится от пота. На голом теле болтается огромный серебряный крест. Рот разевает. Штаны в обтяжку. Поглаживает яйца и поет о том, как нужно ублажать женщину. Поет отвратительно и сам мерзкий до жути. Поет про женщин, но это все липа, по нему сразу видать, что ему-то мужик нужен. Меня прямо затошнило от него. И мы еще за это бабки платили. Ну, поделом нам, дуракам. Кто такой этот Тэб Джонс? Ему платят большие тыщи за то, что он чешет яйца и на груди у него блестит крест. Люди добрые голодают, а этот идиот — кумир публики! Бабы визжат! Они думают, что он настоящий! Этот-то картонный шут, который во сне мочит постель… Я говорю:

  «Джон, Бога ради, давай слиняем, у меня крыша поехала и вообще я сейчас концы отдам!» — «Погоди, — отвечает, — может, дальше будет лучше». Но получается не лучше, а хуже, этот парень орет все громче, еще больше вылезает из рубашки, пупком сверкает. Смотрю, женщина, которая рядом со мной, лезет себе в трусы. «Мадам, — спрашиваю, — вы что-нибудь потеряли?» Пупок у него похож на закрытый глаз, и грязный. На него даже птичка побрезговала бы капнуть. И тут этот Тэб Джонс поворачивается и высовывает из штанов свой зад. А мы за свои бабки должны любоваться этой жирной, дряблой, отвратительной задницей! Я немало перевидал за свою жизнь. Однажды, например, меня ни за что ни про что поколотил один фараон. Ну, почти ни за что. Но глядя на эти мерзкие ягодицы, я чувствовал себя пакостней, чем когда меня отделывал тот парень с дубинкой. «Джон, — взмолился я, — смываемся, или мне крышка!»

  Джон улыбнулся:

  — И мы ушли. И мне, правда, хотелось поглядеть на Тэба Джонса. Франсуа дошел до белого каления. На губах у него выступила пена. Он брызгал слюной, кончик сигары намок и потемнел.

  — Тэб Джонс! Кто такой этот Тэб Джонс? На кой черт он мне сдался? Тэб Джонс — дурак! Мне светило пять тыщ, и что мы делаем — идем смотреть Тэба Джонса! Что он мне, брат или сват? Дурак!

  — Итак, — прервал его Джон, — мы вернулись к рулетке.

  — Да, — согласился Франсуа. — Вместо того чтобы загрести пять штук, мне пошли глазеть на этого мудака. Сбил мне всю игру. Что за Тэб Джонс такой? Что я, попсы не видал? Где я? Рулетка крутится, а я стою вышибленный из игры. Какие ставки? Какие цвета? Мне уже ничего не светит. Я потерял ориентировку. Голова идет крутом. Концентрация нарушена, я проигрываю, и этого не поправишь. Поняв, что шансов у меня нет, я с отчаяния поставил на кон все, что у меня было. Я разом совершил все ошибки, какие только можно было сделать. Как будто мной овладела какая-то вражья сила. Я был раздавлен. И все почему? Потому что пошел смотреть Тэба Джонса. Кто же такой этот долбаный Тэб Джонс, я вас спрашиваю?

  Франсуа изошел яростью и сник. Сигара вывалилась у него изо рта. Сара подняла ее и положила в пепельницу. Франсуа тут же достал из кармана новую, обрезал, размял в пальцах, сунул в рот и, в секунду собравшись, ловко зажег. Потом протянул руку за бутылкой, разлил по стаканам и улыбнулся:

  — Черт, я бы, наверное, все равно проигрался. Но игрок, который не может найти извинительного предлога для своего проигрыша, — человек конченый.

  — Литературщина, — сказал я.

  — Жаль, я не умею писать, а то накорябал бы сценарий вместо тебя.

  — Благодарю.

  — Сколько он вам платит?

  Я сделал неопределенный жест рукой.

  — Я напишу сценарий, а гонорар разделим пополам, идет?

  — Идет.

  — Нет, — вмешался Джон, — вы что, за дурака меня держите? Я уж как-нибудь сумею узнать руку автора.

  — Черт с тобой, — сказал Франсуа. — Пускай тебе пишет Тэб Джонс своим хреном.

  На том мы и сошлись, за что и подняли стаканы. Начиналась замечательная ночь.

  Я сидел на табурете, привалившись к стойке в баре Муссо. Сара пошла в туалет. Здесь у стойки было хорошо, стойка как стойка, а зал мне не нравился. Он назывался «новый зал». «Старый зал» был с другой стороны, я ходил туда поесть. Там было сумрачно и тихо. В былое времечко я брал меню, пробегал его глазами, бросал официанту «ну ладно, это потом» и заказывал выпивку. Иногда я приводил с собой дам не слишком безупречной репутации, мы понемножку набирались, начиналась перебранка, их голоса звучали все громче, содержимое стаканов лилось мимо глоток, и они требовали еще и еще выпивки. Тут я выдавал дамам деньги на такси, просил удалиться и дальше напивался уже один. Вряд ли эти денежки шли по назначению. Когда бы я ни закатился в бар Муссо, погуляв на стороне, меня неизменно встречали ласковыми улыбками. Как ни странно.

  И вот я сидел, привалившись к стойке, в новом зале яблоку негде было упасть, набились по большей части туристы, они галдели и выворачивали шеи от любопытства, а глаза их горели адским огнем. Я попросил бармена налить мне еще, и тут кто-то хлопнул меня по плечу.

  — Как дела, Чинаски?

  Я обернулся. У меня никуда не годная зрительная память. Я могу проболтать с вами целый вечер, а наутро не вспомню, кто вы такой. Если бы мою мамашу выкопали из могилы, я бы и ее не признал.

  — В порядке. Взять вам что-нибудь выпить?

  — Нет, спасибо. Мы не знакомы. Я Гарольд Фезант.

  — А, да. Джон говорил, вы собираетесь…

  — Вот именно. Хочу финансировать постановку вашего сценария. Я читал ваши книги. У вас отличное чувство диалога. Читал, читал. Это очень кинематографично.

  — Вы вправду не желаете выпить?

  — Нет. У меня дела в конторе.

  — Ну, как знаете. А чем вы в последнее время занимаетесь, Фезант?

  — Только что закончили фильм о жизни Мака Деруака.

  — Неужто? И как называется?

  — «Сердечная песня».

  Я сделал большой глоток из стакана.

  — Вы, должно быть, шутите. Вы что, всерьез назовете фильм «Сердечной песней»?

  — Да, он будет называться именно так. Он осклабился.

  — Не дурите меня, Фезант. Нет, ну вы и хохмач! Надо же, Деруак — и «Сердечная песня»! С ума сойти!

  — Нет, — сказал он, — я не шучу.

  Он повернулся и ушел.

  Тут вернулась Сара. Она взглянула на меня с подозрением.

  — Чего это ты дыбишься?

  — Позволь мне тебя угостить, и я отвечу. Заодно я долил и себе.

  — Угадай, кого я сейчас встретила в старом зале? — сказала Сара.

  — Кого же?

  — Джонатана Уинтерса.

  — А-а. А теперь сама угадай, с кем я болтал в твое отсутствие.

  — Да с какой-нибудь старой шлюшкой.

  — Нет. Хуже.

  — Хуже не бывает.

  — Я разговаривал с Гарольдом Фезантом.

  — Продюсером?

  — Да. Вон он сидит за столиком в углу.

  — Ой, правда!

  — Не оглядывайся. И не маши. Пей лучше. И я с тобой.

  — Да в чем дело-то?

  — Он, видишь ли, собирался дать деньги под сценарий, которого я не написал.

  — Знаю.

  — И вот пока тебя не было, он подошел ко мне потрепаться.

  — Повторяешься.

  — Пить отказался.

  — Это так на тебя подействовало, что сам сидишь трезвый как стеклышко.

  — Погоди. Он рассказывал про фильм, который они только что кончили.

  — И ты что же, его засрал?

  — Он сам засрал.

  — Ну конечно. В чем все-таки дело?

  Я посмотрел в зеркало. Вообще-то я себе нравлюсь, только не в зеркальном отражении. Оно на меня не похоже. Я допил свою порцию.

  — Допивай, — сказал я Саре. Она послушалась.

  — Так в чем дело?

  — Ну что ты заладила: в чем дело, в чем дело…

  — Какая у тебя цепкая память. И трезвый ты просто на диво. Я махнул бармену, заказал еще выпить.

  — Этот Фезант, значит, рассказывал мне о своем фильме. Он про писателя, который не умел писать, но прославился, потому что вид у него был как у чемпиона родео.

  — Это про кого же?

  — Про Мака Деруака.

  — И это тебя огорчило?

  — Да нет, на это мне как раз наплевать. Но он сказал, как фильм называется.

  — И как же?

  — Ради Бога, не спрашивай. Я пытаюсь вытеснить это из памяти. Чушь несусветная.

  — Скажи.

  — Ну ладно…

  Чертово зеркало маячило прямо перед глазами.

  — Скажи, скажи, скажи!

  — Ладно. «Обломки разбитого вдребезги».

  — Мне нравится.

  — А мне нет. Я ему так и сказал. И он ушел. Мы потеряли нашего единственного спонсора.

  — Надо подойти и извиниться.

  — Никак невозможно. После такого названия.

  — Ты небось хотел бы, чтобы поставили фильм о тебе.

  — Идея! Я напишу сценарий о самом себе!

  — Название уже готово?

  — А как же! «Разбитая жизнь».

  — Давай мотать отсюда. С тем мы и ушли.

  Мы назначили встречу с Джоном Пинчотом в вестибюле гостиницы «Беверли Хиллз» на два часа. Приходилось терять целый день, но Джон настаивал именно на этом часе. Он нашел парня, какого-то Жан-Поля Санраха, у которого своих деньжат не было, но он умел доставать их прямо из воздуха. Про него говорили, что тряхни он садовую статую, из нее посыплются монеты. Он ждал нас в номере 530.

  Где-то там обретался и Джон-Люк Модар, французский режиссер. Пинчот уверял, что он тащится от моих книжек. Гениально.

  Дражайшая Сара сопровождала меня на случай, если мне понадобится посторонняя помощь, чтобы добраться домой. К тому же ей надо было убедиться, что в 530-м не засели в осаде старлетки.

  Джон сидел в вестибюле в громадном кожаном кресле и наблюдал за местной шизанутой публикой. Увидев нас, он поднялся, расправил плечи. Джон большой парень, но хочет казаться еще больше.

  Мы поздоровались и пошли к лифту.

  — Ну, как продвигается сценарий?

  — Зреет помаленьку.

  — О чем он?

  — О пьяни.

  Открылись двери лифта. Кабина была очень уютной. Отделанная мягким темно-зеленым материалом с набивкой из павлинов. Множества павлинов. Даже на потолке красовались павлины.

  — Класс, — сказал я.

  — Перебор, — фыркнула Сара.

  Лифт остановился на пятом этаже, и мы вышли. Пол был застлан той же зеленой ворсовой материей с павлинами. Топча этих павлинов, мы подошли к номеру 530. Дверь в номер габаритами больше походила на ворота рыцарского замка.

  Джон стукнул в дверь металлическим молоточком в виде головы Бальзака.

  Ответа не последовало.

  Он постучал еще раз, погромче.

  Мы молча ждали.

  Дверь медленно растворилась. Перед нами стоял мужчина, бледный как бумага.

  — Анри-Леон! — воскликнул Джон Пинчот.

  — Джон! — воскликнул Анри-Леон. И обратившись к нам, добавил: — Прошу!

  Мы вошли. Номер был огромный. И все в нем было гигантское. Громадные кресла, длиннющие столы. Широкие стены. Высокие потолки. Тем не менее запах в комнате был какой-то застоявшийся, и поэтому, несмотря на масштабы помещения, создавалось ощущение могильной тесноты.

  Нас представили друг другу.

  Бледный мужчина был Анри-Леон Сайрах, брат Жан-Поля Санраха, доставалы. Кроме него в комнате находился Джон-Люк Модар. Он молча и неподвижно стоял посреди комнаты. Закрадывалось подозрение, что он изображает гения. Был он невысокий, смуглый и выглядел так, будто только что неудачно побрился дешевой электробритвой.

  — А, — сказал, обращаясь ко мне, Анри-Леон, — вы дочку захватили! Я слыхал, вашу дочку зовут Рина?

  — Нет, — ответил я, — это Сара. Моя жена.

  — Там на столе выпивка. Много разных вин. И еда. Угощайтесь. А я пойду приведу Жан-Поля, — сказал Анри.

  С этими словами он вышел в соседнюю комнату. А Джон-Люк Модар прошествовал в дальний угол, расположился и уставился на нас. Мы подошли к столу.

  — Открой красненькое, — сказал я Пинчоту, — открой сразу побольше.

  Пинчот начал действовать открывалкой. Еда была разложена на серебряных блюдах.

  — Не ешь мяса, — предупредила меня Сара. — И пирожных. Слишком калорийно. Боги ниспослали мне Сару, чтобы жизнь моя продлилась лет на десять. Боги то и дело толкают меня на край пропасти, чтобы послать спасение в последнюю минуту. Чудные они, эти боги. Теперь вот заставляют меня писать сценарий. А мне не хочется. Конечно, если бы я взялся, то написал бы хорошую вещь. Не гениальную. Но хорошую. Я насчет литературных дел ушлый. Пинчот разлил вино. Мы подняли бокалы.

  — Французское, — опознал Пинчот.

  Сара почмокала от удовольствия.

  Пристроившись у стола, мы могли видеть, что делается в соседней комнате. Анри-Леон пытался оживить огромное тело, возлежавшее на громадной кровати. Тело не поддавалось.

  Я видел, как Анри-Леон, набрав полные пригоршни ледяных кубиков из вазы, принялся растирать ими щеки, лоб и грудь лежавшего.

  Тело оставалось неподвижным.

  Наконец оно приподнялось и застонало: «Что же ты делаешь, сукин сын? Ты же меня заморозишь!»

  — Жан-Поль, Жан-Поль, к тебе посетители!

  — Посетители? Какие к черту посетители! Нужны они мне, как собаке блохи! Пошел отсюда и дай им пинка под зад! На фиг их! К чертовой матери!

  — Жан-Поль, Жан-Поль, им назначено… Это Джон Пинчот и сценарист.

  — О черт, ну ладно… Сейчас я… Надо сначала поправиться… Подожди…

  Анри-Леон вышел к нам.

  — Сейчас выйдет. Ему пришлось пережить тяжелый удар. Он надеялся, что его бросает жена. А нынче утром — бац! каблограмма из Парижа: она передумала. Его чуть кондрашка не хватил. Просто в угол загнала беднягу.

  Мы не знали, что и сказать.

  Потом выкатился Жан-Поль. Белые брюки в широкую желтую полоску. Розовые носки. Туфель не было. Кудрявые каштановые волосы не нуждались в расческе. Он чесал грудь под рубашкой. Точнее, под футболкой, рубашка отсутствовала. В отличие от брата, он был очень крупный и весь розовый. Даже красный. Этот красный колер на его лице то линял почти до белизны, то разгорался с новой силой.

  Нас представили друг другу.

  — А, — повторял он при этом, — а, а.

  И вдруг встрепенулся:

  — Где Модар?

  Оглянулся и увидел Модара, укрывшегося в уголке.

  — Опять прячешься, да? Черт побери, хоть бы что-нибудь новенькое придумал.

  С этими словами он опять кинулся в спальню и захлопнул за собой дверь.

  Модар легонько кашлянул, а мы налили себе еще винца. Оно было отличным. Жизнь была хороша. В кругу этих людей удобно считаться писателем, художником или танцовщиком, можно позволять себе все что угодно — сидеть, стоять, дышать, пить вино и делать вид, что мир у тебя в кармане.

  Опять ввалился Жан-Поль. Мне показалось, что он обо что-то ударился — остановился, потер плечо, почесался и снова двинулся вперед. Дойдя до стола, он стал размеренно ходить вокруг него, восклицая:

  — Все мы тут с дыркой в жопе, правильно? Ну, у кого дырки нет, объявись!

  Джон Пинчот толкнул меня локтем в бок:

  — Гений, правда?

  А Жан-Поль все кружил по комнате и орал:

  — Все мы с дыркой в жопе, так? Вот здесь, посередке, так? Говно ведь отсюда вываливается, я правильно рассуждаю? По крайней мере, мы каждый раз ждем, что это произойдет. Что мы без говна? Нет нас! Сколько же мы за свою жизнь высираем, а? И все идет в землю! Реки и моря насыщаются нашим говном! Мы мерзкие грязные твари! Ненавижу! Каждый раз, вытирая задницу, я ненавижу человечество!

  Он остановился, взгляд его упал на Пинчота.

  — Тебе ведь денег надо, правильно?

  Пинчот улыбнулся.

  — Ладно, недоносок, найду я тебе денег, — сказал Жан-Поль.

  — Спасибо. Я вот как раз сказал Чинаски, что вы гений.

  — Заткнись!

  Жан-Поль обратил свой взор на меня.

  — Что мне у тебя нравится, так это умение взбудоражить. Тех, кто в этом нуждается. А им несть числа. Оставайся таким же святым идиотом, и в один прекрасный день услышишь звоночек из самого пекла.

  — Уже слышал. И не раз.

  — Ба! От кого же?

  — От старых подружек.

  — Ты меня разочаровал, — простонал он и опять заколесил вокруг стола, расчесывая пузо. Наконец, описав последний, самый большой круг, он вырулил в спальню, захлопнул за собой дверь и затих.

  — Мой брат, — сказал Анри-Леон, — неважно себя чувствует. У него неприятности. Я наполнил стаканы.

  Пинчот наклонился ко мне и прошептал: «Они живут в этом люксе уже несколько дней, едят и пьют и ничего не платят».

  — В самом деле?

  — Счет оплатил Фрэнсис Форд Лопалла. Он считает Жан-Поля гением.

  — Любовь и Гений — самые употребляемые слова, — сказал я.

  — Ну, что за хреновину ты понес, — сказала Сара, — ты брось эту хреновину вонючую. На этих словах выплыл из своего угла Джон-Люк Модар и подошел к нам.

  — Налей-ка и мне этого дерьмеца, — попросил он.

  Я налил ему бокал до краев. Джон-Люк выдул его одним махом. Я налил еще.

  — Я читал вашу фигню, — сказал он. — Она замечательна своей простотой. У вас мозговой травмы не было?

  — Может, и была. В 1957 году из меня вытекла почти вся кровь. Я двое суток провалялся в подвале больницы для бедных, пока на меня не наткнулся какой-то сумасшедший ординатор, у которого сохранились остатки совести. Я тогда понес значительные потери, и наверное, не только физические, но и умственные.

  — Это одна из его любимых баек, — вмешалась Сара. — Хоть я его и обожаю, но когда столько раз выслушиваешь одно и то же…

  — Я тоже обожаю тебя, Сара, но когда рассказываешь одну и ту же историю множество раз, она делается все больше похожей на правду.

  — Ну ладно, пупсик, извини, — сказала Сара.

  — Послушайте, — начал Джон-Люк, — напишите-ка титры к моему новому фильму. И еще мне хочется вставить в него эпизод по одному из ваших рассказов, где один парень получает временную работу в какой-то конторе, отвечает там на звонки, такая вот мура. Согласны?

  — Согласен, — ответил я.

  Мы уселись в кресла и начали пить как следует. А Джон-Люк начал говорить. Он говорил и говорил, глядя только на меня. Сперва я чувствовал себя польщенным, но потом мне надоело.

  Джон-Люк говорил без остановки. Он изображал гения и вошел во вкус. Может, он и был гением. Мне-то что. Но я сыт гениями по горло еще со школьной скамьи. Шекспир, Толстой, Ибсен, Дж. Б. Шоу, Чехов и прочие зануды. Ну, эти еще ладно, а были и похуже: Марк Твен, Готторн, сестры Бронте, Драйзер, Синклер Льюис, прямо спасу от них не было, обложили кругом, ни охнуть, ни вздохнуть без их наставлений, они и мертвого подняли бы.

  А Джон-Люк все говорил. Больше я ничего не помню. Только то, что время от времени дражайшая Сара приговаривала: «Хэнк, не пей много. Осади малость. Ты же помрешь к утру».

  А Джон-Люк все крутил свою шарманку.

  Я давно перестал вникать в его слова. Видел только шевелящиеся губы. Он не вызывал раздражения, он был вполне приятным человеком. Разве что неважно выбритым. Но мы пребывали в дивном отеле «Беверли Хиллз», где ходят по павлинам. В волшебном мире. Мне тут нравилось — я в жизни ничего такого не видал. Совершенно бессмысленный, совершенно безопасный мир.

  Вино лилось, Джон-Люк говорил.

  Я потихоньку отключился. Когда я общаюсь с людьми, хорошими или дурными, чувства мои притомляются, я перестаю воспринимать слова и сдаюсь на милость собеседника. Сохраняю вежливость. Киваю. Делаю вид, что во все вникаю, потому что не желаю никого обижать. И моя слабость не раз ввергала меня в серьезные неприятности. Пытаясь быть добрым с другими, я превращаю свою душу в питательный бульон.

  Впрочем, плевать. Мозг отключается. Я слушаю. Реагирую. Еще никому недостало ума сообразить, что меня рядом нет.

  Вино лилось, Джон-Люк говорил. Он наверняка сказал массу удивительного. А я весь сосредоточился на его бровях…

  Наутро, в 11 часов, когда мы с Сарой лежали в постели, зазвонил телефон.

  — Алло?

  Это был Пинчот.

  — У меня новости.

  — Слушаю.

  — Модар ужасно неразговорчивый. Никто на свете не мог бы выжать из него такой поток слов! Ты единственный, кому это удалось! Он трепался несколько часов без продыху! Невероятно!

  — Слушай, Джон, извини, но мне худо, я хочу спать.

  — Ладно. У меня еще новости.

  — Валяй.

  — Насчет Жан-Поля Санраха.

  — Ну?

  — Он говорит, что мне нужно пострадать, что я еще не настрадался как следует, а когда настрадаюсь, он даст денег.

  — Ну и хорошо.

  — Странный он, правда? Вот что значит настоящий гений.

  — Да, — ответил я, — так оно и есть.

  И положил трубку.

  Сара еще спала. Я повернулся на правый бок, лицом к окну, чтобы не захрапеть ей прямо в ухо.

  Не успел я погрузиться в сладкую тьму, напоминающую о вечном покое, как Сарина любимая кошка Красотка соскочила со своей подушечки у хозяйкиного изголовья и прошлась по моей голове. Когтистая лапка попала мне в ухо. Кошка спрыгнула на пол, взлетела на подоконник открытого окна и обратила мордочку на восток. Поднявшееся к зениту солнце не вызвало у меня прилива бодрости.

  Вечером, сидя за машинкой, я выдул один за другим два стакана вина, выкурил три сигареты, прослушал по радио Третью симфонию Брамса и наконец понял, что не заведусь без толчка. Я набрал номер телефона Пинчота. Он оказался дома.

  — Алло?

  — Джон, это Хэнк.

  — Ну, как ты, Хэнк?

  — Отлично. Слушай, я решил взять десять процентов.

  — Но ты же говорил, что аванс затормозит творческий процесс.

  — Передумал. Да и творческий процесс еще не начался.

  — То есть?..

  — То есть я все прокрутил в башке, но еще ничего не написал.

  — А накрутил что?

  — Сценарий будет о пьяни. Об алкаше, который день и ночь торчит у стойки.

  — Ты думаешь, это кого-нибудь может заинтересовать?

  — Знаешь, Джон, если бы я собирался кого-нибудь заинтересовывать, я бы ни строчки не написал. Ни в жизнь.

  — Ну ладно. Привезти чек?

  — Не надо. Пришли по почте. Сегодня же. Спасибо заранее.

  — Тебе спасибо, — отозвался Джон.

  Я вернулся к машинке и сел. Она была в полном порядке. Я напечатал:

  ПЬЯНИЦА ГРУСТНЫЙ С ДУШОЮ НЕЖНОЙ

  Бар Дэнди. День

  Камера панорамирует сверху вниз, медленно приближается к стойке. На табурете сидит молодой человек. Похоже, он провел здесь целую вечность. Он подносит к губам стакан…

  Ну, слава Богу, стронулся с места. Самое тяжкое — написать первую строчку, дальше пойдет само собой. Надо только завестись — и покатит как по рельсам.

  Я будто сам очутился в баре. Почувствовал неистребимый запах мочи, который достанет тебя, где бы ни сел. Чтобы его перебить, надо немедленно выпить. Чтобы он не успел тебя пронять, надо опрокинуть четыре-пять стаканчиков. Перед моими глазами как живые встали завсегдатаи бара: их тела, и лица, и голоса — все это было со мной. И я был среди них. Видел, как в тонкую стеклянную кружку льется струя пива, и белая пена пузырясь плывет через край. Пиво совсем свежее, и после первого глотка кружки эдак четвертой надо вздохнуть, задержать воздух — и понеслась… Утренний бармен был хороший парень. Диалог пошел как по маслу. Я строчил без передышки…

  Потом зазвонил телефон. Междугородная. Звонил мой агент и переводчик из Германии Карл Фосснер. Карл говорил на особом языке, на котором, как ему казалось, объясняются американские хипы:

  — Эй, ёбарь хренов, как дрочится?

  — Нормально, Карл, а ты как, не даешь заржаветь своей отвертке?

  — Ага, уже с потолка сперма капает.

  — Молодец.

  — Спасибо, сынок. У тебя учусь. Кстати, сынок, у меня хорошие новости. Сказать, какие?

  — Сыпь, сынок!

  — Ты небось думаешь, я тут задницей «Дикси» высвистываю, а я перепёр три твоих книжки: стихи «Вши судьбы», рассказы «Сны в выгребной яме» и роман «Пожарная станция».

  — Готов отдать тебе левое яйцо, брат.

  — Беру. Высылай авиапочтой. Но у меня еще не все.

  — Не томи.

  — В прошлом месяце у нас была книжная ярмарка, я вел переговоры с шестью крупнейшими издателями, и позволь доложить, они хотят тебя со всеми потрохами.

  — С моими потрохами?

  — Со всей твоей писаниной. Врубаешься?

  — Помаленьку.

  — Я пригласил всю шестерку к себе в отель, выставил пиво, вино, сыр и орешки. И объявил, что принимаю заявки на предоплату трех твоих книг. Они заржали и накинулись на выпивку. Короче, эти засранцы у нас в руках. Они знают, что ты в хитах. Я подпустил пару шуточек, они расслабились, я начал торги. Подробности тебя не касаются, ну, в общем, Крумпф расщедрился больше всех. Я подписал с ним контракт. Потом и с остальными. Эти ублюдки надрались в лёжку, а Крумпф, понятно, больше всех. В общем, тебе подфартило. Ты знаменит, как Эррол Флинн.

  — Ну ты и фраер, Карл. И сколько же мне обломится?

  — Сынок, где-то тыщ тридцать пять! На днях перешлю телеграфом.

  — Ни хрена себе!

  — А ты думал! Выбился в гении, мать твою растак!

  — Еще как выбился!

  На этом разговор кончился.

  В несколько минут я превратился в значительное лицо. Тридцать лет голодухи и безвестности уходили в прошлое.

  Я вернулся за машинку, щедрой рукой налил винца, принял и повторил. Нашел огрызок сигары, зажег. По радио передавали Шестую симфонию Шостаковича. Я ударил по клавишам:

  Бармен Люк, перегнувшись через стойку, разглядывает сидящего перед ним молодого человека.

  Л ю к. Слушай, я смотрю, ты отсюда не вылезаешь. Сидишь и лакаешь целыми сутками.

  М о л о д о й ч е л о в е к. Ага.

  Л ю к. О'кей, мне, конечно, вообще-то плевать, но это дело до добра не доведет.

  М о л о д о й ч е л о в е к. Ничего, Люк, не беспокойся. Главное, следи за отстоем пива.

  Л ю к. Насчет этого будь спокоен, парень. А тебе что — больше делать нечего?

  М о л о д о й ч е л о в е к. В шестом классе… Да, в шестом. Училка велела написать сочинение: самый памятный день в моей жизни. Мне больше всего запомнилась поездка в Денвер.

  Л ю к. Так-так.

  М о л о д о й ч е л о в е к. Но я написал про лягушку, которую нашел в саду возле дома. Она запуталась в проволоке у забора. И не могла выбраться. Я освободил ей лапки, а она все равно не двигалась.

  Л ю к (зевая). Ну и что?

  М о л о д о й ч е л о в е к. Я взял ее в руки и стал с ней разговаривать. Сказал, что тоже попал в ловушку, что меня тоже зацепили. Долго говорил. И она наконец спрыгнула с ладони, заскакала по лужайке и исчезла в кустах. Это было первое существо, которое я пожалел.

  Л ю к. Ну и что?

  М о л о д о й ч е л о в е к. Училка прочитала это в классе. Все рыдали.

  Л ю к. Ну и что?

  М о л о д о й ч е л о в е к. Ну, и я подумал, что могу стать писателем.

  Л ю к (перегнувшись через стойку). Ну, ты и чудило!

  Я решил, что на сегодня хватит. И, сидя за машинкой, стал слушать радио. Не помню, как я очутился в постели. Но утром проснулся именно там.

  В этой части романа новых знакомств с обитателями «Мувиленда» не происходит. Но всплывает одна старая история — о Чарлзе Мэнсоне. Он стал героем фильма — доку-драмы Лоренса Меррика «Helter-Skelter» («Кавардак» — помните такую песенку «Битлз»?) о кровавом маньяке, который ловко использовал готовность «детей-цветов» поклоняться «великому человеку», главе «семьи Мэнсона», совершившей в конце шестидесятых годов несколько десятков зверских ритуальных убийств, в том числе убийство Шэрон Тейт, беременной жены режиссера Романа Поланского.

  Прим. переводчика.

  Итак, в шестьдесят пять лет я выбирал первый в своей жизни дом. Помнится, мой отец мечтал об этом всю жизнь. Он говорил мне: «Вот за труды всей жизни я куплю дом. Ты его унаследуешь, а со временем купишь свой и оставишь сыну два дома. А твой сын…»

  Этот процесс казался мне ужасно нудным: дом за домом, смерть за смертью. Десять поколений — десять домов. А потом родится умник, который за один присест продует все это добро в карты или сожжет одной спичкой.

  И вот теперь я выбирал дом, который был мне на фиг не нужен, и писал сценарий, который совсем не собирала писать. Меня затягивало в эти жернова, и я чувствовал, что не в силах противиться ходу вещей.

  Первая контора по продаже недвижимости, в которую мы обратились, находилась в Санта Монике. Называлась она «Дома XXI века».

  Мы с Сарой вошли в офис. За столом сидел молодой парень при галстуке, в красивой полосатой сорочке и в подтяжках. Вид у него был официальный. Он деловито перебирал бумажки. Оторвавшись от своего занятия, бросил на нас взгляд.

  — Чем могу служить?

  — Мы хотим купить дом, — ответил я.

  Молодой человек отвернулся от нас и уставился в стенку. Прошла минута. Две.

  — Пошли отсюда, — сказал я Саре.

  Мы сели в машину, я нажал на стартер.

  — И как ты это объяснишь? — спросила Сара.

  — Не захотел возиться. Сидел себе человек, читал, а тут мы, шваль какая-то. Чего время терять!

  — Но ведь это не так.

  — Так или не так, но нас ткнули мордой в дерьмо.

  Правда, ощущение было поганое. Конечно, у меня на лбу написано, что я с «бодуна», небрит, одет черт-те во что. И годы бедности наложили на меня свой отпечаток. Но разве можно судить о человеке только по внешности? А слова? А поступки?

  — Мать честная, — засмеялся я, — того и гляди, нам вообще никто дом не продаст!

  — Этот парень — просто дурак, — сказала Сара.

  — Но его контора располагает самой большой сетью недвижимости в штате.

  — Он дурак, — повторила Сара.

  Ощущение униженности не проходило. Может, я и в самом деле какой-то ублюдочный, и единственное, что умею — стучать на машинке? И то нерегулярно.

  Дорога резко пошла в гору.

  — Куда это нас занесло? — спросил я.

  — Топанго-каньон называется.

  — Выглядит подозрительно.

  — Да нет, вполне нормально. Если не обращать внимания на грязь и хипарей.

  Я заметил вывеску — «Обезьяний рай». Это был бар. Я припарковался к тротуару, мы высадились. Вход блокировала целая куча мотоциклов.

  Мы вошли в зал, набитый молодняком в кожанках и грязных шарфах. Лица многих исполосованы шрамами. Много бородатых, по большей части недомерков. Глаза у всех какие-то выцветшие, круглые и пустые. Казалось, эти люди приклеились к стульям и неделями не сходили с мест.

  Мы нашли пару свободных табуретов.

  — Два пива, — распорядился я, — и бутылку какого-нибудь пойла.

  Бармен засеменил выполнять заказ.

  От пива нам с Сарой сразу полегчало.

  Я заметил, что с другого конца стойки на нас уставилась чья-то рожа. Круглая и слегка дебильная. Ее обладателем был молодчик с грязно-рыжей шевелюрой и такой же бородой. С абсолютно белыми бровями. Нижняя губа отвисла, словно ее тянул вниз невидимый груз. Рот слюнявый.

  — Чинаски, — выговорил он. — Сукин сын, Чинаски!

  Я чуть кивнул.

  — Один из моих читателей, — сказал я Саре.

  — О! — отозвалась она.

  — Чинаски! — услышал я голос справа.

  — Чинаски! — эхом откликнулось еще откуда-то.

  Передо мной на стойке появилось виски. Я поднял стакан: «Спасибо, ребята!» — и опрокинул.

  — Не так резво, — сказала Сара. — Не забывай, где ты находишься. А то мы с тобой отсюда никогда не выкатимся.

  Бармен принес еще виски. Он был коротенький, с багровыми шрамами по всему лицу. И выглядел покруче своих клиентов. Он встал возле нас и уперся в меня глазами.

  — Чинаски, — сказал он. — Величайший в мире писатель!

  — Если вы настаиваете, — ответил я, взял стакан и передал Саре, которая махнула его залпом. Сара кашлянула и поставила стакан на стойку.

  — Это чтобы тебе меньше досталось.

  Вокруг нас потихоньку скапливался народ.

  — Чинаски, Чинаски… Мать твою… Я все твои книжки прочитал. Все до единой! Надо же — могу вот так запросто хлопнуть тебя по заднице! Чинаски, давай дернем на пару! Хочешь, я тебе твой стишок прочитаю?

  Я расплатился, и мы дали ходу. Мне опять бросились в глаза кожаные куртки, бледность и атмосфера безрадостности.

  Что-то жалкое было во всех этих беднягах, я почувствовал безотчетную тоску, и мне захотелось протянуть к ним руки, обнять и утешить, как какому-нибудь Достоевскому, но я, слава Богу, смекнул, что они только рассмеются мне в глаза.

  Этот мимолетный приступ сострадания гроша ломаного не стоил.

  Они проводили нас до машины. «Чинаски, Чинаски… А кто эта прекрасная леди? Ты ее не стоишь, парень! Чинаски, куда же ты, выпей с нами! Будь человеком! Будь таким, как твоя писанина, Чинаски, не будь мудаком!»

  Они, конечно, имели на меня право. Мы сели в машину и медленно двинулись сквозь толпу, которая нехотя расступалась, посылая нам воздушные поцелуи. Кто-то хлопнул ладонью по стеклу…

  Я вырулил на шоссе.

  — Значит, это и есть твои читатели? — спросила Сара.

  — Да, видимо, мой основной контингент.

  — А порядочные тебя совсем не читают?

  — Надеюсь, что читают и они.

  Дальше мы ехали молча. Потом Сара спросила:

  — О чем ты думаешь?

  — О Деннисе Боди.

  — Кто такой Деннис Боди?

  — Мой единственный школьный друг. Я думаю, что стало с ним теперь.

  По дороге я увидел вывеску «Недвижимость. Фирма «Радуга».

  Я припарковался. Место для стоянки было плохо вымощено, в ямах и выбоинах. Мне удалось найти более-менее ровную площадку. Мы пошли в контору. Прямо на пороге сидела жирная грязно-белая курица. Я поддел ее носком. Она встрепенулась, выпустила дерьмеца, впорхнула в комнату, выбрала местечко в уголке и уселась.

  За столом сидела дама лет сорока пяти, костлявая, с прямыми седыми волосами, украшенными красным бумажным цветком. Она прихлебывала пиво и курила «пэлл-мэлл».

  — Ах, батюшки, здрасте! — обрадовалась она нам. — Ищете что-нибудь в наших краях?

  — Можно сказать и так, — ответил я.

  — Будем считать, вы так и сказали! — захохотала она.

  Дама, не отрываясь, допила пиво и протянула мне визитку:

  «Радуга». Продажа недвижимости.

  У нас есть то, что вам нужно.

  Лайла Грант, к вашим услугам.

  Лайла поднялась с места.

  Не заперев дверь конторы, она села в машину. Это была «комета» 62-го года выпуска. Я сразу ее узнал, у меня когда-то была такая. Она выглядела точь-в-точь как моя крошка, когда я продавал ее на металлолом.

  Мы пристроились в хвост и поехали вверх по извилистой грязной дороге. Несколько минут мы передвигались в кромешной тьме. Улицы не освещались совсем, а по обеим сторонам зияли пропасти. Я подумал, что ехать тут поздно вечером, без огней и сильно поддавши, не так уж безопасно.

  Наконец мы подкатили к некрашеному деревянному дому. Когда-то, конечно, его красили, судя по всему — в грязновато-белый цвет, но время почти не оставило на нем следов былой красоты. Дом здорово осел, накренился вперед и набок. И был он большой и какой-то родной.

  Вот что значит, подумалось мне, брать аванс за ненаписанный сценарий и пользоваться услугами налогового консультанта.

  Мы ступили на крыльцо, и доски прогнулись под нашей тяжестью. Я весил 228 фунтов — за счет жира, а не мускулов. Ах, молодость, где ты! Когда-то я весил 144 при росте в 6 футов: то были времена, когда мне нечего было жрать и хорошо писалось.

  Лайла стукнула в дверь.

  — Дарлин, золотко, ты в порядке? Соберись, дорогая, принимай гостей, желающих осмотреть твой замок! Ха-ха-ха!

  Лайла толкнула дверь, и мы вошли.

  Внутри было темно и воняло подгорелой индейкой. Крылатые тени метались по стенам. На шнуре болталась голая тусклая лампочка. Изоляция ободралась, провода обнажились. У меня по спине пробежал холодок. Предвестник страха. Но меня успокоила мысль, что за такую развалюху дорого не запросят.

  Из тьмы возникла Дарлин. Огромный накрашенный рот. Растрепанные волосы. Глаза, источающие доброту, которую не одолели прожитые годы. Рыхлая фигура затянута в джинсы и выцветшую блузку в цветочек. В ушах голубые клипсы, похожие на глазные яблоки. В пальцах самокрутка. Дарлин бросилась нам навстречу.

  — Лайла, ты спятила? Что стряслось?

  Лайла взяла у Дарлин самокрутку, затянулась и тут же отдала.

  — Как поживает твой одноногий придурок братец Уилли?

  — А, черт его задери, опять загремел в тюрягу. Ему скучно делается, когда его не имеют по-крупному.

  — Не бойсь, кто на него позарится!

  — Думаешь?

  — Не сомневайся.

  — Ну, дай Бог.

  Нас представили друг другу. Повисло молчание. Мы стояли, будто нам отшибло память и мы позабыли, какого черта сюда закатились. Мне это даже понравилось. Простою, думал я, сколько получится. И сосредоточился на разлохматившемся шнуре с лампочкой.

  Медленным шагом вошел худой мужчина. Он ставил вперед одну ногу, потом осторожно подтягивал вторую. Шел как слепец без палки. Подгреб к нам. Лица не видать в густой кудрявой бороде. Но глаза были замечательные. Темно-зеленые. Изумруды, а не глаза. В общем, стоило ехать, чтобы увидеть этого сукина сына. И улыбка у него была грандиозная. Он приблизился еще. Остановился и все улыбался, улыбался.

  — Мой муж, — представила его Дарлин. — Двойной Квартет.

  Он кивнул. Мы с Сарой тоже кивнули.

  Наклонившись ко мне, Лайла прошептала:

  — Они раньше в кино работали.

  Сара стала подавать признаки нетерпения.

  — Ну ладно, давайте посмотрим дом.

  — Конечно, дорогая, ноги в руки, и за мной.

  Мы двинулись вслед за Лайлой в соседнюю комнату. Оглянувшись, я увидел, как Двойной Квартет взял у Дарлин самокрутку и сделал затяжку.

  Черт побери, и чудные все же были у него глаза! И впрямь — зеркало души. Но улыбка — это уже перебор.

  Мы оказались не то в передней, не то в гостиной. Мебель отсутствовала. Только к стенке был прицеплен за конец пустой водяной матрас, на котором красной краской красовалась надпись:

  — Гляньте-ка сюда, во двор, — сказала Лайла. — Прелестный вид!

  Мы выглянули в окно. Двор был под стать дороге, по которой мы ехали, только еще хуже:

  выбоины, грязные лужи, камни. Валялся разбитый унитаз.

  — Очень мило, — сказал я. — Оригинально.

  — Обитель художников, — пояснила наша посредница.

  Я тронул занавеску, висевшую на окне. Кусок, за который я взялся, тут же отвалился.

  — Эти люди погружены в свой внутренний мир, — сказала Лайла. — Они не обращают внимания на житейские мелочи.

  Мы стали подыматься наверх. Лестница оказалась на удивление прочной. Ее добротность как-то сразу примирила меня с остальным.

  В спальне тоже ничего не было, кроме водяного матраса, на сей раз наполненного. Он одиноко притулился в углу. И почему-то вздулся с одного краю, так что казалось, что он вот-вот лопнет.

  Ванная была выложена плиткой, но пест так давно не мыли, что она почти исчезла под слоем грязи.

  Коричневая краска, которой был выкрашен туалет, облупилась, и проступили более ранние слои точно такой же. Столь мерзкого сортира мне еще не приходилось видеть ни в одном самом занюханном баре; я мысленно перебрал их в памяти и убедился, что такой жуткой хезаловки она не сохранила. Я на минутку выскочил на крыльцо вдохнуть свежего воздуха, усилием воли отогнал от себя образ увиденного и прошел в ванную.

  — Извините, — сказал я.

  Лайла меня поняла.

  — Уж это вы нас извините, — сказала она.

  Я постарался не зацепиться взглядом за саму ванну, но надписи над ней бросались в глаза:

  Если Тим Лири не Бог, значит, Бог умер.

  Мой отец умер в бригаде Авраама Линкольна.

  И у дьявола есть киска.

  Чарлз Линдберг — минетчик.

  Там были и другие граффити, но их невозможно было разобрать под слоем грязи.

  — А теперь погуляйте сами, осмотритесь, прочувствуйте, так сказать, дух места. Покупка дома — такая морока. Не торопитесь и чувствуйте себя как дома.

  Лайла вышла. Слышно было, как она спустилась по лестнице. Мы с Сарой пошли в холл. Со стены на веревке свисал заржавленный кофейник.

  — Ой, мамочки, — сказала вдруг Сара, — мамочки!

  — Что такое?

  — Я вспомнила, что видела фотографию этого дома. Только сейчас вспомнила! То-то, думаю, мне всё знакомым кажется!

  — И что же это за дом?

  — Один из тех, где кого-то Чарлз Мэнсон укокошил!

  — Ты уверена?

  — Да, да!

  — Надо сматываться…

  Мы стали спускаться по лестнице. Внизу нас поджидала вся компания: Лайла, Дарлин и Двойной Квартет.

  — Ну, — спросила Лайла, — что скажете?

  — У меня есть ваш телефон, — ответил я, — созвонимся.

  — Если вы творческие люди, — вставила Дарлин, — мы сбавим цену. Мы любим творческих людей. Вы творческие?

  — Нет, — ответил я. — По крайней мере, я — нет.

  — Я могу вам показать кое-что еще, — сказала Лайла.

  — На сегодня хватит, — ответила Сара. — Надо передохнуть. Нам пришлось пройти мимо каждого из них, и покуда мы прощались, Двойной Квартет все улыбался, улыбался…

  Район Марина дель Рей переживал не лучшие времена. Для верности Джон Пинчот пользовался, передвигаясь в этих местах, зеленым «понтиаком» 1968 года, а Франсуа Расин — коричневым «фордом» 1958-го. А иной раз они не брезговали и мотоциклом — на этот случай у них имелась пара «кавасаки» — 750— и 1000-литровый.

  Однажды за руль ветерана-«форда» сел Веннер Зергог, он забыл залить в радиатор воды, и мотор заглох навеки.

  — Что поделаешь — гений, — сказал мне Джон. — Не от мира сего. Когда Франсуа Расин слинял во Францию, Джон продал «форд». И вот наступил день, когда он позвонил мне.

  — Мне приходится съезжать. Тут затевают строить отель или еще что-то в этом роде. Черт, ума не приложу, куда деваться. Мне нельзя уезжать из города, надо подзаняться твоим сценарием. Как, кстати, он продвигается?

  — Помаленьку.

  — У меня наклевывается неплохая сделка. А если не выгорит, есть на примете один парень в Канаде. Только вот этот чертов переезд. Уже бульдозеры подогнали.

  — Слушай, Джон, располагайся у меня. У нас есть наверху лишняя спальня.

  — Ты серьезно?

  — Вполне.

  — Я в доме не засиживаюсь. Ты меня и видеть не будешь.

  — Ты «понтиак» еще не сбагрил?

  — Нет.

  — Ну, загружайся и давай сюда.

  Я спустился вниз и сообщил Саре новость.

  — У нас тут Джон немного поживет.

  — Какой?

  — Джон Пинчот. Его хижину стирают с лица земли. Бульдозерами. Пускай у нас перекантуется.

  — Хэнк, ты же ни с кем не уживаешься. В момент взбеленишься.

  — Ненадолго ведь.

  — Ты будешь наверху на машинке стучать, а я тут внизу за все отдуваться.

  — Устроимся как-нибудь. Не забывай, что Джон выплатил мне аванс за сценарий.

  — Ну, Бог в помощь, — сказала она, повернулась и ушла в кухню.

  Первые два вечера прошли сносно: мы с Джоном и Сарой пили и болтали. Джон травил байки, все больше про то, как трудно ладить с актерами и к каким ухищрениям приходится прибегать, чтобы они худо-бедно справились с ролью. Например, один парень в разгар съемок отказался произносить текст. Все делал как полагалось, но молчал как удавленный, требовал, чтобы какой-то там эпизод сняли по его причуде. А съемки шли где-то у черта на куличках, в джунглях, деньги кончались, и времени оставалось в обрез. И тогда Джон ему говорит: «Черт с тобой, будь по-твоему». И сняли эпизод, как он хотел, и звук записали. Только пленку в аппарат не зарядили. И все дела.

  Во второй вечер вино текло рекой. У меня тоже язык развязался, и я пересказывал свои старые истории. Когда перевалило за полночь, Джон сказал: «Гизелла влюбилась в одного режиссера, а у него всего одно яйцо…»

  Гизелла — парижская подружка Джона.

  — Жаль, — сказал я.

  — Теперь еще хуже стало. Второе тоже отказало. Рак. Гизелла в отчаянии.

  — Да, невезуха.

  — Еще бы. Я утешал ее как мог. Пишу, звоню. И прямо в разгар съемок. (Неприятности всегда случаются в разгар съемок.) Гизелла — знаменитая французская актриса. Они с Джоном делили кров в Париже. Мы с Сарой попытались его успокоить. Он взял сигару, обрезал кончик, лизнул, зажег, сделал затяжку и выпустил клуб ароматного дыма.

  — Знаешь, Хэнк, я всегда знал, что ты напишешь для меня сценарий. Интуиция подсказывала. Причем я давно это знал. И давно начал искать деньги.

  — Еще неизвестно, что у меня получится.

  — Известно. Я читал все твои вещи.

  — Мало ли что было. В писательском деле больше «бывших», чем в любом другом.

  — К тебе это не относится.

  — Я согласна с ним, Хэнк, — сказала Сара. — Ты настоящий ас. Зубы съел на этом деле.

  — Но сценарий! Это все равно что с роликовых коньков встать на настоящие. И сразу выйти на лед.

  — У тебя получится. Я был уверен в этом еще в России.

  — В России?

  — Да, прежде чем мы познакомились, я ездил в Россию искать деньги под этот проект.

  — О котором я ни ухом ни рылом…

  — Вот именно. Об этом знал только я. Из достоверных источников мне стало известно, что в России есть одна дама, у которой на счету в швейцарском банке восемьдесят миллионов.

  — Похоже на дешевый телевизионный триллер.

  — Похоже. Но я навел справки. У меня надежные каналы проверки. Но об этом я распространяться не стану.

  — Нам это ни к чему, — сказала Сара.

  — В общем, я раздобыл ее адрес. И начал плести интригу. Стал писать ей письма.

  — И что — вкладывал в конверты свое фото в голом виде?

  — Не сразу. Поначалу письма носили формальный характер. Я писал, что случайно наткнулся на ее адрес: он был нацарапан на клочке бумаги в коробке из-под обуви, которую я нашел в одном парижском доме. Я высказал предположение, что это перст судьбы. Вы не представляете, сколько потов с меня сошло, пока я сочинял всю эту муру!

  — И все ради того, чтобы снять фильм?

  — О, ради этого я и не на такое готов!

  — Даже на убийство?

  — Фу, что за вопрос! Итак, я слал ей письмо за письмом, и мало-помалу они превращались в любовные.

  — Я и не подозревала, что ты знаешь русский, — сказала Сара.

  — Я писал по-французски. У дамы был переводчик. Она отвечала мне по-русски, а мне переводили на французский.

  — Нет, это не годится даже для телевидения.

  — Не спорю. Но меня сверлила мысль о ее миллионах, и оттого письма делались нежнее и нежнее. До крайности.

  — Выпей-ка, — сказал я, наливая ему в стакан.

  — И вот наконец она приглашает меня в гости. Я нежданно-негаданно оказываюсь в снегах России.

  — В снегах России, значит…

  — Я снял номер, который КГБ наверняка нашпиговал «клопами». В том числе туалет. Им было слыхать, как мои какашки шлепаются в дно унитаза.

  — Так и слышу этот звук.

  — Не перебивай, слушайте дальше. Договариваюсь о свидании с дамой. Еду к ней. Стучу. Дверь открывается — на пороге прелестное создание. В жизни не видел такой красоты!

  — Джон, умоляю…

  — Увы, то была не моя корреспондентка, а переводчица.

  — Джон, — спросила Сара, — признайся, сколько ты выпил до нас?

  — Нисколько! Ни грамма! И говорю вам как на духу! Чистую правду! Ну вот, значит, вхожу в комнату, а там сидит старая карга, вся в черном, без зубов. Зато в бородавках. Подхожу, кланяюсь. Беру ее руку, закрываю глаза и целую. Переводчица садится в кресло, наблюдает. Я к ней поворачиваюсь и говорю: «Мне хотелось бы поговорить с вами наедине». Она что-то говорит старухе. Та смотрит на меня и что-то отвечает. Девушка переводит: «Метра сказала, что хочет побыть с вами вдвоем. Но в церкви. Метра очень набожная».

  «Я влюблен в вас», — говорю я девушке. Они опять переговариваются, девушка переводит: «Метра говорит, что любовь возможна, но сначала вам следует пойти с ней в церковь». Я киваю в знак согласия, старуха медленно встает с кресла, и мы уходим, оставляя прекрасную переводчицу…

  — Нет, эта шутка, пожалуй, тянет на «Оскара», — сказал я.

  — Потерпи. Я все-таки рассказываю о том, как выбивал деньги под твой будущий сценарий.

  — Прости Бога ради, Джон, я весь внимание.

  — Ну вот, приходим в церковь, опускаемся на колени. Я неверующий. Стоим на коленях, молчим. Потом она дергает меня за руку. Поднимаемся, идем к алтарю. Перед ним полно свечей. Какие горят, какие нет. Мы зажигаем негорящие. Она от этого возбуждается. Губы дрожат, в уголках рта пена. Слюна стекает, исчезает в морщинах. Нет, я старость уважаю! Но иногда она отвратительна.

  — А по-моему, чем меньше мыслей, тем моложавей вид.

  — Вряд ли эта старуха изнуряла себя думами… Ну так вот, возжигание свечей сильно ее возбудило. Она стиснула мне руку — в этой дьяволице оказалось столько силищи! — и потянула к распятию.

  — Та-ак…

  — Тут она меня отпустила, хлопнулась на колени и стала лобзать ноги Христа. Все их исслюнявила. Впала в раж. Затряслась вся. Потом поднялась, взяла меня за руку и указала на то место, которое только что целовала. Я улыбнулся. Она опять показывает. Я опять улыбаюсь. Тут она меня сграбастала и давай пихать на пол. Черт, думаю, ни хрена себе, вот попал, но вспоминаю про восемьдесят миллионов, бухаюсь на колени и целую ноги Спасителя. Они там, в России, их не вытирают. Слюна Метры, пыль — в общем, мне стоило немалых сил себя превозмочь. Метра опять меня сграбастала и потащила туда, где стоял народ. Мы снова опустились на колени. И вдруг она обхватывает меня руками и прижимается ртом к моим губам. Повторяю, я против старости ничего не имею, но это было все равно что целовать канализационный сток. Я отпрянул. Меня будто под дых ударили. Я отвернулся и сблевнул. Мы вместе покинули церковь. Я проводил ее до дому, купил бутылку водки и вернулся к себе в номер.

  — Знаешь, если бы я такое написал в сценарии, мне бы дали пинка под зад.

  — Ясное дело. Но это еще не все. За водкой я все обдумал и решил не отступать. Старуха, судя по всему, не в своем уме. Только безумец стал бы целоваться в церкви, правда? Разве что при венчании. А что, если…

  — Поцеловался, можно и жениться? — догадался я.

  — Так или иначе, сперва надо было убедиться в реальности воьмидесяти миллионов. Усидев бутылку, я принялся за длинное любовное письмо Метре, держа в уме переводчицу. И где-то между жарких любовных строк ввернул фразу о том, что хочу-де снять кино о нас двоих и что краем уха слыхал о ее швейцарских денежках. Но это, мол, конечно, никакого отношения к моему появлению не имеет, хотя у меня и нет никаких средств. Просто мне ужас как хотелось воплотить на экране нашу любовь, чтобы о ней узнал весь мир.

  — И все это ради того, чтобы добыть денег на постановку сценария, про который Хэнк даже не подозревал? — осведомилась Сара.

  — Точно так.

  — Ты спятил, — сказал я.

  — Возможно. Тем не менее старая дама получила мое письмо и согласилась поехать со мной в Швейцарию забрать деньги из банка. Мы стали готовиться к отъезду. Совершили еще две совместные прогулки — поцеловать ноги Христу, возжечь свечи и облобызаться… А потом мне позвонил мой агент. Женщину, что хранила деньги в швейцарском банке, звали точно так же, как и мою старуху, и возраст у нее был такой же, только родилась она в другом месте и от других родителей. Вот такое идиотское совпадение. Я сел в лужу. Деньги пришлось выслеживать сызнова.

  — Нет повести печальнее на свете, — сказал я.

  — И каждое слово в ней — сущая правда, — сказал Джон.

  — Что же заставляет тебя терпеть такие муки из-за какой-то киношки? — спросила Сара.

  — Любовь, — ответил Джон.

  Пару дней спустя мы опять приехали на студию Денни Сервера в Венисе.

  — Тут один умник сочинил сценарий тоже про пьянь, — сказал Джон. — Поглядим? И мы втроем — Джон, Сара и я — пошли смотреть кино. Народ в зале уже расселся по местам. А бар был закрыт.

  — А бар закрыт, — сказал я Джону.

  — Закрыт, — повторил он.

  — Надо было чего-нибудь взять…

  — Через квартал отсюда винный магазин. На той стороне, где набережная.

  — Мы мигом.

  Мы взяли пару красненького и открывалку. На обратном пути нас дважды останавливали попрошайки. В общем, когда мы добрались до студии и вошли в зал, попали в густую тьму — фильм уже крутили.

  — Черт, — сказал я, — ни фига не видать.

  На меня зашикали.

  Я огрызнулся.

  — Будьте любезны, потише, — пропищал женский голос.

  — Давай сядем в первый ряд, — сказала Сара, — там вроде есть места.

  Мы протиснулись вперед. Я наступил кому-то на ногу и услышал в свой адрес: «Ублюдок!»

  — От такого слышу, — ответил я.

  Нам все-таки удалось нащупать два пустых кресла, и мы сели. Сара достала сигареты и спички, я откупорил бутылку. Стаканов у нас не было, я отхлебнул из горла и передал бутылку Саре. Она тоже отпила, вернула мне бутылку и прикурила сигареты для нас обоих.

  Сценарий к фильму «Возвращение из ада» сработал парень, который раньше гнал «мыльные оперы», — Пэт Селлерс. Он стряпал серию за серией, покуда не проиграл схватку бутылке. И пошло-поехало: развод, утрата семьи, дома. Короче, Пэт скатился на самое дно. Но он совершил свой «кам-бэк», вернулся из ада. Написал вот этот самый сценарий. Ходит сухой как лист. Лекции какие-то читает. В помощь алкоголикам.

  Я еще разок приложился к бутылке и передал ее Саре.

  Не отрываясь от экрана. Там изображали социальное дно. Была ночь, развели костер. Для социальных низов герои выглядели слишком прилично одетыми. И совсем не походили на бродяг. Больше на голливудскую массовку или телевизионных статистов. И у каждого — машина с прицепом. Прямо с конвейера. Я таких и не видал никогда. Может, их специально наштамповали для съемок?

  — Дай бутылку, — попросил я Сару.

  Подняв ее над головой, я сделал внушительный глоток. И снова услыхал за спиной шипенье.

  — Что за люди! — пожаловался я Саре. — Чего им от нас надо?

  — Ума не приложу.

  Я опять стал глядеть кино про бродяг с автоприцепами. Один из них толкал речь. Остальные внимали.

  — … бывало, просыпаюсь — не пойму, где я. Одеваюсь, выхожу, ищу машину — нет. И черт ее знает, куда подевалась. Иной раз часами искал…

  — Это правильно, — сказал я Саре. — Со мной такое тыщу раз случалось. Сзади опять зашикали.

  — … я не вылезал из вытрезвителей. Деньги терял. Зубы мне высаживали. В общем — совсем пропащий был человек. И еще мой кореш-собутыльник Майк погиб в автоаварии. Сара ткнула меня в бок.

  — А теперь я в полном порядке. Сплю прекрасно. Начинаю чувствовать себя полезным членом общества. И Господь мне дороже этой дьявольской пьянки. На глазах у него выступили слезы. Сара опять меня пихнула. А парень на экране продекламировал стишок:

  Вот я опять нашел себя,

  Я снова человек.

  Из бездны Бог меня воззвал,

  Я завязал навек.

  Он поклонился, и все зааплодировали.

  Потом завела речь женщина. Она пристрастилась к выпивке на вечеринках. Оттуда все пошло. Стала пить в одиночку. Цветы на окнах завяли, потому что она перестала их поливать. В потасовке с дочкой пырнула ее столовым ножом. Муж тоже запил. Потерял работу. Не вылезал из дома. И они пили вместе. Однажды она села в машину и уехала, взяв с собой чемодан с вещами и кредитные карточки. Пила в мотелях. Пила, курила и смотрела телек. Она любила водочку. Раз ночью прикорнула с сигаретой, и постель загорелась. Приехали пожарные. Она лежала вдрабадан пьяная, в одной ночной рубашке. Кто-то из пожарных ущипнул ее за ягодицу. Она засмущалась, прыгнула в машину, как была в дезабилье, прихватив только сумочку. Ехала и ехала как заведенная. К полудню следующего дня очутилась на пересечении Бродвея и четвертой улицы. Резина стерлась, и она ехала на ободах, оставляя на асфальте колеи. Ее остановил полицейский. Загребли в изолятор. Шли дни. Никто не приходил ее навестить — ни дочь, ни муж. Она была совсем одинока. И вот однажды она сидит с воспитателем, и тот ее спрашивает: «Зачем же ты так упорно губишь себя?» — а она глядит на него и видит: на нее смотрит не воспитатель, а сам Спаситель. Вот и все…

  — А как она догадалась, что это Спаситель? — громко спросил я.

  — Что там за тип? — послышался в ответ чей-то голос.

  Бутылка моя на тот момент опустела. Я откупорил новую.

  Тут третий персонаж завел свои историю. Костер все горел и горел. Хотя никто не подбрасывал в него поленьев. И никто эту компанию не беспокоил. Закончив рассказ, третий исповедующийся полез в прицеп и вытянул оттуда дорогущую гитару.

  Я отхлебнул и передал бутылку Саре.

  Парень подтянул колки и запел. Вполне правильно, поставленным голосом.

  Пошла панорама: камера выхватывала то одно лицо, то другое. Все были зачарованы музыкой; кое-кто плакал, другие блаженно улыбались. Наконец песня кончилась, раздались жаркие сердечные аплодисменты.

  — В жизни не видывал такой липы, — сказал я Саре.

  А кино все не кончалось. Актеры по очереди рассказывали свои истории. На свет Божий было извлечено еще несколько дорогих гитар. Потом последовал грандиозный финал. Появилась ударная «звезда». Все лица обратились к нему. Наступила пауза. Тут он запел. Песню подхватила женщина. Подтянули другие. Слова, оказалось, всем известны. Вступили гитары. Зазвучал хор надежды и братства. Смолк. Кино кончилось. Зажегся свет. Пэт Селлерс поднялся на сцену. Зал зааплодировал.

  Выглядел он ужасно. Лицо мертвое, глаза безжизненные. Он начал говорить.

  — Я не пью уже пятьсот девяносто пять дней…

  Взрыв аплодисментов.

  Селлерс продолжал:

  — Я излечиваюсь от алкоголизма… Мои друзья тоже излечиваются от алкоголизма.

  — Пошли отсюда, — шепнул я Саре.

  Мы прикончили бутылку. Поднялись и направились на выход, к машине.

  — Черт, — сказал я, — а Джон где? Куда он делся?

  — Он был в зале, — ответила Сара.

  — Он, между прочим, хотел нас ввести в киношную элиту.

  — Да, там прямо плюнуть некуда было — сплошные члены Академии.

  Мы сели в машину и двинулись к шоссе.

  Я пришел к выводу, что большинство тех, кто причисляет себя к алкашам, вовсе даже не алкаши. Чтобы сделаться заправским алкоголиком, требуется не меньше двух десятков лет. Я стал им на сорок пятом году жизни и еще ни разу об этом не пожалел.

  Мы вырулили на шоссе и направились навстречу реальности.

  А сценарий все-таки надо было писать. Я сидел у себя наверху наедине с 1ВМ. Сара была в спальне через стенку справа. Джон внизу смотрел телевизор.

  А я, значит, сидел у себя. Бутылка уже наполовину опустела. Никогда еще я не испытывал таких трудностей, никогда не страдал от писательского запора. Это дело всегда давалось мне играючи. Я слушал радио, попивал себе, а слова сами ложились на бумагу.

  Джон, конечно, прислушивался к стуку машинки. Так что приходилось хоть что-нибудь выстукивать. Я принялся за письмо приятелю, который преподавал английский в университете Кол на Лонг-Бич. Мы переписывались уже двадцать лет.

  Я начал:

  «Привет, Гарри!

  Ты спрашиваешь, как дела? Совсем неплохо. Позавчера с бодуна поехал ко второму заезду, выиграл десятку. Я уже не заглядываю в «Бюллетень скачек». По моим наблюдениям, те, кто следует его советам, продуваются с гарантией. Я изобрел собственную систему, о которой, конечно, не стану распространяться. Знаешь, если у меня вконец разладится с писаниной, я, пожалуй, переключусь на тотализатор.

  Я выработал свою систему благодаря познаниям в начальной военной подготовке, приобретенным в средней школе. Нам приходилось изучать такой кирпич — учебник по вооружению, там был раздел, посвященный артиллерии. Как сейчас помню, было это в 1936 году, задолго до изобретения радаров и прочих умных штук, с помощью которых можно все рассчитать, сидя за столом. Эта книжка вышла до начала эры IВМ, а может, впрочем, и позже, не уверен. Наш капитан, бывало, спрашивал: «Ларри, как по-твоему, сколько до неприятеля?»

  — 625 ярдов, сэр.

  — Майк?

  — 400 ярдов, сэр.

  — Барни?

  — 100 ярдов, сэр.

  — Слим?

  — 800 ярдов, сэр.

  — Билл?

  — 300 ярдов.

  Потом капитан складывал эти ярды и делил на число ответов. В данном случае конечный ответ был 445 ярдов. Ориентируясь на эту дистанцию, и вели условную бомбардировку, обеспечивающую разгром противника.

  Спустя много лет на ипподроме меня вдруг осенило: отчего бы не применить свои познания в области артиллерии к лошадям? Эта система исправно мне послужила, но, как часто бывает, вмешался человеческий фактор: монотонность утомляет, и тогда начинаешь метаться из стороны в сторону. Мне обязательно нужно, чтобы под рукой было штук 25 разных систем, основанных на неординарных логиках. Я люблю свободу маневра.

  Надеюсь, у тебя все в порядке и наши юные студентки не слишком тебя изнуряют, хотя, может быть, лучше надеяться на обратное.

  Слушай, а правда, что Селин и Хемингуэй умерли в один день?

  Надеюсь, у тебя все в порядке?..

  Пусть они плачут,

  твой — Генри Чинаски».

  Я вытащил лист бумаги из машинки, сложил, надписал конверт, нашел марку. Ну вот, программа на вечер выполнена. Я допил бутылку, открыл другую и пошел вниз. Джон сидел перед выключенным телевизором. Я принес стаканы и сел рядом. Налил вина.

  — Слышал, как ты стучал, — сказал Джон.

  — Джон, я писал письмо.

  — Письмо?

  — Хлебни.

  — Ладно.

  Мы выпили по первой.

  — Джон, ты мне заплатил за этот долбаный сценарий…

  — Да, но…

  — У меня не получается. Я торчу там, наверху, мучаюсь, а ты тут сидишь и прислушиваешься к стуку машинки. Это тяжко.

  — Я мог бы уходить куда-нибудь по вечерам.

  — Нет, лучше тебе совсем съехать. Я так не могу. Прости, старик, я свинья, я свиной потрох, но тебе надо подыскать другое место. Иначе я не смогу писать. Такой уж я слабак.

  — Понимаю.

  — Правда?

  — Конечно. Я все равно собирался съезжать.

  — Как?

  — Франсуа возвращается. Покончил со своими делами во Франции. Мы хотим поселиться вместе. Я подыскиваю место. И, кажется, уже нашел. Просто не хотел говорить тебе раньше времени.

  — А вы потянете?

  — Деньги у нас есть. Мы объединяем капиталы.

  — Может, тогда ты в самом деле простишь меня за то, что я чуть не вышвырнул тебя на улицу?..

  — Пустяки. Ты избавил меня от необходимости извиняться за неожиданный отъезд.

  — Надеюсь, ты не пытаешься обдурить старого пьяницу?

  — Да нет же. Но все же скажи: ты написал хоть несколько строчек?

  — Кое-что накорябал.

  — Позволишь взглянуть?

  — Конечно, дружок.

  Я пошел наверх, взял несколько готовых страничек, принес в гостиную и положил на кофейный столик. Потом поднялся в спальню.

  — Сара, идем праздновать!

  — Что именно?

  — Джон нас покидает. Я снова смогу работать!

  — А ты его не обидел?

  — Надеюсь, что нет. Просто возвращается Франсуа, они собираются снять квартиру на двоих. Мы спустились вниз. Сара принесла третий стакан. Джон углубился в чтение. Увидев меня, он расплылся в улыбке.

  — Гениально, черт тебя подери! Я не сомневался, что у тебя получится!

  — Ты ведь не станешь издеваться над старым пьяницей?

  — Ни за что.

  Сара подсела к нам, мы втроем мирно выпили.

  Джон снова заговорил.

  — Я звонил Франсуа через Веннера Зергога. Бедняга опять слетел с резьбы. В запое. Получил гонорар и запил. Старая история…

  — Это ты о чем?

  — Он большой артист, но как запьет — труба. Забывает текст и что ему делать в кадре. Делается совсем невменяемым. Сейчас то же самое.

  — А что именно?

  — Да как всегда. Сперва вроде все нормально. И вдруг он будто перестает понимать, что ему говорят. Я, например, говорю: «Пройди вот здесь и скажи то-то и то-то». А он не слушается. Идет не туда и несет околесицу. Я спрашиваю: «Почему ты меня не слушаешь?» Молчит. Однажды на съемках ушел с площадки, снял штаны и показал задницу. Трусов на нем не было.

  — Черт подери, — сказал я.

  — Или чепуху какую-то порет: «Следует ускорить естественный процесс умирания». Или: «Жизнь других ущемляет мою собственную».

  — Похоже, с парнем совсем худо.

  — Боюсь, что да.

  Мы пили до самого утра, пока совсем не рассвело.

  Проснулся я около полудня. Сошел вниз и стукнул в дверь Джона. Ответа не было. Я открыл дверь. Джона и след простыл. На столе белела записка:

  «Дорогие Хэнк и Сара,

  Огромное спасибо за выпивку и все прочее. Я чувствовал себя у вас как особо важная персона. Хэнк, твой сценарий оправдал все мои надежды. И даже превзошел. Прошу тебя, продолжай. Я позвоню вам и сообщу свой номер.

  Сегодня замечательный день. День рождения Моцарта. Весь день будет звучать чудесная музыка. Ваш Джон».

  От всех этих слов мне стало и гадко, и хорошо — впрочем, это мое почти всегдашнее состояние. Я поднялся наверх, пописал, вычистил зубы и лег под бочок к Саре.

  В тот вечер, в отсутствие Джона, прислушивающегося снизу к стуку машинки, сценарий пошел вовсю. Я писал о молодом человеке, которому хотелось сочинять и пить, причем успех в первом зависел от меры второго. Этим молодым человеком был я. В прошлом. То было неплохое время, наполненное ожиданием и бездельем. Теперь в моей памяти оживали посетители одного бара, который я частенько навещал. Я снова видел их лица, тела, слышал их голоса и речи. Этот бар обладал какой-то неодолимой притягательной силой. Мне вспомнились мои схватки с барменом. Я был не таким уж отменным бойцом. У меня слишком маленькие руки, к тому же я недоедал, здорово недоедал. Зато я был живчик и хорошо держал удар. Мне мешало неумение как следует разозлиться во время драки, даже если речь шла о жизни и смерти. Для меня борьба оставалась игрой. Несерьезным делом. Наши драчки с барменом ублажали завсегдатаев, которые держались кучкой. Я был чужаком. Надо сказать насчет выпивки: мне бы нипочем не выдержать этих боев, оставайся я трезвым. Когда я надирался, тело становилось словно резиновое, а голова делалась непробиваемой. Растянутые связки, распухшие губы да разбитые коленки — вот и все дела. Ну, и еще шишки на голове.

  Как, однако, обратить все это в сценарий? Так или иначе, этот кусок моей жизни оставался единственным, который я еще не описал. Соображалка у меня тогда работала не хуже, чем у других, и глаза смотрели куда надо. Я узнал о существовании целого параллельного мира погибших душ, обитавших в пивнушках — днем, ночью и всегда, до самой смерти. Мне никогда не приходилось читать об этом особом мире, и потому я решил написать о нем сам, так, как я его помнил. И добрая старая машинка покладисто застучала.

  На следующий день около полудня раздался звонок. Звонил Джон.

  — Я нашел жилье. Франсуа приехал. Отличнейший дом, две кухни, и плата ничтожная.

  — Где?

  — В Венисе, в гетто. Брукс-авеню. Одни черные. На дорогах война. Роскошь!

  — Ой ли?

  — Приезжай, увидишь своими глазами.

  — Когда?

  — Да сейчас!

  — Не знаю…

  — Нельзя же упустить такой случай! Тут под нами соседи, нам слышно все, что они говорят, и как у них радио играет! И на каждом шагу — банды! Здесь построили общежитие. Денег никто не платит. Им отключили свет, воду, газ — хоть бы хны! Это просто военная территория! Полиция сюда носу не кажет, как в другой стране живем! Мне нравится! Ты немедленно должен приехать к нам в гости!

  — А как туда попасть?

  Джон продиктовал инструкцию и повесил трубку.

  Я нашел Сару.

  — Слушай, мне надо проведать Джона и Франсуа.

  — Я с тобой.

  — Нет, тебе нельзя. Это в гетто, в Венисе.

  — Надо же-в гетто! И ты хочешь лишить меня этого удовольствия!

  — Сделай одолжение, останься!

  — Ты что же, думаешь, я пущу тебя туда одного?

  Я положил в карман бритву, сунул деньги в ботинок и сказал «о'кей».

  Мы медленно въезжали в гетто. Джон соврал: там жили не одни черные. На въезде было полным-полно латиносов. Я заметил человек восемь мексиканцев, они окружили какой-то древний рыдван. Все без рубашек или в рубашках навыпуск. Я медленно проехал мимо, стараясь не глядеть в их сторону. Они казались довольно мирными. Скорее всего, выжидали. Держались наготове. Наверное, просто скучали. Вполне симпатичные ребята. И чего им было дергаться из-за какого-то фраера?

  Потом мы въехали в черную зону. На улицах по колено грязи и хлама — ботинок с левой ноги, апельсиновая кожура, рваная сумка, гнилой грейпфрут, еще один левый ботинок, джинсы, автомобильный скат…

  Тут надо было смотреть в оба.

  Два пацана лет по одиннадцати, на велосипедах, уставились прямо на нас. В их глазах читалась откровенная ненависть. Я ощущал ее кожей. Черная беднота пышет ненавистью. И белая тоже. Только обзаведясь капитальцем, черные и белые начинают терпеть друг друга. Мало кто из белых любит черных. Очень не многие черные — если вообще такие найдутся — любят белых. В общем, мы квиты. А может, и нет. В капиталистическом обществе проигравший попадает в рабскую зависимость от победителя и проигравших всегда должно быть больше. Что тут поделаешь? Политики не помогут, а выкарабкаться самому как-то не хватает времени.

  Мы наконец прибыли по адресу, припарковались и постучали в дверь.

  В двери отворилось окошечко, в нем показался чей-то глаз.

  — А, Хэнк и Сара!

  Дверь открылась, и нас впустили.

  Я выглянул в окно.

  — Ты чего? — спросил Джон.

  — Приглядываю за тачкой.

  — Это правильно. Пошли, покажу вам две наши кухни.

  Там и правда было две кухни, каждая с плитой, холодильником и раковиной.

  — Раньше было две квартиры, их соединили.

  — Очень мило, — сказала Сара. — Ты можешь готовить в одной кухне, Франсуа в другой.

  — Сейчас мы живем практически на одних яйцах. Держим кур-несушек.

  — Господи, Джон, неужто дела обстоят так скверно?

  — Нет, зачем же. Просто мы решили, что раз уж сюда попали, будем тратиться в основном на вино и сигары. А как сценарий?

  — Счастлив сообщить, что уже порядочно накатал. Я, правда, ни черта не смыслю в этих штуках, которые вставляют в сценарии, знаешь, всякие там «наплыв», «наезд», «панорама»…

  — Не бери в голову, я потом вставлю куда надо.

  — А Франсуа где? — спросила Сара.

  — В той комнате… Можете войти.

  Мы вошли. Франсуа крутил свою рулетку. Когда он напивался, нос у него краснел, как у пьяницы в комиксах. И чем больше он пил, тем больше-мрачнел. Во рту у него торчала наполовину выкуренная обслюнявленная сигара. Он сделал подряд несколько затяжек. Рядом с рулеткой стояла почти пустая бутылка.

  — Черт, — буркнул он. — У меня выигрыш шестьдесят тыщ, а я пью это сраное вино, которое Джон выдает за настоящее, а это самое поганое дерьмо. Доллар тридцать пять центов за бутылку. Надулся этой кислой мочи по уши! Шестьдесят тыщ — и ни фига мне не светит! Никому я не нужен. Пора… кончать с собой.

  — Пошли, Франсуа, — сказал Джон. — Покажем ребятам наших цыпляток.

  — Цыпляток-блядок! Все время жрем эти яйца херовы! Одни яйца, чтоб им провалиться! А моя работа — круглые сутки стеречь чертовых кур, которых норовят спереть черные разбойники. Эти юные чернокожие джентльмены перемахивают забор и пикируют прямиком на курятник. Я луплю их дрыном и приговариваю: «Не трожьте, сукины дети, наших цыпляток-блядок, которые несут нам херовы яйца!» Мне некогда подумать о себе, о жизни и смерти, у меня только и делов — пасти чертовых разбойников! Джон, мне нужно еще вина и еще сигару!

  Он крутанул ручку рулетки.

  Картина вырисовывалась безрадостная. Система явно отказывала.

  — Слыхали, во Франции ставят на одно зеро? А в Америке — зеро и еще двойное зеро. Просто берут тебя с потрохами! Пошли, покажу вам кур.

  Мы вышли во двор, там стоял курятник, вокруг разгуливали куры. Курятник Франсуа сварганил своими руками. Вместо проволоки для пола он использовал деревянные рейки. Двери запирались на замок. Руки у Франсуа были золотые.

  — Каждый вечер — проверка: «Сесиль, ты здесь?» «Куд-куда», — отвечает. «Бернадетта, ты здесь?» «Куд-куда». И так далее. «Николь?» — позвал я однажды. Не отзывается. Верите ли — при всех заборах и замках — сперли Николь! Пропала Николь, пропала навеки! Джон, Джон, мне еще вина надо!

  Мы вернулись в дом, сели на пол, и вино полилось рекой. Джон подал Франсуа новую сигару.

  — Я вовремя получаю сигару, — сказал Франсуа, — значит, я существую. Мы некоторое время пили, потом Сара спросила:

  — Слушай, Джон, а ваш хозяин тоже черный?

  — А как же!

  — Он не спрашивал, почему вы решили тут поселиться?

  — Спрашивал.

  — И что вы ответили?

  — Сказали, что мы режиссер и французский актер.

  — А он?

  — Он сказал: «О!»

  — И все?

  — Еще добавил: «Мне на ваши амуры наплевать».

  И мы принялись пить и болтать.

  Время от времени я подходил к окну поглядеть насчет машины.

  Чем больше мы пили, тем сильней жгло меня чувство вины.

  — Знаешь, Джон, дай-ка я верну тебе аванс. Я загнал тебя в угол. Это невыносимо.

  — Нет. Я хочу, чтобы ты закончил сценарий. Мы сделаем фильм. Обещаю.

  — Ну ладно, черт с тобой. Мы еще выпили. Потом Джон сказал:

  — Глядите!

  Через дыру в стене, как юркий зверек, мелькнула черная рука. Пальцы что-то хищно нащупывали.

  — Убирайся! — рявкнул Франсуа. — Убирайся, душитель Николь! Ты нанес мне незаживающую рану в самое сердце! Сгинь! Но рука никуда не сгинула. Франсуа приблизился к забору.

  — Кому говорю, пошел отсюда! Дай спокойно допить вино и докурить сигару. Смотреть на тебя противно! Покоя нет, пока ты тут шастаешь и зыришь на меня! Рука не реагировала.

  — Ну, тогда держись!

  На свет явился дрын. Франсуа театральным жестом взмахнул им и принялся почем зря дубасить по забору.

  — Куриный убийца, ты нанес мне незаживающую рану!

  Раздался оглушительный крик. Франсуа опустил палку. Рука исчезла.

  Франсуа сел.

  — Черт побери, Джон, сигара кончилась. Почему ты не выберешь товар получше, Джон?

  — Джон, — сказал я, — нам пора ехать.

  — Да что вы, время детское! Я еще ничего и показать не успел…

  — Пора, Джон. Работа ждет. Сценарий.

  — Ну, раз так…

  Вернувшись домой, я сразу сел за сценарий. Странно (а может, и не странно): на фоне последних событий моя прошлая жизнь уже не казалась столь дикой и безумной.

  В этой части романа читатель встречается с первым кандидатом на главную роль в будущем фильме — Томом Пеллом. Это не кто иной, как Шон Пенн, не расстававшийся со своим телохранителем; упоминается и его жена, поп-певица Рамона — за этим именем скрывается Мадонна, которая, приводя в экстаз соседей, тоже захаживала в гости к Чарлзу Буковски.

  Далее на сцену выходит режиссер Мак Остин. Его прототип — Деннис Хоппер. Эпизод встречи в доме Хэнка воспринимается документально, включая звонок Барбета Шредера по поводу завещания: «В случае моей смерти не допускайте Денниса Хоппера к постановке «Пьяни». Пусть снимет кто угодно, только не Деннис Хоппер».

  Главную роль в фильме «Танец Джима Бима» (кстати, «Джим Бим» — марка виски) получил все же не Том Пелл, а Джек Бледсоу (Микки Рурк), женская досталась Франсин Бауэре (Фей Данауэй). Финансирование взяла на себя компания во главе с двумя ушлыми ребятами — Гарри Фридманом и Нейтом Фишманом. И не заглядывая в титры, можно безошибочно назвать подлинные имена этих рисковых парней — Менахем Голан и Йорам Глобас, а «Файерпауэр» звучит как синоним «Кэннон». Это было время, когда, одержимые жаждой респектабельности, Голан и Глобас занялись поддержкой «высокохудожественных» проектов и выпустили «Потоки любви» Джона Кассаветиса, «Любовников Марии» и «Поезд-беглец» Андрона Михалкова-Кончаловского и — «Болеро» Джона Дерека.

  Великий американский писатель Виктор Норман, с которым знакомится Хэнк, — Норман Мейлер. «Крутые ребята катаются на «бээмвэшниках», — подкалывает его Чинаски, намекая на «черный» фильм «Крутые ребята не танцуют», поставленный Мейлером в 1987 году по собственному роману-бестселлеру.

  Здесь упоминается еще один фильм — «Потерянный уик-энд» — это картина Билли Уайлдера 1945 года; Рей Милленд сыграл в ней писателя-алкоголика, допивающегося до белой горячки и готового заложить свое орудие производства — пишущую машинку.

  Да, и специально для фанов: полное название сигарет, которые курил Хэнк — «Мангалоре Ганеши Бидиз»; они очень быстро гасли, приходилось их несколько раз зажигать, покуда докуришь до конца.

  Сценарий пошел как по маслу. Я никогда не считал писательство трудом. Сколько помню, этот процесс всегда протекал гладко: настрой приемник на передачу классической музыки, зажги сигарету, открой бутылочку. Дальше в дело вступает машинка. Я при всем этом лишь присутствую. Участие в этом деле помогало мне тянуть лямку жизни, когда сама она могла предложить слишком мало либо начинала походить на фильм ужасов. Машинка меня выручала, она говорила со мной, развлекала, спасала мою шкуру. Впрочем, затем я и писал — чтобы спастись от дурдома, не высовываться на улицу, убежать от себя. Одна моя бывшая подружка, помню, раз завопила: «Ты лакаешь, чтобы убежать от реальности!»

  — Конечно, дорогуша, — ответил я.

  У меня была бутылочка и машинка. Синицу я держал в руке, и плевать мне на журавля в небе. Так вот, сценарий пошел как по маслу. Над романами я обычно работаю от случая к случаю, урывая часок-другой; сценарий же я кропал из вечера в вечер. И быстро с ним покончил. Я позвонил Джону: «Не знаю, что уж там получилось, но дело сделано».

  — Гениально! Я бы заскочил за ним, но у нас званый обед. Жратва, выпивка и гости. Франсуа заправляет. Может, сам завезешь?

  — Да я бы завез, но боюсь ехать в ваши края.

  — Уймись, Хэнк, какой дурак позарится на твой «фолькс»?!

  — Джон, у меня новехонький «БМВ».

  — Чего?

  — Позавчера оторвал. Мой консультант по налогам уверяет, что за это полагается скидка.

  — Налоговая скидка? Невероятно…

  — Он так сказал. Говорит, в Америке деньги надо тратить, а то отымут. Но теперь с меня взятки гладки — все спустил.

  — Но надо все же взглянуть на твой сценарий. Продюсерам пасть заткнуть.

  — Уговорил. Знаешь универсам «Ральф» возле гетто?

  — Да.

  — Я там припаркуюсь и оттуда звякну. А ты подгребешь, ладно?

  — Договорились.

  Мы с Сарой дождались Джона у нашего черного «БМВ», пересели в его машину и двинулись через гетто.

  — Не боишься, что критики и читатели затрахают тебя за эту шикарную тачку?

  — Их собачье дело — следить за красотой моего слога.

  — Они не всегда с этим справляются.

  — Их проблема.

  — Сценарий с тобой?

  — Как миленький, — сказала Сара.

  — Позволь представить тебе мою секретаршу.

  — Единым духом накатал, — сказала Сара.

  — Я гений.

  Мы подкатили к дому Джона. Площадку перед ним запрудили автомашины. Был разгар дня, шел, наверное, второй час. Мы прошли через дом во внутренний двор. Накрытые к обеду столы успели потерять свою свежесть; тут и там торчали пустые бутылки; жухли под солнцем ломти арбуза. Мухам уже надоело летать над этим кладбищем жратвы, и они смылись. Гости, проторчав здесь часа три, тоже выглядели неважно и раскололись на множество группок человека по три-четыре. Это была смесь Голливуда с Европой и кое-чем еще. Это кое-что не имело определенного лица, но его присутствие явно ощущалось и не собиралось растворяться в эфире. Я почувствовал разлитую в атмосфере ненависть и растерялся. Но Джон знал, как справиться с ситуацией; он откупорил несколько новых бутылок.

  Мы подгребли к Франсуа. Он трудился у гриля. Франсуа уже упился в стельку и помрачнел. Вверенные ему цыплята потихоньку превращались в уголья, а он все вращал и вращал вертел над огнем.

  Выглядел он ужасно. Голову его венчала широкополая белая шляпа, которая, видно, не раз падала с затылка и здорово загваздалась. Он увидел нас.

  — А я-то вас жду, жду! Припозднились! Случилось чего?

  — Прости, Франсуа, припарковались далековато.

  — Я для вас цыпляток припас! Угощайтесь!

  Он взял две картонные тарелки, плюхнул на каждую по куску курятины.

  — Спасибо, Франсуа.

  Мы с Сарой нашли местечко у стола и присели. Джон устроился рядом.

  — Франсуа переживает. Он думает, что я зарезал кого-нибудь из его подопечных. Все пересчитывает грудки, крылышки и окорочка. Чуть не плачет. Я их у «Ральфа» закупил. А он не верит.

  — Франсуа очень чувствительный, — заметила Сара.

  — До невозможности, — ответил Джон. — Но это бы ладно. Хуже другое. Он зациклился на охране от воров. Намотал везде колючей проволоки, нашпиговал забор сигнализацией. Чуткой до ужаса. Я раз перднул, и она сработала.

  — Брось травить, Джон.

  — Ей-богу. Ну так вот. На днях Франсуа выходит, садится в машину. Включает зажигание. Переключается на задний ход — тачка ни с места. Он решил, что сцепление отказало. Выходит из машины, глядь — двух задних колес нет как нет.

  — Невероятно.

  — Но факт. Они под задний мост кирпичей навалили.

  — А передние колеса оставили?

  — Да.

  — Где же вы взяли новые колеса и покрышки? — спросила Сара.

  — Откупили у грабителей.

  — Это как? — спросил я. — Можно добавки? Джон налил.

  — Стучат в дверь. «Колеса нужны?» Я говорю — входите. «Бошки оторву!» — вопит Франсуа. В общем, выпили винца и договорились о цене. Не сразу, правда, — выдуть пришлось немало, но в конце концов они вкатили колеса прямо в дом. Вот так.

  — И во сколько же вам это обошлось? — осведомилась Сара.

  — Тридцать три бакса. По-моему, неплохо за пару колес и покрышки.

  — Неплохо, — согласился я.

  — Если быть точным, мы сошлись на тридцати восьми. Пятерку они выклянчили за обещание больше у нас не воровать. Колеса.

  — Других соглашений не заключили?

  — Нет, они сразу отвалили. Потом выяснилось, что радио сперли. Ума не приложу, как исхитрились. Приемник-то стандартный, не карманный. Нет, это, я вам доложу, достойно восхищения.

  — Да уж.

  Джон поднялся. Со сценарием в руках.

  — Надо спрятать. Есть укромное местечко. Спасибо за работу, Хэнк.

  — Пустяки. Не стоит благодарности. Джон ушел. Я взглянул в свою тарелку.

  — Боже милостивый, разве ж это еда? Курчонок дотла спалился!

  — Мой тоже.

  — Там у забора мусорный ящик. Давай выкинем.

  Мы направились к забору. Над ним торчали черные мордашки; глазенки сразу обратились в нашу сторону.

  — Дядь, дай курочки!

  — Эй, мудило, оторви крылышко! Я вплотную приблизился к забору.

  — Да тут одни угли.

  Быстрая ручонка в мгновение ока стибрила останки курицы с моей тарелки; другая очистила Сарину. Удальцы с визгом рванули с места события. Остальные ринулись следом.

  — В такие минуты ненавидишь себя за то, что ты белая, — сказала Сара.

  — Бывают гетто и для белых. А также черные богачи.

  — Разве сравнишь!

  — Но мы-то тут при чем?

  — Каждый должен начинать с себя…

  — Меня увольте. Мне моя белая задница ближе. Давай-ка лучше сольемся с народом и примем по маленькой.

  — У тебя на все один ответ: давай примем.

  — Это не ответ; признание немощи.

  Народ по-прежнему кучковался группками. Даже тут, на этих занюханных задворках, выгородились свои гетто: вот публика района Малибу, а вот — с Беверли Хиллз. Леди и джентльмены в туалетах из лучших модных домов безошибочно узнавали в толпе себе подобных и стягивались друг к другу, не испытывая ни малейшего желания смешиваться с инородными особями. Удивительно, как они вообще решились появиться в черном гетто Вениса. Видать, у них шик такой. Самое же противное — эти богатые и знаменитые по большей части мудаки и ублюдки. Просто им подфартило подобраться поближе к корыту. Или удалось откачать деньжат из карманов публики-дуры. Эти слепоглухонемые бездари, обделенные душой, казались ей небожителями. Плохой вкус плодит гораздо больше миллионеров, чем хороший. И все решается большинством голосов. А на безрыбье и рак рыба. В конце концов, если не эти, то кто? Не они, так другие, ничем не лучше…

  Мы подсели к столику Франсуа. Он погрузился в глубокую печаль и не замечал ничего вокруг. Во рту торчала обслюнявленная надломленная сигара. Франсуа уставился в стакан с выпивкой. Шляпу он так и не снял. Чувство стиля не покидало его даже в самые тяжкие моменты жизни. Но теперь оно начало ему изменять, это был плохой знак.

  — Где вас черти носили? Я из-за вас обед задержал. Почему опоздали?

  — Слушай, старина, может, соснешь чуток? Утро вечера мудренее…

  — Ни хрена оно не мудренее. В чем и беда.

  Подошел Джон.

  — Я возьму его на себя. Он у меня будет как огурчик. Пойдемте, я вас кое с кем познакомлю.

  — Да нет, нам пора.

  — В такую рань?

  — Душа не на месте из-за этого бээмвэшника.

  — Ну ладно, я вас отвезу.

  Машина стояла на месте как ни в чем не бывало. Мы пересели и помахали Джону, отъезжавшему на гетго-парти к бедняге Франсуа.

  Мы быстро вырулили на шоссе.

  — Как-никак, а сценарий ты сварганил, — сказала Сара.

  — Как-никак, да.

  — Неужто его правда поставят?

  — Он ведь про пьянь. А кого пьянь интересует?

  — Меня. А кто будет играть главную роль?

  — Франсуа.

  — Франсуа?

  — Да.

  — А у нас дома выпить есть?

  — Пол-ящика «гамей божоле».

  — Это хорошо.

  Я ударил по газам, и мы помчались туда, где нас поджидала эта прелесть.

  Джон развернул бурную деятельность. Он размножил текст сценария и разослал продюсерам, агентам, актерам. Я вернулся к своим стихам. И разработал новую систему игры на тотализаторе. Тотошка играет в моей жизни важную роль. Позволяет забыть, что я вроде писатель. Беда с этой писаниной. Я без нее не могу, она как болезнь, как наркотик, как чертово бремя, но всерьез считать себя писателем я не хочу. Может, потому, что слишком их на своем веку навидался. Они в основном не пишут, а поливают грязью друг друга. Все, кого я встречал, были либо суетливыми пакостниками, либо старыми девами; они без конца пикировались и делали гадости, при этом чуть не лопаясь от сознания собственной важности. Неужели все пишущие были таковы? Во все времена? Наверное, так оно и было. Писательство, похоже, вообще сучья профессия. И одним сучизм дается лучше, чем другим.

  Итак, мой сценарий выкинули на рынок, но особого ажиотажа он не вызвал. Говорили, что хотя сам по себе он и хорош, но публика на такой фильм не пойдет. Одно дело — показать, как небесталанный и самобытный человек гибнет от алкоголя; совсем другое — когда весь сюжет — пьянка, да и все… Какой тут смысл? Кому это надо? Кому интересно, как эти алкаши живут или дохнут?

  Вскоре позвонил Джон: «Слушай, я послал сценарий Маку Остину, ему понравилось. Он согласен ставить. И хочет взять на главную роль того же парня, что и я».

  — А что за тип?

  — Том Пелл.

  — Да, из него алкаш получится.

  — Пелл без ума от сценария. Он просто торчит от твоей писанины, все прочитал. И сценарий ему так нравится, что он согласен сыграть за горсть орешков.

  — Господи…

  — Но при условии, что ставить будет Мак Остин. А я его не люблю. Он мой враг.

  — С чего вдруг?

  — Есть причины.

  — Почему бы вам не заключить перемирие?

  — Ни за что! И Мак никогда не будет ставить мой фильм!

  — Ладно, Джон, черт с ним.

  — Нет, погоди. Я хочу собрать Мака Остина, Тома Пелла у тебя дома. И сам приеду. Ну и ты, естественно, должен быть. Может, ты убедишь Тома сниматься без Остина? Том, кстати, гениальный актер.

  — Знаю. Пускай приезжают. И Рамона будет?

  — Нет.

  Рамона, знаменитая поп-певица, была женой Тома.

  — Когда тебе удобно?

  — Они согласились на завтра, на полдевятого вечера, если не возражаешь.

  — А ты подшустрил.

  — Закон профессии — волка ноги кормят.

  — А я думал, она вроде шахмат.

  — Скорее, похожа на игру в шашки между идиотами.

  — Причем один идиот выигрывает.

  — А другой наоборот.

  Я выяснил некоторые подробности о взаимоотношениях Джона Пинчота и Мака Остина. Большинство своих фильмов Джон снял в Европе, а Остин — в Америке, но в Голливуде они поневоле встречались в одних и тех же харчевнях. Не скажу точно, кто из них пьющий, а кто нет, но каша заварилась, когда они сидели за соседними столиками и завели цеховой разговор насчет там технологии, подтекста, профессионализма и прочего. Инсайда всякого.

  Словечки летели от стола к столу, как теннисные мячики, на потеху киношной публике.

  Наконец Мак поднялся и выкрикнул в лицо Джону:

  — И ты еще называешься режиссером? Да я бы тебя регулировщиком не поставил! На мой взгляд, он был неправ. Управление транспортом требует хорошей подготовки. Но кто-то уже успел публично обвинить Мака в том, что он не справился бы с регулировкой. И теперь он возвращал комплимент. Баланс по части ненависти в Голливуде соблюдался строго. Потом до меня не раз доходили слухи о том, как Мак и Джон наезжали друг на друга. И теперь они встретились у меня…

  Интерьер. Дом сценариста. 8.15 вечера.

  Джон пришел чуть раньше намеченного срока.

  — Сейчас увидишь этого Остина, — сказал он. — Мак только что съехал с колес и чувствует себя преотвратно. Выглядит, как сдутая шина, как чулок, снятый с ноги.

  — Очень хорошо, — вмешалась Сара, — что он нашел в себе силы покончить с этим делом. Такое не каждому под силу.

  — Да черт с ним, — ответил Джон.

  Прочие явились в 8.35. Том в кожаной куртке. Мак в замшевом пиджаке с кожаной бахромой. На шее — полдюжины золотых цепей. Покончив с церемонией приветствий, я налил Тому вина. Мы кучковались у кофейного столика.

  Том сразу взял быка за рога.

  — Я ознакомился со сценарием. Мне понравилось. Захотелось влезть в шкуру этого типа. Чувствую материал. Это моя роль.

  — Спасибо, старина. На тебя вся надежда.

  — У нас с Томом есть поддержка. Можно запускаться.

  — Ты уверен, что не хочешь пригубить, Мак? — спросил я.

  — Нет, спасибо.

  — Я принесу содовой, — сказала Сара. — Или лучше чаю?

  — Содовая пойдет.

  Сара вышла за водой. У нас в доме всегда в изобилии качественная содовая вода. Самая лучшая. Я залпом выпил свой стакан, налил другой, ощущая смутное беспокойство насчет возможного компромисса.

  — Мне необходим Мак. Я знаю его как режиссера. Я ему доверяю, — сказал Том.

  — А мне не доверяешь? — спросил Джон.

  — Дело не в этом. Просто мне с Маком проще работать.

  — Только я могу снять этот фильм, — сказал Джон.

  — Послушай, — начал Том, — я знаю, как много значит для тебя эта вещь. Мы найдем тебе место. Заплатим как следует, предоставим свободу действий. Соглашайся. Надо срочно запускаться. Пойми нас.

  Вернулась Сара с содовой для Мака.

  — Мы с Томом нашли общий язык, — вставил Мак.

  — Да ты не способен… — заговорил Джон.

  — …управлять транспортом, — закончил Мак.

  Спор затянулся на несколько часов. Сара, Джон и я то и дело прикладывались к стаканчикам. Том не отставал. Только Мак дул содовую.

  — Сколько можно болтать! — не выдержала наконец Сара. — Надо же прийти к какому-то решению.

  Но дело не двигалось с мертвой точки. Никто не хотел уступать. Я не знал, что предпринять. Мне такие шутки не в подъем.

  Разговор помаленьку свернул в сторону. Стали по очереди травить анекдоты. Выпивка текла рекой.

  Под конец не помню уж кто рассказал одну смешную историю, и она дошла до Мака истина. Его вдруг разобрало, он откинулся в кресле и заржал. Золотые вериги заходили ходуном.

  Пришло время расставаться. Тому и Маку пора было идти. Мы распрощались. И когда их машина отъехала, Джон взглянул на меня:

  — Слыхал этот идиотский смех? Видал, как эти побрякушки прыгают у него на шее? Над чем он, интересно, ржал? Нет, ты видел эти дурацкие цепи?

  — Видел, — ответил я.

  — Он чувствовал себя не в своей тарелке, — сказала Сара. — Все пили, а он нет. Вам приходилось бывать в компании, где все надрались, а ты сидишь трезвый как стеклышко?

  — Нет, — признался я.

  — Можно от вас позвонить? — спросил Джон.

  — О чем речь!

  — Мне надо срочно связаться с Парижем.

  — Шутишь?

  — Не беспокойся, я позвоню за счет абонента. Надо переговорить с моим адвокатом. Сделать добавление к завещанию.

  — Валяй.

  Джон подошел к аппарату и стал заказывать разговор. Я налил ему в стакан.

  — Как все-таки тяжко дается это кино, — сказала Сара.

  — Слава Богу, хоть движется помаленьку.

  — Думаешь — движется?

  — Да черт его знает…

  Джон наконец-то связался с Парижем. К этому моменту он уже изрядно нагрузился, и куражу у него прибавилось. Нам было слышно каждое его слово.

  — Поль! Да, это Джон Пинчот! Да, срочно! Мне надо внести поправку в завещание! Готов? Ага, подожду.

  Джон бросил взгляд в нашу сторону.

  — Исключительно важно!

  И дальше:

  — Да, Поль, насчет фильма. У меня все под контролем. Называется «Танец Джима Бима», сценарий Генри Чинаски! Отличный! Диктую. «В случае моей смерти режиссуру ни в коем случае не передавать Маку Остину! Этот фильм можно доверить кому угодно, только не Маку Остину!» Записал, Поль? Да, спасибо большое, Поль. Да, прекрасно себя чувствую. А ты как? Кому угодно, кроме Мака Остина! Спасибо огромное, Поль! Спокойной ночи! Спокойной ночи!

  Потом мы выпили вместе. Джону надо было идти. В дверях он задержался.

  — Нет, ты слыхал этот идиотский смех? Видал эти побрякушки?

  — Да, Джон.

  Наконец он отвалил. Вечер кончился. Мы вышли на крыльцо позвать домой кошек. У нас их пятеро, и мы не ложимся, пока все они не вернутся под крышу.

  Соседям слышно, как мы скликаем кошек поздно по вечерам или рано утром. Соседи у нас хорошие. А пятерых усатых созовешь не скоро.

  Дня через три-четыре позвонил Джон.

  — Джек Бледсоу прочел сценарий и одобрил, желает сниматься. Я пытался послать его к тебе, но он боится подпасть под твое влияние. Говорит, лучше ты к нему подъезжай.

  — А так я что — влияния не окажу?

  — Ему виднее.

  — Думаешь, он справится с ролью?

  — Вопрос! Он же прямо с улицы! Каштанами торговал! В Нью-Йорке!

  — Я видел кое-какие его фильмы…

  — И что?

  — Может, ему не стоит каждый раз скалиться, когда он не знает, что делать в кадре? И лупить кулачищем по холодильнику. И еще эта дурацкая нью-йоркская походка — будто у него банан в жопе.

  — Он был боксером, Джек Бледсоу этот.

  — Эка невидаль! Все мы были боксерами!

  — Он сделает эту роль, поверь.

  — Джон, я не хочу, чтобы в нашем фильме воняло Нью-Йорком. Мой герой — парень из Калифорнии. Калифорнийцы — ребята простые, без затей. Они не суетятся и просчитывают каждый шаг. Не психуют зазря. И главное — они готовы к убийству. И при этом не напускают никакого туману.

  — Вот и объясни ему все это.

  — Ладно. Где и когда?

  Встречу назначили на восемь вечера в северном Голливуде. Мы минут на пяток опоздали. Долго искали дом в лабиринте каких-то темных тропинок.

  — Надеюсь, у него найдется выпить. Надо было с собой захватить.

  — Наверняка у него есть, — сказала Сара.

  Мы запутались в нумерации. Наконец увидели на балконе одного из домов Джона.

  — Сюда давайте!

  Мы поднялись по лестнице. В этом гнездышке Джек скрывался от всенародной любви.

  Джон отворил дверь, и мы вошли. Они сидели на диване — Джек Бледсоу и его милок Ленни Фидело. Фидело играл с ним в эпизодах. Джек Бледсоу выглядел точь-в-точь как экранный Джек Бледсоу. Ленни был огромный парень, тяжеловес. Прожитая жизнь читалась на нем как открытая книга. Он мне сразу понравился. Глаза у него были большие и печальные. Руки крупные. Он казался усталым и одиноким. В порядке, в общем.

  Стали знакомиться.

  — Что за парень? — спросил я Джека, кивая на Ленни. — Твой телохранитель?

  — Ага, — ответил Джек.

  Джон стоял, улыбаясь, предвкушая теплую задушевную встречу. Впрочем, черт знает что он там думал.

  — У тебя выпить есть? — спросил я.

  — Только пиво. Сойдет?

  — Сойдет, — ответил я.

  Ленни вышел в соседнюю комнату за пивом. Мне стало жаль Сару. Она, бедняжка, не пивная душа.

  Стены были оклеены афишами боксерских матчей. Я прошелся, посмотрел. Здорово. От одного их вида почувствовал себя мачо.

  Из дивана торчали пружины, подушки валялись на полу вперемешку с ботинками, журналами, бумажными пакетами.

  — Типичная мужская берлога, — засмеялась Сара.

  — Ага. Мне нравится, — сказал я. — Много я повидал на своем веку, но это — высший класс.

  — Нам нравится, — сказал Джек.

  Вернулся Ленни с пивом. Баночным. Мы вскрыли жестянки и, отхлебнув по паре глотков, расселись.

  — Значит, сценарий ты прочитал? — спросил я Джека.

  — Да. Этот парень — вы сами?

  — Я. Только в далеком прошлом.

  — А вы порядком нахлебались за свою жизнь, — сказал Ленни.

  — Было.

  — А вы правда торговали сэндвичами вразнос?

  — Приходилось.

  Пивко было хорошее. Воцарилось молчание.

  — Ну, что скажешь? — спросил Джон.

  — Насчет Джека?

  — Да.

  — Годится. Надо только его слегка встряхнуть.

  — Прояви свои борцовские качества, — сказал Джон. Я встал и принял стойку.

  — Уймись, — сказала Сара. Я сел.

  — У меня был неплохой захват. Но всегда недоставало воли к победе. Чувствовал себя неуверенно. А пиво еще есть?

  — Конечно, — спохватился Ленни и пошел за пивом.

  Весь Голливуд знал, что Джек Бледсоу в контрах с Томом Пеллом. Во всех интервью он не упускал случая его подковырнуть: «Том — из района Малибу. А я прямо с улицы». Мне-то плевать, откуда актер родом, лишь бы играть умел. Они оба умели. И на кой им катить бочку друг на друга, как это в заводе у писак?!

  Ленни принес пиво.

  — Последнее, — объявил он.

  — Тьфу ты, жалость какая, — загрустил я.

  — Я сейчас, — сказал Джон.

  И побежал за пивом. Умничка Джон.

  — А как вам Джон Пинчот? — спросил Джек.

  — Ты видел его документашку про Лидо Мамина?

  — Нет.

  — Пинчот не знает страха. Любит играть со смертью.

  — Он на ней зациклился, да?

  — Вроде того. Кроме фильма о Мамине он сделал еще кое-что. Я ему верю как самому себе. Голливуд его не охмурил. Хотя, конечно, еще всякое может случиться.

  — А вас-то самого?

  — Что — меня?

  — Вас-то Голливуд не взял за жопу?

  — Никак нет.

  — С тем и помрете?

  — Зачем же — жизнь только начинается.

  — Хэнк терпеть не может кино, — сказала Сара. — Последний фильм, который ему понравился, «Потерянный уик-энд», и было это сто лет назад.

  — Там только Рей Милленд был хорош, а остальное — липа, — сказал я.

  Мне захотелось отлить, и я спросил, где сортир.

  Пошел, сделал свое дело.

  Повернулся к раковине вымыть руки.

  Что за мать твою так?

  В раковине торчало белое полотенце. Один конец зафигачили в сток, другой свисал на пол. Мне это не понравилось. Полотенце промокло насквозь, с него капало. На кой черт надо было это делать? Что бы это значило? Следы недавнего веселья? Я чувствовал, что это неспроста. Да, как же я, однако, стар; отстал от жизни. Столько прожив, столько познав, я, поди ж ты, не мог разгадать смысла какого-то паршивого мокрого утиральника.

  И главное, Джек знал, что я сюда иду, — почему не убрал эту фигню? Может, это мне послание?

  Я вышел из уборной.

  Будь я нью-йоркцем, я бы как ни в чем не бывало поинтересовался: «А чой-то у вас там в раковине мокрое полотенце делает?»

  Но я калифорниец. И потому молча вошел в комнату и сел, не сказав ни слова, ибо это не мое собачье дело.

  Джон уже вернулся с пивом, и у меня под рукой оказалась открытая банка. Я взял ее. Жизнь вновь была хороша.

  — На главную женскую роль приглашу Франсин Бауэре, — сказал Джек. — Она мне не откажет.

  — Я тоже знаком с Франсин, — сказал Джон. — И тоже шепну ей словечко.

  — Почему бы вам не объединить усилия? — спросила Сара.

  Ленни снова ушел за пивом. Он четко следил за этим делом. Наш человек.

  — Интересно, а мне там не найдется ролишка? — спросил он. Я взглянул на Джона.

  — Ленни всегда со мной снимается, — сказал Джек.

  — Найдется для тебя роль. Обещаю, — сказал Джон. — Займем тебя.

  — Я читал сценарий, — сказал Ленни. — По-моему, я мог бы сыграть бармена.

  — Но тебе придется лупить по башке своего дружка, — заметил я.

  — Нет проблем, — ответил Ленни.

  — Да, — сказал Джек. — Это ему не впервой. Он мне однажды зуб вышиб.

  — Неужели? — переспросила Сара.

  — Вот он не даст соврать, — ответил Джек.

  Мы потягивали пивко. Болтали о пустяках. О подвигах Ленни. Я понял, что в случае чего за ним не заржавеет.

  Пиво кончалось, надо было отчаливать.

  Перед уходом я совершил еще один поход в сортир. Потом я и Сара стали прощаться. Джон оставался, наверное, хотел обговорить какие-нибудь детали.

  И тогда случилась вот какая странная штука. Я спросил у Джека: «Старик, а чего это у тебя там полотенце в раковине мокнет?»

  — Какое еще полотенце? — удивился Джек. Так закончился этот вечер.

  Прошло три или четыре недели. Однажды вечером зазвонил телефон. Это был Джон.

  — Ну, как ты? Как Сара?

  — Мы в порядке. А ты как — живой?

  — Да. И «Танец Джима Бима» тоже. Франсин Бауэре прочла его и возлюбила. Согласилась даже скостить свой обычный гонорар. И Джек тоже, только это секрет.

  — А с чего это они?

  — Мы работаем с «Файерпауэр Продакшнз» — с Гарри Фридманом и Нейтом Фишманом. Они ушлые ребята насчет всяких гонорарных скидок. Против них не попрешь. Была, правда, легкая паника — агент Джека требовал включить в контракт пункт о гарантированной оплате.

  — А это что за зверь?

  — Это значит, что Джек получит свои денежки независимо от того, будет фильм закончен или нет. Большие «звезды» обычно всегда настаивают на этом пункте.

  — Не верится, что наш фильм будет снят.

  — С Томом Пеллом, который обещал сниматься за так, дело было бы вернее.

  — Жаль, что Том выбыл из игры.

  — Но свое дело он сделал. Когда Джек пронюхал, что Том собирается у нас сниматься практически бесплатно, он сразу проявил к нам интерес. И «Файерпауэр» зашевелилась. Так что мы свой клок шерсти урвали.

  — А знаешь, что сказал Липпи Лео Дурочер?

  — Что за тип?

  — Бывший бейсболист. Он сказал: лучше быть везучим, чем талантливым.

  — Но мы-то и везучие, и талантливые.

  — Возможно. А кто эти ребята из «Файерпауэр»?

  — Новички в Голливуде. Аутсайдеры. Никто толком не знает, по какому разряду их записать. Они снимали в Европе социальные картины. Потом явились сюда и зарядили — пачками! Их все возненавидели. Они идут на контакт, но у них не разгуляешься.

  — Так или иначе, за нашего «Джима Бима» они взялись.

  — Да, причем они одни и клюнули. Они сидят в том большом небоскребе в северном Голливуде. Я зашел к Гарри Фридману. «Вы договорились с Бледсоу и Бауэре?» — «Да», — говорю. — «Порядок. Картина у нас в кармане». — «А сценарий почитать не желаете?» — «Нет», — отвечает.

  — Любопытный тип.

  — В Голливуде его на дух не переносят.

  — Жаль.

  — Ты бы его видел! Толстущий. Кстати, в четверг он празднует свой день рождения. Вам с Сарой надо прийти. Там и его партнер Нейт Фишман будет.

  — Придем. Жду указаний.

  Минут через десять опять зазвонил телефон.

  — Хэнк, это Тим Радди, я один из продюсеров «Джима Бима».

  — Вы работаете с «Файерпауэр»?

  — Нет, я с Джоном. Мы сопродюсеры. Я и еще Лэнс Эдвардс.

  — А-а!

  — Скажите, вы знаете Виктора Нормана?

  — Читал.

  — И он вас читал. Он тоже пишет сценарий для «Файерпауэр». Собирается на вечеринку к Гарри. Просил узнать, не заедете ли вы по пути в «Шато Мормон»? А оттуда вместе могли бы отправиться к Гарри.

  — В каком он номере?

  В четверг мы поехали в «Шато Мормон». У входа швейцар принял нашу машину, и мы вошли в холл. Нас с улыбкой встретил лысеющий мужчина. Тим Радди. Мы пожали друг другу руки и проследовали за ним. На стук открыл Виктор Норман. Мне понравились его глаза. Он казался спокойным и мудрым.

  Опять рукопожатия. Сара выглядела классно. Норман на нее пялился.

  Пожимая ему руку, я сказал: «Пьянь знакомится с Чемпионом».

  Это ему польстило.

  Виктор Норман — пожалуй, самый известный в Америке романист. Он не вылезает с телевидения, на слово у него никакого чутья. Но что мне в нем нравится — он совсем не боится феминисток. Он последний защитник мужиков во всех Соединенных Штатах. На это теперь мало кто отважится. Мне не всегда нравится его литпродукция, но моя мне тоже нравится не вся.

  — Меня поселили в самых больших апартаментах и со скидкой. Говорят, для них это хорошая реклама. Но мне-то все равно — счет оплачивает «Файерпауэр».

  Мы вышли на балкон. Открылся ужасный вид на ужас что за город.

  Было сыро и холодно.

  — Слушай, старик, — сказал я, — а выпить у тебя не найдется?

  Мы с Виктором вернулись в комнату. Она вселяла чувство безопасности. Настоящая крепость. К тому же очень уютная.

  Виктор принес бутылку вина.

  — Вино есть, вот открывалку никак не найду.

  — Пустяки, — вздохнул я с облегчением. Он в этом деле не профессионал. Виктор Норман набрал какой-то номер: «Будьте добры, открывалку. Штопор… И еще вина. Несколько бутылок…»

  Он вопросительно посмотрел на нас.

  Пока вино не прибыло, началась беседа.

  — Я делаю с «Файерпауэр» две ленты. Одну как сценарист и режиссер. В другой я играю. Режиссер — Джон-Люк Модар. Надеюсь, мы с ним поладим.

  — Желаю удачи, — сказал я.

  Поболтали еще о каких-то пустяках. Потом Виктор рассказал, как он познакомился с Чарли Чаплином. Это была добрая, сумасшедшая, забавная история.

  Принесли вино, мы сели. Сара и Тим Радди продолжали болтать. Сара поняла, что Тим чувствует себя неловко, и пыталась его подбодрить. У нее это здорово выходит.

  Виктор взглянул мне в лицо.

  — Работаешь над чем-нибудь?

  — Лужу поэму.

  По его лицу пробежала тень.

  — Мне дали миллион аванса под роман. Год назад. Я и страницы не накропал, а денежки тю-тю.

  — Боже!

  — Бог тут не поможет.

  — Я слыхал, у тебя много уходит на алименты бывшим женам.

  — Да.

  Я пододвинул ему свой стакан. Пустой. Норман его наполнил.

  — А я слыхал, ты крепко зашибаешь.

  — Да.

  — А что это ты смолишь такое?

  — «Биди». Индийские. Их прокаженные крутят.

  — Да ну?

  Вино текло, время шло.

  — Боюсь, нам пора на вечеринку, — сказал Виктор Норман.

  — Могу подвезти.

  — О'кей.

  Мы спустились вниз. Тим Радди отправился своим ходом.

  Швейцар подвел мою тачку к подъезду. Я дал ему чаевые, Виктор и Сара сели. Я развернулся и двинулся на праздник Гарри Фридмана.

  — У меня тоже есть черный «БМВ».

  — Крутые ребята катаются на черных бээмвэшниках, — сказал я.

  Мы немножко припозднились, но народ еще собрался не в полном составе, Виктора Нормана усадили через несколько столиков от нас. Не успели мы усесться, как официант подал вино. Белое. На халяву сойдет.

  Я залпом осушил бокал и сделал официанту знак добавить.

  Я заметил на себе взгляд Виктора.

  Гости понемногу прибывали. Я увидел знаменитого актера с несходящим загаром. Он, говорят, ни одной гулянки не пропускает по всему Голливуду.

  Сара толкнула меня локтем. Появился Джим Серри, авторитет по наркоте в славные шестидесятые. Он тоже аккуратно посещает все места, где даром наливают. Выглядел он усталым, грустным и каким-то выпотрошенным. Мне стало его жаль. Он ходил от столика к столику. Оказался у нашего. Сара изобразила радостное оживление. Она у меня чистая шестидесятница. Я пожал ему руку.

  — Привет, малыш, — сказал я.

  Зал стремительно наполнялся. Люди все были незнакомые. Я регулярно сигнализировал официанту, чтобы не обносил нас. Наконец он бухнул на стол полную бутылку.

  — Когда кончится, я принесу другую.

  — Спасибо, труженик ты наш.

  Сара подала мне завернутый в бумагу презент для Гарри Фридмана. Я положил его на колени.

  Появился Джон и подсел к нам.

  — Рад, что вы с Сарой здесь, — сказал он. — Поглядите, что за публика: и ворье, и киллеры, пробы ставить негде!

  Джону все это нравилось. Он парень с воображением. Это помогает ему в жизни — и днем, и ночью.

  Вскоре в зал вошел какой-то ужасно важный тип. Послышались аплодисменты.

  Я кинулся к нему с деньрожденным подарком.

  — Мистер Фридман, поздравляю…

  Джон схватил меня за полу пиджака и подтянул назад к столику.

  — Осади, это не Фридман! Это Фишман.

  — Ах ты!.. Я сел.

  И заметил, что Виктор Норман по-прежнему ест меня взглядом. Я отвернулся первым. Он смотрел на меня так, будто глазам своим не верил.

  — Ладно, Виктор, — громко сказал я. — Ну, снял я штаны перед почтенной публикой, так что ж теперь — мировая война, что ли, разразится?

  Он отвел глаза.

  Я встал и пошел в сортир.

  Я маленько заплутался и попал на кухню. Там сидел водитель автобуса. Я достал кошелек, вынул десятку. Сунул ему в кармашек футболки.

  — Я не могу это принять, сэр.

  — Почему?

  — Не могу, и все.

  — Все берут чаевые. Почему вам нельзя? Кстати, я всю жизнь мечтал водить автобус. Я вышел, вырулил в зал и сел на место.

  Сара наклонилась ко мне и прошептала: «Тут без тебя Виктор Норман подходил. Сказал, что, мол, очень благородно было с твоей стороны никак не отозваться о его писанине».

  — Молодец я, а, Сара?

  — Еще бы!

  — Разве я не хороший мальчик?

  — Замечательный!

  Я посмотрел в сторону Виктора Нормана, поймал его внимательный взгляд. Кивнул головой и слегка подмигнул.

  Тут наконец вошел настоящий Гарри Фридман. Кое-кто поднялся и зааплодировал. Прочие уже притомились для таких жестов.

  Фридман сел за стол, ему тотчас подали угощенье. Пасту. Нам всем тоже разнесли пасту. Фридман принялся за еду и целиком ушел в это занятие. Сразу было видно, что поесть он не дурак. Фигура тому соответствовала. Оделся он в старый костюм и поношенные ботинки. У него была крупная голова, толстые щеки. Он запихивал пасту в рот огромными порциями. Глаза у него были тоже большие, печальные и глядели с подозрением. Увы, он жил не на облаке. На мятой белой рубашке не хватало одной пуговицы, и в прореху выглядывал голый живот. Фридман напоминал младенца, который вырвался из-под опеки, раздулся в размерах и почти превратился во взрослого мужчину. В нем чувствовалась притягательная сила, но беда вам, коли вы ей поддадитесь — вашей слабостью не преминут воспользоваться. Галстука он не повязал. С днем рождения, Гарри Фридман!

  В зал вошла молодая женщина в полицейской форме. Она подошла прямо к Фридману.

  Гарри Фридман перестал жевать и осклабился. Губы его лоснились от пасты.

  Дама-полицейский сняла с себя форменку и блузку. Титьки у нее были выдающиеся. Она тряхнула ими перед носом у Фридмана и провопила:

  — Вы арестованы!

  Все захлопали. Не знаю, почему.

  Фридман сделал жест рукой, приглашая ее нагнуться к нему. Она повиновалась, и он что-то прошептал ей на ухо. Никто не расслышал его слов. Что он сказал?

  — Пригласи меня к себе. Увидишь, как мы поладим.

  — Что-то ты стала забывать старых друзей.

  — Зайди ко мне в контору. Я устрою тебя в кино.

  Дама-полицейский надела блузку, форменку и удалилась.

  Народ потянулся к Фридману с приветствиями и поздравлениями. Он смотрел, никого не узнавая. Потом быстро покончил со жратвой и принялся пить. Выпить он тоже был не дурак. Мне это понравилось.

  Он потихоньку расслабился и стал гулять между столиками, перебрасываясь словечком-другим с гостями.

  — Боже, — сказала Сара, — погляди-ка!

  — А что?

  — У него макаронина прилипла к губам — и никто ему об этом не скажет!

  — Вижу-вижу! — сказал Джон.

  Гарри Фридман все ходил между народом и беседовал. И никто не заикался насчет макаронины. Наконец он приблизился к нам, оказался через столик от нашего. Я поднялся с места и подошел к нему.

  — Мистер Фридман, — начал я.

  Он повернул ко мне монструозное лицо гигантского младенца.

  — Да?

  — Стойте-ка!

  Я протянул руку, подцепил пальцами макаронину и отклеил от его рта.

  — Вы так с ней и ходили. Извините, я не выдержал.

  — Спасибо.

  Я вернулся к нашему столику.

  — Ну, и как он тебе? — спросил Джон.

  — По-моему — прелесть.

  — Я же говорил. В жизни ничего подобного не встречал, если не считать Лидо Мамина.

  — Все равно ты поступил очень благородно — снял с него эту дурацкую лапшу. Ведь никто больше не осмелился!

  — Я вообще ужасно благородный.

  — Ой ли? И какие же благородные поступки за тобой числятся?

  Наша бутылка опустела. Я подал знак официанту. Он насупился, но принес новую.

  А я так и не смог вспомнить своего благородного поступка. Чтоб был недавний…

  Начался предсъемочный период. Все вроде шло гладко. Потом позвонил Джон.

  — Беда.

  — Что стряслось?

  — Фридман и Фишман…

  — Что они выкинули?

  — Пытаются выпихнуть моих продюсеров — Тима Радди и Лэнса Эдвардса.

  — Радди я знаю, а кто такой Эдвардс — понятия не имею. В чем дело-то?

  — Эти ребята давно со мной. Вложили деньги и время. А теперь Фридман и Фишман намерились дать им под зад коленкой. Давят на меня со всех сторон. Инвестиции срезают. У «Файерпауэр» дела пошли худо. Их акции поднимались до сорока пунктов, а сейчас их сбрасывают по четыре.

  — Хреново.

  — Они наседают: избавляйтесь, мол, от этих ребят, они нам ни к чему! — Но мне, отвечаю, нужны. — На кой черт? — спрашивают. — Я с ними подписал контракт. — Да что такое контракт! — говорят. — Это бумажонка, которую взять да и выбросить!

  — Не слабо.

  — Жмут и давят, давят и жмут… И будут жать, покуда все масло из меня не выжмут. Я уже согласился сократить съемочный период с тридцати четырех до тридцати двух дней. Бюджет скукоживается… Им не нравится мой звукооператор. Хотят взять подешевле. И главное, говорят, гони в шею своих продюсеров, они нам на фиг не нужны.

  — Что думаешь делать?

  — Не могу я выкинуть Тима и Лэнса. Мы вот с какого конца решили попробовать. Завтра я и Тим завтракаем с одним адвокатом. Его весь Голливуд знает. Одно упоминание его имени нагоняет страху. Он все может. А Тиму он кое-что задолжал. После завтрака мы заедем к Фридману и Фишману и адвоката этого прихватим. Хорошо бы и ты за компанию прошвырнулся, а? Сможешь?

  — Конечно. Куда и когда?

  Завтракали у «Муссо». Заняли большой стол в углу. Заказали и выпивку. К нам подтягивался народ перекинуться словечком с юридическим светилом. Правда, все просто дрожали перед ним от страха. Но светило вел себя крайне великодушно. На нем был очень дорогой костюм.

  Адвокат, Лэнс и Джон разработали стратегию отношений с Фридманом и Фишманом. Я в это дело не вникал. Командовал юрист: ты скажешь то, а ты — сё. Этого не говори, я сам скажу. И все в таком духе.

  Адвокаты, врачи и дантисты обирают людей до нитки. Писателям остается помирать с голодухи, кончать жизнь самоубийством или сходить с ума.

  Завтрак закончился, мы разошлись по машинам и поехали к зеленому билдингу, где нас ожидали Фридман и Фишман. Мы договорились собраться у подъезда.

  Секретарша проводила нас в кабинет Гарри Фридмана, и не успели мы войти, как Фридман встал из-за стола и начал с места в карьер:

  — Сожалею, но ваши ребята обанкротились, и тут ничем не поможешь. Эти двое должны выйти из дела. Мы не можем тащить их на своем горбу. Мы не благотворительная организация.

  Мы расселись вдоль стенки.

  — Мистер Фридман, — начал Джон, — я не могу обойтись без этих людей, они знают суть дела. Фридман, по-прежнему стоя, оперся костяшками пальцев о столешницу.

  — Незаменимых нет! Тем более когда речь идет об этих господах. Зачем они нам? Ну ответьте, зачем?

  — Они мои сопродюсеры, мистер Фридман…

  — А я генеральный продюсер! Я главнее! И я в них не нуждаюсь! Кровососы! Пиявки!

  За спиной Фридмана отворилась дверь, и вошел Фишман. Он был не таких внушительных размеров, как Фридман. Фишман обошел вокруг партнера. Он был шустренький. Выходя на второй круг, он прокричал:

  — Пиявки! Пиявки! Пиявки!

  И юркнул в ту же дверь, за которой, наверное, находился его кабинет. Фридман опустился в кресло. Он наверняка знал, кого мы к нему привели. Сидя за столом, он сказал уже вполне мирно:

  — Нам никто не нужен.

  Светило откашлялся и произнес:

  — Прошу прощенья, но существует контракт…

  Фридмана подбросило в кресле.

  — А ты заткнись, ученая задница!

  — Я с вами свяжусь позже, — пообещал светило.

  — Валяй! Свяжется он со мной! Попробуй, свяжись, хрен заумный! Мне на тебя плюнуть и растереть!

  Мы поднялись и направились к двери. Пошептавшись, Тим и светило отвалили. Джон сказал, что хочет продолжить беседу. Я тоже остался.

  Мы снова сели.

  — Не могу я платить этим парням, — сказал Фридман.

  Джон подался вперед и погрозил пальцем:

  — А какого же черта ты, Гарри, заставляешь их даром ишачить?

  — А мне в кайф, когда на меня задарма ишачат.

  — Разве ж это справедливо? Они уже несколько месяцев проработали! Ты должен им заплатить.

  — Ладно, дам им пятнадцать тысяч.

  — То есть тридцать на круг — за несколько месяцев?

  — Нет, зачем, я дам пятнадцать на двоих.

  — Это невозможно!

  — Все возможно.

  Тут он обратил внимание на меня.

  — А это что за парень?

  — Автор сценария.

  — Староват что-то. Долго не протянет. Я урежу ему гонорар на десять тысяч.

  — Руки коротки, я сам ему плачу.

  — Тогда с тебя сниму десятку, а ты уж с него.

  — Кончай, Гарри…

  Фридман поднялся из-за стола, прошел к кожаному дивану у стены и, растянувшись на нем во весь рост, уставился в потолок и замолк. Потом послышалось всхлипыванье. Глаза Фридмана наполнились влагой.

  — Нет у меня денег. Нету. Прям беда. Хоть вы помогите!

  Он молчал добрых две минуты. Джон закурил, ожидая продолжения.

  И Фридман, не сводя глаз с потолка, заговорил:

  — Это ведь будет художественная картина, так?

  — Ну да, — кивнул Джон.

  Гарри Фридман слетел с дивана и подскочил к Джону.

  — Произведение искусства! Искусства, мать его растак! Значит, и тебе хрен обломится!

  Джон встал.

  — Мистер Фридман, нам пора.

  Мы двинулись к двери.

  — Джон, — сказал Фридман, — этих кровососов надо отпустить. Пиявки! — услыхали мы его крик уже за дверью. Мы пошли в сторону бульвара.

  Мы с Сарой решили еще разок наведаться в гетто. Поехали на нашем дряхлом «фольксе», который, к счастью, не загнали.

  Никаких неожиданностей по дороге мы не встретили, если не считать того, что кто-то выкинул на самую середку мостовой старый матрас, и нам пришлось сделать крюк.

  А вообще эта местность напоминала деревню после бомбовой атаки. Улицы словно вымерли. Будто аборигены подали сигнал «в убежище!». Но при этом я чувствовал на себе сотни глаз. Может, воображение разыгралось.

  Я затормозил, мы припарковались и постучали в дверь. На ней зияли пять пулевых пробоин. Раньше я их не видел.

  Стук пришлось повторить.

  — Кто там? — раздался голос Джона.

  — Хэнк и Сара. Мы тебе звонили.

  — Ах ты, мать честная! Дверь отворилась.

  — Прошу!

  У стола стоял Франсуа Расин с бутылкой вина.

  — Жизнь — пустая штука, — возвестил он.

  Джон закрыл дверь на цепочку.

  Сара пробежала пальчиками по пулевым отверстиям.

  — Это что — термиты прогрызли? Джон засмеялся.

  — Ага. Садитесь.

  Он принес стаканы, мы сели. Разлили вино.

  — Они тут на днях девчонку разложили на капоте моей тачки. Впятером. Или вшестером. Мы вмешались. Они осерчали. И через пару дней вечерком являются — и бах-бах-бах — продырявили дверь. И — тишина.

  — Но мы, слава Богу, живы, — констатировал Франсуа. — Сидим и винцо попиваем.

  — Они пытаются выкурить нас отсюда, — сказал Джон. — На все идут, чтобы мы сделали ноги.

  — Придет час, и мы их протянем навсегда, — вставил Франсуа.

  — У них больше пушек, чем у копов, — сказал Джон. — И они гораздо чаще пускают их в ход.

  — Все же лучше вам отсюда убраться подобру-поздорову, — заметила Сара.

  — Шутишь? Мы заплатили за три месяца вперед. Мыслимо ли — такую прорву денег бросить коту под хвост!

  — А жистянку свою дорогую под хвост пустить — дешевле, что ли? — сказал Франсуа, делая внушительный глоток.

  — Вам хоть заснуть удается? — спросил я.

  — Если на ночь нагрузиться как следует. Но вообще-то тут ни днем ни ночью покоя нет. Решетки на окнах — фигня. У моего соседа они тоже были. И в один прекрасный вечер сидит, ужинает, глядь — за спиной парень с пушкой. Через крышу пролез. В щель какую-то. Они слышат каждое наше слово. И сейчас, между прочим.

  Из-под пола раздался громкий стук.

  — Слыхали?

  Франсуа вскочил и затопал ногами.

  — Тихо! Тихо! Кончай стучать, мудак трахнутый!

  Стук прекратился. Нам, видно, просто решили дать понять, что мы на мушке. Не более того.

  Франсуа сел.

  — Ужас какой! — сказала Сара.

  — Твоя правда, — отозвался Джон. — Они сперли у нас телевизор, но он и ни к чему.

  — Я думал, это негритянское гетто, а гляжу, у вас и латиносы появились.

  — Да, — ответил Джон. — Тут база одной из самых крутых мексиканских группировок — V-66. Чтоб в нее вступить, надо кого-нибудь укокошить.

  Воцарилась тишина.

  — Как кинцо? — спросил я, чтобы прервать тягостное молчание.

  — Подготовительный период в разгаре. Я вижусь с группой каждый день, мы работаем по многу часов. Скоро начнем снимать. «Файерпауэр» вкладывает все больше денег, фильм на мази. Если бы только нам на каждом шагу не подставляли подножку…

  — Например? — спросила Сара.

  — Ну, например, нам понадобилось взять напрокат кинокамеру.

  — Камеру напрокат?

  — Ага. А на студии говорят, что, мол, нельзя.

  — Почему? — спросил я, подходя к окну, чтобы взглянуть на старину «фолькса».

  — Потому что в прошлый раз «Файерпауэр» им за прокат не заплатила. Пускай, мол, сперва за старое расплатятся, а заодно и авансик внесут.

  — И что — расплатились?

  — Да.

  Франсуа поднялся.

  — Пойду посчитаю цыплят, — объявил он и вышел.

  — А Франсуа не трухает? — спросила Сара.

  — Нет, — ответил Джон. — Он чокнутый. На днях сидел один, вдруг является парочка. Один с пером. И тот, что с пером, говорит: «Деньгами давай!» А Франсуа ему: «Сам давай!» Бухой был вдрабадан. Схватил палку и давай их дуплить. Они выскочили как ошпаренные, Франсуа за ними, палкой погоняет и орет: «Вон из моего дома! Ищите другого дурака! И нечего моих цыпок пиздить!» И так по всей улице.

  — Они его запросто убить могли.

  — А ему море по колено.

  — Повезло ему, — сказала Сара.

  — Да. Скорее всего помогло то, что он француз, а не американец. У них к французам такой ненависти нет. Кроме того, они смекнули, что он с прибабахом, и вообще не все же из них убийцы. Есть и простые человеки.

  — Ты хочешь сказать, что не все они человеки? — спросила Сара.

  — Слишком человеки, — ответил Джон.

  Вошел Франсуа.

  — Пересчитал цыпок. Все на месте. Поболтал с ними. С цыплятушками своими побеседовал.

  Франсуа сел. Джон наполнил его стакан.

  — Хочу замок, — сказал Франсуа. — Хочу шестерых детей и большую толстую жену.

  — Зачем тебе все это? — спросил я.

  — Чтобы, когда я проигрываю, было бы с кем душу отвести. А сейчас, когда проигрываю, слова сказать не с кем.

  Я хотел было заметить, что в случае проигрыша толстая жена и шестеро детей тоже вряд ли станут с ним беседовать. Но промолчал. Пожалел страдальца.

  Вместо этого я сказал:

  — Надо нам как-нибудь на скачки поехать.

  — Когда? — оживился он.

  — А скоро.

  — Я как раз новую систему разработал.

  — Систем этих — как грязи.

  Зазвонил телефон. Джон снял трубку только после третьего звонка.

  — Алло! Да! Да! Джон слушает! Что? Не может быть!

  Он уставился на нас, держа трубку в опущенной руке.

  — Отключился…

  — Кто?

  Джон все еще стоял возле аппарата.

  — Гарри Фридман звонил.

  — И что? — спросил я.

  — Фильм заморозили, — ответил он.

  Прошло несколько дней. Я валял дурака: ездил на скачки, а возвращаясь домой, пописывал свою поэмку. Я специалист в трех областях: стихах, рассказах и романах. Теперь я овладевал четвертой — кинодраматургией. Впрочем, стоит ли о ней говорить? Что я за кинодраматург без кино? Ведь «Джим Бим» не вытанцовывался. Опять позвонил Джон.

  — Как лошадки?

  — В порядке. А ты как?

  — Тоже. Хотел ввести тебя в курс…

  — Слушаю.

  — Ну, как только картину расфигачили, мы с Франсуа бухали без перерыва пару дней. И ночей.

  — Очищались, как я понимаю.

  — Вроде. А потом я поехал в контору к Фридману выяснять, что ему за моча в бошку ударила. Я, знаешь, к такому повороту был не готов.

  — Я тоже.

  — Значит, прихожу. Охранник меня не пускает. Ясно, что Фридман распорядился.

  — Сукин сын.

  — Это трудно отрицать. Итак, я не сдаюсь, иду в другой подъезд. Там ведь два входа.

  — Помню.

  — Я знаю, что у них там сидит юрисконсульт. Говорю охраннику, что, дескать, мне на консультацию. Но, конечно, ни к какому юристу я не пошел, а направился прямехонько к Фридману.

  — Молодец.

  — Фридман глядит — видит, я стою. «А, — говорит, — Джон, привет, как поживаешь?» — «Отлично», — отвечаю. Про то, почему он картину зарубил, не заикаюсь, а говорю так: «Мы хотим кое-кого взять в наше дело». — «Нашли кого-то?» — спрашивает. — «Пока, — отвечаю, — нет. Но собираемся. А когда найдем, обещай мне одну вещь». — «Что такое?» — «Ну, когда мы, значит, кое-кого найдем, мы заставим его компенсировать все твои убытки по подготовительному периоду». — «Молодцы», — говорит он. «Но, — продолжаю я, — дай слово, что ты позволишь снимать кино на наших условиях и «Файерпауэр» не потребует дополнительных денег». — «Отлично, — говорит этот сукин сын, — валяйте. Ищите вашего кое-кого. Я согласен на ваши условия. И счастливо вам».

  — И все?

  — Да, мы пожали друг другу руки и разошлись. Он безумно обрадовался, что получит компенсацию.

  — Итак, остается только найти продюсера.

  — Уже нашли.

  — Да ну?

  — Видишь ли, пока мы имели дело с «Файерпауэр», даже когда они не рыпались, мы потихоньку искали других спонсоров. Ведь от этих ребят из «Файерпауэр» хорошего не жди. И когда один из наших новых друзей пронюхал, что они решили загнобить картину, влез в упряжку.

  — И кто же этот герой?

  — Эдлман, бывший спец по недвижимости на востоке. На западе у него партнер — Соренсон. Мы их просветили — денежки там водятся. Все в порядке. Они нам четко сказали: «Да, деньги есть. Да, мы хотим делать кино. Давайте поработаем вместе».

  — Ты уверен, что не надуют?

  — Все под контролем. С ними гораздо надежнее, чем с «Файерпауэр». Сценарий и актеры им нравятся. Готовы запускать. Рекламу дадут в газеты. В четверг после обеда подписываем контракт.

  — Замечательно, Джон. Рад за тебя. За себя тоже.

  — Уж как-нибудь сварганим киношку. Я не отступлю. Но надо ковать железо, пока горячо.

  — Горжусь тобой, Джон.

  — Буду держать тебя в курсе. До скорого.

  — Жду. До свидания, Джон.

  Следующий звонок последовал через два дня.

  — Сукин сын!

  — Я, что ли?

  — Фридман, конечно. Пронюхал, гад, про Эдлмана и Соренсона и запросил еще семьсот пятьдесят тысяч!

  — Подонок!

  — Нарушил слово. Я позвонил ему и сказал: «Ты же обещал, что мы квиты. Ты слово дал!»

  — А он что?

  — Ничего. Трубку бросил. Теперь никак не могу до него дозвониться. Мои звонки не проходят. Я решил объявить голодную забастовку.

  — Что?

  — Голодовку объявляю! Взял бутылку воды, раскладной стульчик, сяду напротив их конторы и буду морить себя голодом.

  — Прямо сейчас?

  — Да, через десять минут начну.

  — Ты шутишь!

  — Ни капельки!

  Когда я подъехал, Джон Пинчот уже устроился на раскладном стульчике с бутылкой воды в руке. Прямо напротив конторы Фридмана и Фишмана. На груди у него висел плакат, на котором крупными буквами было небрежно написано:

  Я припарковался и подошел к Джону. Около него собралось человека четыре-пять, пялились. Я присел перед ним на корточки.

  — Слушай, Джон. Давай забудем про этот чертов фильм. Деньги твои я тебе верну. Не так уж они мне теперь нужны. Давай скинем все это дерьмо и завалимся куда-нибудь, а? Джон полез в карман и вынул оттуда клочок бумаги.

  — Я отправил с нарочным послание Гарри Фридману. Он его получил. Вот копия. А вот это, — он протянул мне другую бумагу, — соглашение по производству фильма.

  Я начал читать первый документ:

  «Дорогой Гарри! Как я сказал по телефону, тебе предоставляются две возможности. Для меня приемлемы обе. Поверь, если я предлагаю решение, в результате которого я не получу ни гроша, то потому лишь, что люблю тебя гораздо больше, чем ты думаешь.

  Словом, решение за тобой. Прошу тебя принять его немедленно, потому что Эдлман готов взяться за мой проект и выполнить все обязательства по контрактам. Если же Эдлман не получит подписанную тобой бумагу, которую я предлагаю, к четвергу, он не сможет возобновить работу над фильмом 19-го. К этому времени следует нанять десять человек. У нас в распоряжении, таким образом, два дня — вторник и среда. Если бумага не поступит вовремя, мы упустим Джека Бледсоу, и ты потеряешь миллион долларов. Это финансовый крах. Но я вынужден буду пойти на следующий шаг: если завтра к девяти утра ты не отступишься, как обещал, тебе останется вторая возможность: каждый день получать пакет с моим мясом, которое я буду кусок за куском отрезать от своего тела и посылать тебе. Я не шучу. У тебя не остается — ни дня на раздумья. Для моего фильма это вопрос жизни и смерти.

  С приветом, Джон».

  Второй документ был озаглавлен так:

  «Поправка к соглашению по поводу выполнения Джоном Пинчотом обязанностей режиссера».

  Он был написан рукой юриста и потому недоступен для нормального ума, но, похоже, призывал Фридмана уступить фильм Эдлману и оставить себе деньги, причитающиеся Джону.

  Я вернул бумаги Джону.

  — Так что это за вторая возможность?

  — Разделать меня на куски.

  — Это ты называешь возможностью?

  — Точнее — это окончательное решение.

  — Ты что, в самом деле пойдешь на это?

  — Несомненно. Это мне вполне по силам.

  — Ты спятил.

  — Нет. Нет. Пойдем со мной. Я должен приготовиться.

  — Приготовиться?

  — Да.

  Мы сели в машину Джона. «Вот эта штука мне поможет. Болеутоляющее. Я ходил к хирургу, чтобы удалить вросший ноготь, он дал мне эти пилюли. Очень здорово помогло».

  — А куда мы едем?

  — Увидишь. Мне еще надо заехать к доктору, ноготь показать. Я его спросил: «Эти таблетки очень действенные? Объясните-ка мне, что это за штука». Он объяснил. Я тогда говорю: «А можно на них поглядеть?» Он подвел меня к шкафчику и показал. «Очень интересно», — говорю. Мы еще поболтали, я ушел. Но у меня с собой была сумка. Я оставил ее у шкафчика с лекарствами. И вернулся за ней. «Ой, — говорю медсестре, — я сумку забыл». Вошел в кабинет, там никого не было. Открыл шкафчик и стянул таблетки.

  — Напрасно, — сказал я.

  — Я должен это сделать, — ответил он. Мы заехали в скобяную лавку.

  — Чего изволите? — спросил продавец.

  — Пилу, — ответил Джон. — Электропилу.

  Продавец повернулся к полкам и снял оранжевое орудие.

  — Товар самый лучший, «Блэк и Деккер».

  — Куда лезвие вставляется? — спросил Джон. — Как она вообще работает?

  — Проще простого.

  Он достал лезвие и вставил.

  Джон посмотрел. Зубья у этой штуки были огромные.

  — Гм, — пробурчал он, — это не вполне то, что мне нужно.

  — А что бы вы хотели?

  Джон на минутку задумался и сказал: «Что-нибудь компактное, чтобы резать, ну, скажем, дерево. Очень крепкое. На небольшие кусочки».

  — Это подойдет? — спросил продавец. Он вставил другое лезвие. Зубья были маленькие, ладно пригнанные друг к другу и очень острые.

  — Да, — ответил Джон. — Это в самый раз.

  — Наличными желаете заплатить или у вас карточка?

  По пути назад к тому месту, где должна была продолжиться голодовка, я спросил Джона: «Ты ведь не всерьез насчет этого, а?»

  — Почему? Начну с мизинца левой руки. От него ведь все равно толку мало.

  — Почему же? При печатании на машинке им можно нажимать на табулятор.

  — А я им не пользуюсь.

  — Слушай, дружище, давай все же забудем всю эту фигню.

  — Нет. Ни за что.

  — И что — начнешь завтра в девять?

  — В кабинете его адвоката. Если он откажется передать производство, я выполню свое обещание. Ему нельзя было не поверить. Его слова прозвучали обыденно, без всяких мелодраматических завываний.

  — Обещай не ходить к ним без меня.

  — Ладно, только не опаздывай. Не опоздаешь?

  — Я приду вовремя, — сказал я.

  И мы продолжили путь к конторе Фридмана и Фишмана.

  Я приехал туда в 8.50. Припарковался и стал ждать Джона. Он явился в 8.55.

  — Доброе утро, Джон.

  — Привет, Хэнк. Как дела?

  — Отлично. Как идет голодовка?

  — Продолжается. Но теперь в повестке дня вивисекция.

  Изделие Блэка и Деккера было при нем. Завернутое в темно-зеленое полотенце. Мы вместе прошли в здание. Поднялись на лифте в контору юриста. Звали его Нили Зутник. Нас ждали. «Проходите», — сказала секретарша.

  Нили Зутник с готовностью поднялся с кресла. Он вышел из-за стола и пожал каждому руку. Потом опять уселся за стол.

  — Не желаете ли кофе, джентльмены? — спросил он.

  — Нет, — сказал Джон.

  — А я бы выпил, — сказал я.

  Зутник нажал кнопку селектора. «Роуз? Роуз, милочка, один кофе, будь добра… — Он взглянул на меня: — Сливки, сахар?»

  — Черный.

  — Черный. Спасибо, Роуз… Ну, джентльмены…

  — Где Фридман? — спросил Джон.

  — Мистер Фридман уполномочил меня вести переговоры от его имени.

  — Где у вас розетка? — спросил Джон.

  — Какая розетка?

  — Вот, чтобы включить. — Джон развернул полотенце, и на свет Божий явился товар от Блэка и Деккера.

  — Мистер Пинчот, прошу вас…

  — Где розетка? А, не беспокойтесь, вижу.

  Джон подошел к стене и включил электропилу в сеть.

  — Если бы я знал, что вы принесете сюда эту штуку, — сказал Зутник, — я бы отключил электричество.

  — Вот и славно, что не знали, — сказал Джон.

  — Уберите ее, пожалуйста, — сказал Зутник.

  — Может, она и не понадобится.

  Роуз внесла кофе. Джон нажал кнопку на рукоятке пилы. Она завибрировала и загудела.

  Роуз испуганно дернулась — совсем незаметно, но достаточно, чтобы капелька кофе пролилась ей на платье. Платье было красное, и Роуз, девушка довольно крупная, не скрывала с его помощью излишество своей фигуры.

  — Фу! Как вы меня напугали!

  — Извините, — смутился Джон. — Я только хотел проверить…

  — Кому кофе?

  — Мне, — признался я, — спасибо.

  Роуз подала мне чашку. Очень кстати.

  Бросив на нас через плечо озабоченный взгляд, она удалилась.

  — И мистер Фридман, и мистер Фишман крайне не удовлетворены вашими намерениями…

  — Заткни фонтан, Зутник! Либо я немедленно получаю свободу, либо прямо здесь отпилю от себя кусок!

  Джон постучал рукояткой пилы о стол Зутника.

  — Но, мистер Пинчот, нет необходимости…

  — Есть необходимость! И не будем терять время! Я жду решения! Зутник взглянул в мою сторону.

  — Как вам кофе, мистер Чинаски?

  Джон положил палец на клапан рукоятки, поднял левую руку и оттопырил мизинец. Пила зарычала, и он стал яростно ею размахивать.

  — Итак!

  — Ваша взяла! — прокричал Зутник. Джон убрал палец со спуска.

  Зутник выдвинул ящик стола и вынул два листа бумаги с печатями. Подвинул их Джону. Джон взял документы, сел и принялся читать.

  — Мистер Зутник, — подал я голос, — нельзя ли еще кофейку? Зутник сверкнул на меня глазом и нажал кнопку.

  — Еще чашку кофе, Роуз. Черного.

  — В стиле «Блэк и Деккер», — пошутил я.

  — Не смешно, мистер Чинаски, — сказал Зутник. Джон все читал. Принесли кофе.

  — Спасибо, Роуз.

  Джон продолжал читать, а мы ждали. Изделие Блэка и Деккера покоилось у него на коленях.

  Наконец Джон сказал:

  — Нет, так не пойдет.

  — Как не пойдет? — вскричал Зутник. — Вам же дается карт бланш!

  — Параграф «е» нужно убрать. Он содержит слишком много двусмысленностей.

  — Позвольте взглянуть? — поинтересовался Зутник.

  — Прошу.

  Джон возложил бумаги на лезвие пилы и протянул Зутнику. Зутник снял их с гримасой отвращения на лице. Углубился в чтение параграфа «е».

  — Не вижу предмета для опасений.

  — Уберите его.

  — Вы что, в самом деле решили оттяпать свой палец?

  — Да. Могу заодно и ваш.

  — Это что — угроза? Вы мне угрожаете?

  — Мне, видите ли, нечего терять. В отличие от вас.

  — Договор, подписанный в условиях давления, может быть признан недействительным.

  — Ох, и устал же я от вас, Зутник! Выбирайте: либо параграф «е», либо мой палец! Живо! Джон снова нажал на спускатель. «Блэк и Деккер» послушно взревела. Джон выставил вперед левую руку с мизинцем наготове.

  — Стой! — завопил Зутник.

  Джон замер.

  Зутник нажал кнопку селектора.

  — Роуз, вы мне нужны. Вошла Роуз.

  — Еще кофе для джентльменов?

  — Нет, Роуз. Прошу вас, перепечатайте весь контракт, но исключите параграф «е».

  — Слушаюсь, мистер Зутник. Мы немножко посидели. Потом Зутник сказал:

  — Можно уже отключить вашу игрушку.

  — Зачем спешить? — отозвался Джон. — Подождем.

  — Неужто вы, правда, нашли продюсера?

  — Конечно.

  — Не соблаговолите ли назвать имя?

  — Отчего же нет. Хол Эдлман. Фридман его знает.

  Зутник заморгал. Эдлман — известный денежный мешок. Это знал не один Фридман.

  — Я читал сценарий. На мой взгляд, слишком… жестко.

  — А вам приходилось читать другие произведения мистера Чинаски? — спросил Джон.

  — Нет. Дочка читала. Сборник рассказов «Сны у канализационного стока».

  — И как?

  — Ей не понравилось.

  Роуз принесла исправленный текст договора. Протянула его Зутнику. Он бегло просмотрел его и отдал Джону.

  Джон внимательно прочитал текст с начала до конца.

  — Очень хорошо.

  Он подошел к столу, наклонился над ним и подписал бумагу.

  Зутник подписал от имени Фридмана и Фишмана. Две копии. Дело было сделано.

  Вдруг Зутник рассмеялся. У него как будто камень с души свалился.

  — Юридическая практика день ото дня делается все забавнее. Джон отключил пилу. Зутник подошел к шкафчику, висевшему на стене, достал оттуда бутылку и три стакана, поставил на стол и разлил.

  — За нашу сделку, джентльмены!

  — За сделку, — повторил Джон.

  — За сделку, — эхом отозвался писатель.

  Мы выпили. Как оказалось, бренди. Кино закрутилось снова.

  Я проводил Джона до машины. Он швырнул пилу на заднее сиденье, сам сел за руль.

  — Джон, — заговорил я, стоя на тротуаре, — можно задать тебе серьезный вопрос?

  — Конечно.

  — Скажи честно насчет «Блэка и Деккера». Я буду молчать как могила. Неужели ты и правда собирался пустить пилу в ход?

  — Ясное дело.

  — И отрезать кусок за куском?

  — Ну да. В таком деле, раз уж начал, пути назад нет.

  — А ты силен, старик.

  — Ерунда. Но вообще-то я проголодался.

  — Позволь угостить тебя ланчем.

  — Ладно уж. Я знаю одно местечко. Садись в свою тачку и следуй за мной.

  — Отлично.

  Я ехал за Джоном по Голливуду, и нас приветствовали славные тени Альфреда Хичкока, Лаурела и Харди, Кларка Гейбла, Глории Свенсон, Микки Мауса и Хамфри Богарта.

  Прошло не больше недели. Я играл на ковре с котенком. Зазвонил телефон. Трубку сняла Сара.

  — Да? А, привет, Джон. Да, дома. По понедельникам и вторникам заездов нет. Что? Ах ты, Господи! Минутку, я Хэнка позову. Я поднялся с пола и взял трубку.

  — Привет, Джон.

  — Хэнк, мы опять в жопе.

  — Что случилось?

  — Эдлман собирался продать за нашей спиной права на «Танец Джима Бима» за семь миллионов. Ребята, которых я нанял для поисков нового продюсера, когда мы еще работали с «Файерпауэр», сообщили, что группа Эдлмана предлагала продать эти права им.

  — Но у них же самих этих прав пока нет.

  — Они утверждают, что есть. Предъявили пакет: сценарий, актеры, смета. Они собирались потихоньку откупить у нас права по дешевке.

  — Мерзавцы.

  — Опять мы попались на крючок жуликам. Такие вот дела. Так что с Эдлманом полный финиш. Надо начинать охоту за новым продюсером. Я было не хотел тебя зря волновать, но потом решил, что лучше тебе знать все как есть.

  — Ты прав. А как охота?

  — Обзваниваем всех подряд. По телефону быстро соглашаются, а как покажешь сценарий, дают задний ход. Все отказываются. Прямо как увидят сценарий, так и кричат «нет!». Две первоклассные «звезды» и бюджет, немыслимо низкий для такой ленты, а они нос воротят. Фильм наверняка принес бы доход. Неслыханная глупость с их стороны.

  — Им не нравится сценарий, — сказал я.

  — Не нравится.

  — А мне они не нравятся. Все до одного.

  — Но мы продолжаем поиски. Обязательно должен найтись кто-нибудь, кто клюнет.

  — Вряд ли.

  — Будем стараться.

  — Ценю твое упорство.

  — Не переживай.

  — Ладно.

  Я вернулся на ковер к котенку, который с удовольствием играл концом веревки.

  — Фильм опять застопорился, — сообщил я Саре. — Сценарий никому не нравится.

  — А тебе самому нравится?

  — Во всяком случае, он получше тех, что мне приходилось видеть. Хотя, возможно, я ошибаюсь. Джона жалко.

  Котенок бросил веревку и вцепился мне в руку. Расцарапал до крови. Я пошел в ванную и протер руку перекисью водорода. Увидел в зеркале свое отражение: лицо старика, написавшего сценарий. Дерьмо. Я поспешил выйти.

  Во время скачек никаких дурных вестей я не получал, потому что дома меня не было и меня не могли найти.

  Я ездил на скачки, возвращался домой, ужинал, смотрел с Сарой телевизор, поднимался наверх к своей бутылочке и машинке. Писал поэму. Денег на стихах не заработаешь, зато получаешь удовольствие.

  Еще через пару недель позвонил Джон.

  — Опять мы в дерьме, — сказал он. — Совсем худо дело.

  — А что такое?

  — Да вот, нашли продюсера, все ему понравилось, даже сценарий. Говорит: «Я возьмусь, приноси бумаги, я подпишу, и будем запускаться». Подготовили документы, я уже собрался к нему ехать — звонок: «Не могу делать фильм». Прорезался какой-то известный режиссер, который утверждает, что у него все права на произведения Генри Чинаски. «Ничего не поделаешь, — говорит, — сделка не состоится».

  Генри Чинаски — имя, которое я использую в своих романах. И в сценарий я тоже его ввел.

  — Что за понты? — спросил я.

  — Да не понты; ты же продал права на Генри Чинаски.

  — Это вранье. Но даже<если и так, надо всего лишь изменить имя, вот и все.

  — Нет, не все; в контракте речь идет не об имени, а о персонаже, независимо оттого, как его зовут. Права проданы навсегда!

  — Не может быть…

  — По-видимому, когда ты продавал режиссеру Эктору Блэкфорду роман «Транспортный чиновник», заодно уступил и права на все экранизации.

  — Да, я продал права на экранизации. Всего за две тыщи баксов. Я тогда с голоду помирал. Эти деньги казались мне баснословными. Между прочим, «Транспортного чиновника» Блэкфорд так и не поставил.

  — Не имеет значения. По контракту права принадлежат ему на веки вечные.

  — А как все это вылезло наружу?

  — Есть такой адвокат — Флетчер Джейстоун. Он спит с одной монтажницей. Вот как-то они кончили свои занятия, и он углядел на тумбочке сценарий. Протянул руку. Оказалось, это «Танец Джима Бима». Пролистал, положил на место и сказал: «Генри Чинаски — этот парень в кармане у моего клиента. Я сам контракт составлял». И новость немедленно облетела весь город. «Танец Джима Бима» похоронили. Теперь никто за него не возьмется, потому что Блэкфорд и его адвокат купили Генри Чинаски с потрохами.

  — Это неправда, Джон. Не мог я продать права на целую вечность за вшивых две штуки.

  — Но в контракте это написано черным по белому!

  — Я читал контракт перед тем, как подписать. Там ничего подобного не было.

  — В разделе четвертом.

  — Не верю.

  — Я созвонился с этим адвокатом. Он крутой парень. «Генри Чинаски — наша собственность, — вот что он сказал. — Я в это дело собственных пятнадцать тысяч вложил, бешеные деньги по тем временам. Да и сейчас не кот наплакал». Я было раскипятился, а он меня осадил. «Не смейте, — говорит, — разговаривать со мной в таком тоне». В общем, с ним не столкуешься. Может, он хочет куш сорвать или что, но пока «Джим Бим» сдох. Мертвее мертвого. С ним покончено.

  — Джон, я тебе перезвоню.

  Я просмотрел контракт и нашел раздел четвертый. Убей Бог, никакого намека на продажу прав на персонажа я в нем не усмотрел. Перечитывал текст несколько раз, но ничего подобного не увидел. Я набрал номер Джона.

  — В четвертом разделе нет ни слова насчет продажи персонажа на веки вечные. Они что — очумели все?

  — Нет, это условие подразумевается.

  — Где подразумевается?

  — В разделе четвертом.

  — У тебя под рукой есть этот текст?

  — Да.

  — Прочти мне то место, где говорится, что этот парень завладел моим Генри Чинаски.

  — Это все подразумевается.

  — Бред! Откуда вы это взяли?

  — Если мы будем с ними судиться, тяжба продлится три-четыре-пять лет. А тем временем «Джим Бим» окончательно истлеет. И никто к нему не притронется.

  — Неужто все в этом долбаном городе так перетрухали, что видят то, чего нет? Здесь ведь и близко ничего подобного не сказано, в четвертом разделе! Не продавал я Генри Чинаски!

  — Ты подписал контракт, навечно уступающий права на Генри Чинаски, — повторил Джон.

  Он тоже свихнулся. Я повесил трубку.

  Я нашел в справочнике номер телефона Эктора Блзкфорда. Я познакомился с Эктором, когда он закончил кинофакультет Лос-Анджелесского университета. Одну из первых своих работ, документальный фильм, он сделал про меня. Его даже разок прокрутили по Пи-би-эс. На следующее утро полсотни абонентов отказались от услуг этого канала.

  Несколько раз мы с Эктором вместе поддавали. Он проявил интерес к «Транспортному чиновнику» и даже показал мне сценарий, который сам состряпал, но он был до того несуразный, что я посоветовал ему засунуть его себе в задницу. Он пошел своей дорогой, я своей. Он стал богатым и знаменитым, поставил множество хитов. А я развлекался, сочиняя стишки, и начисто забыл про «Чиновника».

  Я набрал номер и застал его дома.

  — Эктор, это Хэнк.

  — О, привет, Хэнк! Как дела?

  — Не больно хорошо.

  — В чем проблема?

  — В «Джиме Биме». Тут один парень раззвонил по всему городу, что вы с ним получили права на Генри Чинаски. Ты знаешь, о ком я говорю.

  — А, это Флетчер Джейстоун?

  — Да. Тебе, Эктор, наверное, известно, что я ни душу свою, ни задницу за две штуки не толкну.

  — А Флетчер говорил…

  — Ничего такого в четвертом разделе нет.

  — Он говорит, что есть.

  — А ты сам читал?

  — Да.

  — Так есть или нет?

  — Черт его знает.

  — Слушай, малыш, ты же не хватишь меня серпом по яйцам за какую-то вшивую писанину, в которую и врубиться-то никто не может?

  — Ты о чем?

  — О том, что мы запустились с фильмом, а ты с этим ублюдком нас подсек. Ты что, забыл, как мы с тобой бухали и разговоры душевные вели?

  — Разве такое забудешь!

  — Тогда вразуми своего дружка. Он перекрыл нам кислород. А мы хотим дышать как все люди. Только и всего. Всего-то только.

  — Хэнк, я тебе перезвоню.

  Я сел у телефона и стал ждать, Я ждал четверть часа.

  Наконец он зазвонил.

  На проводе был Эктор. «Все в порядке, Джейстоун отступится».

  — Спасибо, старина, я знал, что у тебя доброе сердце. Бизнес тебя еще не загубил.

  — Джейстоун направит тебе депешу прямо сейчас.

  — Гениально! Эктор, т, ы прелесть!

  — И знаешь что, Хэнк…

  — Что?

  — Я не выбросил из головы идею с «Транспортным чиновником».

  — Вот и хорошо, малыш. Привет жене.

  — А ты Саре передавай привет, — сказал Эктор.

  Девять десятых всяких дел в этом роде решается по телефону, оставшаяся десятая часть уходит на подписание бумаг.

  Я позвонил Джону.

  — Эктор добрался до этого Джейстоуна; он высылает отступную.

  — Отлично! Отлично! Значит, можно двигаться вперед. А вы с Эктором корешились, да?

  — Да, и как видишь, он про это не забыл.

  — Как только я получу от него весточку, сразу же свяжусь с нашим новым продюсером… Кстати, чего я буду ждать у моря погоды, может, лучше подъехать к нему в контору и подобрать эту бумаженцию на месте?

  — Конечно, звякни ему и договорись.

  — Значит, мы опять беремся за картинку, — сказал Джон.

  — Точно. Надо это дело обмыть у «Муссо».

  — Когда?

  — Завтра. В полвторого.

  — Тогда до встречи, — сказал Джон.

  — Пока, — ответил я.

  Итак, я сидел за машинкой, трудясь над стихами, и рассылал их по мелким журнальчикам. Рассказы у меня почему-то никак не выпечатывались, это мне не нравилось, но насиловать себя я не хотел и потому шлепал стихи. В этом была своя радость. Может, в один прекрасный день что-нибудь получится и с прозой. Я очень на это надеялся. А пока что лошадки бегали, вино текло рекой, а Сара занималась чем-то прекрасным в саду. От Джона не было вестей целую неделю. Потом наконец он позвонил.

  — Я ведь тебе говорил, что мы нашли нового продюсера?

  — Да, ну что, он готов взяться за дело?

  — Он отвалил. Сказал, что не хочет делать наш фильм.

  — Почему?

  — Говорит, пока ждал отступную бумагу, получил заманчивое предложение. Сценарий про двух близнецов-сирот, которые становятся чемпионами мирового чемпионата по теннису.

  — Звучит и в самом деле фантастически. Жаль, что не я придумал.

  — Но есть и хорошие новости.

  — Например?

  — «Файерпауэр» возобновляет с нами контракт.

  — С какой радости?

  — Испугались, небось, что кто-то другой сорвет куш. У них на это дело нюх. В конце концов, бюджет ощипали до костей — благодаря им, между прочим. А теперь они не желают, чтобы другие поживились за их счет. Мне Гарри Фридман звонил. «Хочу это проклятое кино», — говорит. «Ладно, — отвечаю, — получишь». — «А если оно не даст кассы, руки тебе оборву».

  — Значит, все сначала.

  — Ага, сначала.

  Дня через три-четыре он позвонил опять.

  — Ничего, если я заеду? Надо кое-что обсудить.

  — Конечно, Джон.

  Не прошло и получаса, как он уже был у меня. Бутылка и стаканы ждали на кофейном столике.

  — Входи, Джон.

  — А где Сара?

  — В актерской студии.

  — О!

  Джон прошелся по комнате и уселся на свое любимое место возле камина. Я наполнил его стакан.

  — Ну, выкладывай.

  — Мы все подготовили к съемкам, утвердили график. И тут Франсин Бауэре, она в Бостоне сейчас, заболела. Ждет операции. Она не сможет начать через две недели.

  — Что же делать?

  — Будем снимать без нее. Джека Бледсоу будем снимать, все прочее. А ее оставим на потом. Собирались уже отснять первый эпизод с Джеком, да он отказался.

  — А он-то что?

  — Требует, чтобы за ним приезжал «роллс-ройс».

  — С чего вдруг?

  — Это предусмотрено контрактом. Нашли мы ему этот «ролле». Оказывается — цвет не тот. Отсняли несколько сцен без Франсин и Джека. Тем временем подыскали нужный цвет тачки, Джек готов выйти на площадку.

  Я снова наполнил стаканы.

  — Теперь он пожелал, чтобы ты посмотрел, как он работает, — сказал Джон.

  — Он что — не знает, что мне надо на скачки ездить?

  — Он говорит, скачки ведь не каждый день.

  — Это верно.

  — Хэнк, он хочет, чтобы ты сделал для него эпизод.

  — Да ну?

  — Сцену у зеркала. Чтобы он чего-то там перед зеркалом говорил. Может, стих прочитал бы…

  — Да это загубит все к чертовой матери.

  — Беда с этими актерами. Если они на самом старте заартачатся, того и гляди, угробят картину. «Дожил», — подумал я, — вот идиот, торгуй задницей при всем честном народе».

  — Ладно, напишу я сцену с зеркалом.

  — Заодно уж и для Франсин сочини — ей нужно ножки показать. У нее потрясающие копытца, вот увидишь.

  — Ладно, будет вам и сцена с ногами.

  — Спасибо. Тебе, кстати, новая выплата полагается. Ты должен был получить деньги в самом начале съемок, но «Файерпауэр» перекрыла нам кислород. Мы это дело уладим, и ты сразу получишь денежки.

  — Хорошо, Джон.

  — Надо бы тебе поглядеть на бар и гостиницу, в которых мы снимаем. У нас там настоящие алкаши в массовке. Постояльцы. Они тебе понравятся.

  — В понедельник подъедем.

  — У меня тут возникли еще кое-какие проблемки с Джеком.

  — Что еще?

  — Он хотел, чтобы в кадре у него был загар, небольшая «федора» и прическа хвостом.

  — Быть не может.

  — Ей-богу. Я его полдня отговаривал. А вот взгляни, что он еще хотел надеть. Джон вытащил из портфеля солнцезащитные очки. Протянул мне. Они были огромные. Оправа была сделана в виде зеленых пальмочек из пластика.

  — Он чокнутый, что ли? — спросил я. — Во всем штате Калифорния не найдется никого, кто бы согласился такое носить!

  — Я ему говорил. Он настаивал, чтобы ему разрешили надеть эти чертовы очки хоть на секунду. «Иначе, — орет, — только вы меня и видели!»

  — Ладно, — сказал я. — Мне не надо, чтобы он слинял с картины. Я придумаю сцену, в которой он сможет нацепить эту дрянь.

  — И cразу мне передашь, ладно?

  — Сегодня же вечером сделаю. Я налил по новой.

  — А как Франсуа?

  — Ты знаешь, что он выиграл в свою игрушечную рулетку шестьдесят тысяч?

  — Да.

  — Теперь он отшлифовал свою систему. Выиграл еще столько же, и это ему здорово пошло на пользу.

  — Вот и славно.

  Человеку нужны три вещи: вера, тренировка и удача.

  Съемки должны были начаться в Калвер-сити. Там находились тот самый бар и гостиница с комнатой, где я жил. Потом съемочную площадку собирались перевести в район Альварадо-стрит, где жила героиня фильма.

  Потом еще хотели снимать бары возле Шестой улицы и в районе Вермонта. Но первые эпизоды должны были ставить в Калвер-сити.

  Джон пригласил нас осмотреть гостиницу. Она выглядела вполне подходяще. Жили тут в основном алкаши. Внизу был бар. Мы остановились в дверях.

  — Ну, как тебе? — спросил Джон.

  — Великолепно. Но я живал и где похуже.

  — Это верно, — сказала Сара. — Видала я эти местечки. Мы поднялись наверх в номер.

  — Ну вот. Навевает воспоминания?

  Комната была выкрашена в серый цвет, как это принято в подобного сорта заведениях. Рваные занавески на окнах. Из мебели — стол да стул. На холодильнике толстый слой жирной грязи. Утлая койка.

  — Прекрасно, Джон. То, что надо.

  Мне стало немного грустно оттого, что я уже не молод и не могу повторить все, как встарь — пить, драться, играть словами. Смолоду легко держать удар. Даже если нечего жрать. Было бы что выпить, и была бы под рукой машинка. Я, должно быть, был чумной, но мне встречалось немало чумных и среди них порядочно забавных личностей. Чтобы высвободить время для писания, мне приходилось голодать. Не так уж и часто, откровенно говоря. Глядя на этот стол, я видел за ним себя. Да, я был чумной, я это знал и плевать я хотел на то, что вы об этом думали.

  — Пошли поближе познакомимся с баром.

  Мы сошли вниз. Там уже собралась пьянь, которая должна была участвовать в съемках. Все, ясное дело, пили.

  — Пошли, Сара, сядем на табуреты. Пока, Джон.

  Бармен представил нас завсегдатаям. Звали их Большой Страшила и Маленький Страшила, Змей, Бык, Песья Башка, Леди Фиалка, Подзатыльник, Клара и так далее в том же духе.

  Сара спросила Змея, что он пьет. «Симпатично выглядит», — сказала она, заглянув в его стакан.

  — Коктейль «Мыс Код», клюквенный сок с водкой.

  — Мне «Мыс Код», — сказала Сара бармену.

  — А мне водочки, — сказал я. Бармена звали Ковбой.

  Мы потихоньку приступили к выпивке. Большой Страшила поведал мне историю о том, как они выдержали схватку с фараонами. Крайне интересную. И, между прочим, совершенно правдивую. Съемочную группу тем временем позвали на обед. Алкаши оставались в баре.

  — Нам лучше пойти перекусить, — сказала Сара.

  Мы вышли во внутренний двор. У восточного крыла гостиницы был накрыт большой стол. Статисты, технари, рабочие и прочий подобный люд уже сидели по местам. Еда выглядела вполне аппетитно. Джон вышел нам навстречу. Нас ждали в вагончике. Пока мы туда следовали, Джон задержался возле одного типа, который закусывал в стороне от других.

  — Ланс Эдвардc.

  Эдвардc едва заметно кивнул и занялся своим бифштексом.

  Мы сели в конце стола. Эдвардc был одним из сопродюсеров.

  — Говнюк этот Эдвардc, видать, — сказал я.

  — Да нет, — ответил Джон. — Просто очень застенчивый. Фридман хотел его выпихнуть.

  — Может, он был прав.

  — Хэнк, — вмешалась Сара, — ты ведь совсем не знаешь человека. Я пытался открыть банку с пивом.

  — Ешь лучше, — сказала Сара.

  Сара все пыталась прибавить к моему жизненному сроку годков десяток, не знаю уж, к худу или к добру.

  — Мы сейчас будем снимать эпизод с Джеком в номере. Тебе надо посмотреть.

  — После обеда мы идем в бар. Когда будете начинать, свистните.

  — Хорошо, — сказал Джон.

  После обеда мы обошли гостиницу с другой стороны. Джон нас сопровождал. Вдоль улицы выстроились несколько трейлеров. Там же был и Джеков «роллс-ройс». А рядом — большой серебряный трейлер с табличкой «ДЖЕК БЛЕДСОУ».

  — Глянь-ка, — сказал Джон. — У него на крыше перископ — чтобы видеть, кто идет.

  — Господи Боже.

  — Знаешь, мне надо кое-что уладить…

  — Валяй. До встречи.

  Смешной парень этот Джон. Его французский акцент уже почти неуловим — здесь, в Америке, он всегда говорит по-английски. И это немножко грустно.

  Дверца вагончика отворилась. На пороге стоял Джек.

  — Прошу!

  Мы поднялись по ступенькам. На койке возлежала какая-то девица и смотрела телевизор.

  — Это Клео. Я купил ей мотоцикл. Мы вместе катаемся. В дальнем углу сидел парень.

  — Мой брат Дуг.

  Я направился к Дугу, шутливо двинул в его сторону хуком справа. Он промолчал. Только смотрел на меня. Классный мужик. Мне такие нравятся.

  — Выпить есть? — спросил я Джека.

  — А как же!

  Джек нашел виски, налил мне и добавил воды.

  — Спасибо.

  — А вы выпьете? — спросил он Сару.

  — Нет, спасибо, — ответила она. — Не люблю мешать выпивку.

  — Она у нас на мысе Код заплуталась, — сказал я.

  — Ах, так?

  Мы с Сарой ели.

  — Мне у вас нравится, — сказал я.

  — Оставайтесь сколько пожелаете, — сказал Джек.

  — Может, я навсегда останусь.

  Джек одарил меня своей знаменитой улыбкой.

  — А братец у вас не сильно болтливый, я вижу.

  — Да уж.

  — Классный мужик.

  — Да.

  — Ну что, Джек, текст выучил?

  — Я никогда не заглядываю в текст, пока не приду на площадку.

  — Замечательно. Но нам пора.

  — Я уверена, у вас прекрасно получится эта роль, Джек, — сказала Сара. — Мы рады, что она досталась именно вам.

  — Спасибо.

  Мы вернулись в бар, где сидели все те же люди, и выглядели они ничуть не пьяней, чем раньше. Тертая публика.

  Сара заказала еще один «Мыс Код». А я опять отдал предпочтение чистенькой.

  Мы попивали и слушали все новые и новые истории. Одну рассказал и я. Прошел примерно час. Вдруг я взглянул в сторону входа и увидел у вертушки Джека. Он кого-то выискивал глазами.

  — Эй, Джек! — крикнул я. — Давай к нам, дернем по маленькой!

  — Да нет, Хэнк, съемка начинается. Может, пойдете посмотреть?

  — Сейчас прибудем.

  Мы заказали еще по стаканчику. И как раз сидели над ними, когда в зале появился Джон.

  — Начинаем, — сказал он.

  — Хорошо, — сказала Сара.

  — Хорошо, — сказал я.

  Мы покончили с выпивкой, я взял пару пива навынос.

  Мы поднялись вслед за Джоном по лестнице и вступили в гостиничный номер, весь опутанный проводами. По комнате сновали рабочие.

  — Голову отдам на отсечение, что с этой мурой справилась бы и треть этой публики.

  — Вот и Фридман так говорит.

  — И его устами часто глаголет истина.

  — Ну ладно, — сказал Джон. — Все почти готово. Мы несколько раз прогнали сцену, сейчас будем снимать. Ты, — обратился-он ко мне, — стань сюда, в угол. Отсюда будет хорошо видно, и в кадр не попадешь. Сара пошла вместе со мной.

  — Тишина! — заорал ассистент. — Начинаем съемку!

  Стало очень тихо.

  Потом Джон скомандовал: «Камера! Мотор!»

  Дверь в комнату отворилась, и вошел Джек Бледсоу. Черт подери, это был молодой Чинаски! Это был я! У меня екнуло в груди. Молодость моя, сука ты эдакая, куда ж ты делась?

  Мне захотелось опять превратиться в молодого забулдыгу. Я хотел стать Джеком Бледсоу. Но оставался загнанным в угол стариканом, присосавшимся к банке с пивом.

  Бледсоу прошествовал к окну, возле которого стоял стол. Поднял искромсанную занавеску. Сделал хук правой — при этом по лицу его скользнула ухмылка. Потом сел за стол, взял ручку и придвинул к себе лист бумаги. Немножко посидел, потом откупорил бутылку, сделал глоток, зажег сигарету. Включил радио и погрузился в Моцарта.

  Эпизод заканчивался тем, что он начал водить ручкой по бумаге…

  Джек попал в самую десятку. Он сделал все так, как оно было — неважно, имело ли это какое-нибудь значение или нет.

  Я подошел к нему и пожал руку.

  — Ну что, попал? — спросил он.

  — Попал, — ответил я.

  Внизу, в баре, ребята были все на месте и выглядели точно так же.

  Сара выбрала прежний маршрут на мыс Код, а я опять взял беленькой. Мы услышали еще массу историй, и все они были замечательные. Но в воздухе чувствовалась легкая печаль. Скоро съемки кончатся, и все в этом баре и в этой гостинице пойдет по-прежнему. Кое-кто из алкашей прожил тут не один десяток лет. Кто-то обитал на заброшенной железнодорожной станции, и доставить сюда этих отщепенцев было непросто. В общем, началась пьянка по-черному.

  Наконец Сара сказала: «Нам пора домой, кошек кормить».

  Пьянка могла подождать.

  Голливуд мог подождать.

  Кошки ждать не могли.

  Я подчинился.

  Мы распрощались с завсегдатаями и двинулись к машине. Мне было не страшно сесть за руль. Зрелище молодого Чинаски в занюханном гостиничном мире пошло мне на пользу. Я, черт побери, еще совсем не стар. Вполне еще ого-го.

  Сару волновало будущее наших новых знакомых. Мне оно тоже не представлялось радужным. Но это не значило, что я был бы рад видеть их у себя в гостиной потягивающими виски и рассказывающими свои байки. Магия задушевности, как правило, не выдерживает испытания бытом. Да и сколько братьев можно посадить себе на шею?

  Мы подъехали к дому.

  Кошки нас ждали.

  Сара первым делом вымыла их плошки, я открыл жестянки с кормом.

  Что может быть лучше простого образа жизни!

  Мы поднялись наверх, умылись, переоделись и приготовились ложиться.

  — Что же эти бедолаги будут делать? — спросила Сара.

  — Уж я-то знаю, знаю…

  Пришла пора спать. Я спустился на минутку вниз, посмотреть, все ли в порядке. Сара быстро уснула. Я выключил свет. Сегодняшнее кино что-то изменило в нашей жизни, мы уже никогда не сможем думать или говорить, как раньше. Теперь мы знали нечто недоступное другим, правда, это нечто было туманным и, если вдуматься, не совсем приятным.

  Джон Пинчот выбрался из гетто. Ему по контракту предоставили квартиру за счет «Файерпауэр». Джон нашел жилье неподалеку от здания компании. По вечерам, лежа в постели, он мог любоваться световой рекламой на крыше; горящие буквы «ФАЙЕРПАУЭР» бросали на него свой отсвет.

  А Франсуа Расин остался в гетто. Он разбил сад и стал выращивать овощи. Крутил колесо рулетки, ухаживал за садом и кормил кур. Никогда не встречал никого более странного, чем он.

  «Ни за что не брошу моих цыпок, — сказал он мне. — Помру тут, на чужбине, вместе с моими курятами, бок о бок с неграми».

  Потекли будни: лошадки бегали, кино снималось.

  Телефон звонил каждый божий день. Всем вдруг захотелось проинтервьюировать сценариста. Я даже не предполагал, сколько развелось журналов по кино или интересующихся киношными делами. Этот безумный интерес к искусству, неуклонно и последовательно двигающемуся к своему упадку, сродни болезни. Видеть на экране всякое дерьмо стало столь привычным, что люди перестали отдавать себе отчет в том, что смотрят одно дерьмо.

  Бега — еще одна разновидность пустой траты жизненных сил и времени. Люди подходят к окошкам касс, где в обмен на деньги им выдают кусочки пронумерованного картона. Номера, как правило, оказываются невыигрышными. А уж если вам паче чаяния повезет, то ипподром и правительство отстегнут у вас восемнадцать процентов с каждого бакса. В общем, чтобы ходить на бега или в кино, надо быть законченным дураком. Я-то буду поумней других, потому что за десятилетия «тотошной» жизни кое-чему научился. Бега для меня — хобби, не более того. За деньгами я не гонюсь. Имея за спиной продолжительный опыт бедности, к деньгам относишься с уважением. Как-то неохота спустить все до цента. Это удовольствие оставим святым и дуракам. Своим успехом в жизни я обязан тому, что при всех своих безумствах остаюсь совершенно нормальным: я предпочитаю сам творить обстоятельства, не позволяя им брать власть надо мною.

  Так вот, как-то вечером зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.

  — Не знаю, что и делать, — сказал он.

  — Опять Фридман заморозил картину?

  — Нет, тут совсем другое дело. Не знаю, откуда этот парень взял мой номер…

  — Что за парень?

  — Да вот звонит мне один…

  — И что говорит?

  — Говорит: «Ты сукин сын долбаный, убил моего брата! Брата моего сгнобил! Теперь я тебя укокошу! Сегодня же!»

  — Боже!

  — Он в истерике, похоже, совсем не в себе. Шизик какой-то. В этом городе на кого угодно можно нарваться.

  — В полицию сообщил?

  — Да.

  — А что они?

  — Говорят, как он появится — звоните.

  — Приезжай ко мне.

  — Да нет, не стоит, обойдется. Но мне, конечно, сегодня не уснуть.

  — Оружие есть?

  — Нет, будет только завтра, только, боюсь, не поздно ли.

  — Переночуй в мотеле.

  — Что толку, он, может быть, за мной следит.

  — Чем я могу тебе помочь?

  — Ничем. Я просто хотел тебе об этом сказать и поблагодарить за то, что ты написал сценарий.

  — Не за что.

  — Спокойной ночи, Хэнк.

  — И тебе, Джон.

  Он положил трубку.

  Мне легко было влезть в его шкуру. Меня однажды донимал по телефону один такой, грозился пришить за то, что я будто бы переспал с его женой. Он называл меня по фамилии и утверждал, что держит меня на мушке. Но свою угрозу так и не исполнил. Наверно, погиб в какой-нибудь дорожной заварушке.

  Я решил звякнуть Франсуа Расину, узнать, как у него дела.

  На другом конце провода заговорил автоответчик:

  «Говорите не со мной, говорите с этой машинкой. Я не желаю разговаривать. Говорите с этой машинкой. Я отсутствую, вы тоже отсутствуете. Незаметно подкрадывается смерть, чтобы заключить нас в свои объятья. Я не желаю разговаривать. Говорите с машинкой».

  Послышались гудки.

  — Франсуа, мудак ты эдакий!

  — Ой, это ты, Хэнк!

  — Я, малыш.

  — У меня был пожар. Пожар. Пожар!

  — Что?

  — Да, я купил дешевенький телевизор, черно-белый. Когда уходил из дому, оставлял его включенным. Чтоб думали, будто я дома. Обдурить их хотел. Ну и, наверно, произошло короткое замыкание или он взорвался. Я приезжаю — все в дыму. Пожарные до этих мест не добираются. Хоть весь квартал сгори, они не почешутся. Вышел из машины, иду — дым сплошной. Пламя. Негры собрались. Ворье и мокрушники. Воду ведрами таскают, бегают туда-сюда. Я сел, смотрю. Нашел бутылку вина, открыл, пью. Крутом дымища. Огонь вырвался наружу. Негры все бегают. «Мы, — говорят, — опоздали. Извини, старик. У нас тут сходка была. Кто-то дым учуял». — «Спасибо», — отвечаю. У кого-то джин нашелся, пустили по кругу. Потом они разошлись.

  — Мне очень жаль, Франсуа. Господи, не знаю, что и сказать. Жить-то там можно еще?

  — Я сижу в дыму, сижу в дыму. Как в тумане. Я весь поседел, состарился совсем. Сижу в тумане. А теперь я мальчонка, слышу, как мама меня зовет. Ой, нет, она стонет! Ее трахают. Кто-то страшный ее трахает! Мне надо домой, во Францию, надо спасти мою мать, надо спасать Францию!

  — Франсуа, ты можешь ко мне переехать. И у Джона, кажется, есть лишняя комната. Все не так плохо. Нет худа без добра.

  — Да нет, худо почти всегда без всякого добра приходит. И остается навсегда!

  — Тогда это смерть.

  — Каждый день жизни и есть смерть. Я поеду во Францию! Буду действовать!

  — Франсуа, а как же цыплята? Ты же не хотел с ними расставаться.

  — Да черт с ними! Пускай неграм остаются! Пускай черномазые жрут белое мясо!

  — Белое мясо?

  — Я в тумане. Пожар тут был. Пожар. Я совсем старик, волосы поседели. Сижу в тумане. Пойду…

  Франсуа повесил трубку.

  Я попробовал перезвонить. Но слышал только автоответчик: «Говорите не со мной, говорите с этой машинкой. Я не желаю разговаривать…»

  Оставалось надеяться, что у него была под рукой бутылка-друтая хорошего красного вина, потому что если оно кому и нужно было сейчас позарез, так это моему другу Франсуа. И моему другу Джону. И мне самому. Я откупорил бутылку.

  — Как насчет стаканчика-другого? — спросил я Сару.

  — Присоединяюсь, — ответила Сара. — Что новенького?

  Я рассказал.

  В первую ночь никто не явился убивать Джона Пинчота. На вторую у Джона было оружие, и он готов был встретить гостя. Но тот опять не пришел. Такие угрозы не всегда выполняют. Тем временем Франоин Бауэре оправилась после болезни.

  — Пятьдесят баксов в день плюс комната и содержание — вот все, что я могу ей предложить, — сказал Фридман Джону.

  Джону удалось уговорить его раскошелиться еще и на оплату перелета в Калифорнию.

  Мне полагалось получить часть гонорара в первый день съемок. «Файерпауэр» обязалась заплатить Джону, а из этих денег он должен был выделить мою долю. Но никто никому ничего не заплатил. По-моему, вообще никто из съемочной группы не получил ни гроша.

  Поэтому я решил пойти на банкет прокатчиков. Надеялся выяснить там у Фридмана, где застряли мои денежки.

  Банкет назначили в пятницу в ресторане «Лимонная утка» — просторном мрачноватом заведении с большим баром и достаточным количеством посадочных мест. К нашему с Сарой приходу почти все они уже были заняты. Прокатчики понаехали со всего света. Выглядели они безмятежно и даже, пожалуй, брезгливо-устало. В основном ели, тщательно обдумывая заказ, говорили немного, пили мало. Мы нашли столик в сторонке, в углу.

  Вошел Джон Пинчот и сразу устремился к нам. Подошел, улыбаясь: «Вот кого не ожидал здесь встретить. Нет ничего занудней банкетов прокатчиков. Кстати, у меня тут с собой…»

  Он раскрыл сценарий в голубом переплете.

  — Вот в этом месте надо сократить полторы минуты. Сделаешь?

  — Конечно. А ты насчет выпивки не похлопочешь?

  — О чем речь!

  — Джон прав, — сказала Сара, — особого веселья тут не наблюдается.

  — Может, с нашей помощью дело поправится, — сказал я.

  — Хэнк, мне уже надоело отовсюду уходить последними.

  — Что ж тут особенного…

  Я принялся вычеркивать текст. Мои персонажи страшно болтливы. Все до одного.

  Джон принес выпивку.

  — Ну как, кромсаешь?

  — Укорачиваю языки.

  — Хорошо бы еще с выпивкой укоротить.

  — С выпивкой не получится. Ее никогда не бывает слишком много. Вдруг раздались аплодисменты.

  — Фридман, — сказала Сара.

  Да, это был он — в засаленном костюме, без галстука, с оторванной пуговицей на мятой рубашке. Фридману было не до таких пустяков, как одежда. Но зато улыбка у него была очаровательная, а глаза прямо-таки буравили собеседников насквозь, почище любого рентгена. Явился из самого пекла, и жил в самом пекле, и готов был отправить туда каждого встречного-поперечного, только дай ему малюсенькую зацепку. Он переходил от стола к столу, отпуская короткие меткие замечания.

  Пришла очередь нашего. Фридман отвесил Саре комплимент.

  — Кстати, — я ткнул пальцем в сценарий, лежащий на столе, — сукин сын Пинчот заставляет меня вкалывать даже на банкете!

  — И это хорошо! — ответил Фридман, повернулся и пошел дальше. Я сделал купюры и протянул сценарий Джону.

  — Отлично, — сказал он. — Ничего существенного не выпало, а читаться будет просто здорово.

  — Даже лучше.

  Опять послышались хлопки. На этот раз по поводу явления Франсин Бауэре. Она еще не старушка, но старой закваски. Держится очень прямо и неторопливо поворачивает голову то вправо, то влево, то улыбнется, то посерьезнеет, то опять улыбнется. Вот она останавливается — секунд на десять, не дольше, раздумывая, куда ей присесть, и с достоинством идет вперед. Ее снова награждают аплодисментами. Вспыхивает магний. Она, расслабившись, останавливается на пару слов возле одного из столиков, потом продолжает свой путь.

  Черт подери, подумал я, а сценарист-то? Тот, кто вдыхает жизнь (или заражает мертвечиной) в этих манекенов? Тот, кто заставляет биться их сердца, кто дарит им свои слова, побуждает к действиям, обрекает на жизнь или смерть — и все по своей воле? Где же этот человек? Кто и когда ловил его видоискателем? Кто приветствовал его овациями? А сценарист, как всегда, там, где ему положено быть — в темном углу, сидит и наблюдает.

  И вдруг — батюшки! К нам приближается Франсин Бауэрс. Она улыбается Саре и Джону, а потом спрашивает меня:

  — Вы вписали для меня эпизод с ногами?

  — Франсин, все на месте. Ноги тебе обеспечены.

  — Вы не пожалеете. У меня потрясающие ноги.

  — Абсолютно в этом убежден.

  Она наклонилась ко мне через стол, улыбнулась обаятельнейшей улыбкой, сверкнула глазами, продемонстрировала свои знаменитые туго обтянутые скулы: «И вы правы».

  Затем выпрямилась и отошла к другому столику.

  — Мне надо с Фридманом поговорить, — сказал Джон.

  — Узнай заодно, когда деньги дадут.

  Мы с Сарой сидели и изучали публику. Сара незаменима на всех гулянках. Она рассказывает мне, кто есть кто. Я без нее просто слепец. Я, признаться, невысокого мнения о человеческой природе и не очень-то стараюсь в нее вникать. Но Саре удается показать мне ее с забавной стороны, и я ей за это благодарен.

  Вечер шел своим чередом. Мы с Сарой закуски по обыкновению не заказывали. Еда отнимает много сил, а после двух-трех стаканчиков совершенно теряет вкус. А вино, согреваясь, становится вкуснее. Откуда ни возьмись появился Джон Пинчот.

  — Вон там, — указал он на какой-то столик, — один из фридмановских юрисконсультов.

  — Отлично, — сказал я. — Он-то мне и нужен. Сара, за мной!

  Мы подсели за его столик. Юрисконсульт уже порядком нагрузился. Рядом с ним сидела долговязая блондинка. Она сидела неподвижно, будто замороженная. Шея у нее была длинная-предлинная, ей просто конца не было. Смотреть страшно. И как будто замороженная.

  Юрисконсульт нас сразу узнал.

  — А, Чинаски! — сказал он. — И Сара!

  — Привет! — сказала Сара.

  — Привет! — сказал я.

  — Моя жена, Хельга.

  Мы поздоровались и с Хельгой. Она не ответила. Она была заморожена и неподвижно сидела в своем кресле. Юрисконсульт махнул насчет выпивки. Принесли пару бутылок. Начало неплохое. Юрисконсульт, звали его Томми Хендерсон, разлил по стаканам.

  — Бьюсь об заклад, вы недолюбливаете адвокатов, — сказал он мне.

  — Не как класс, конечно.

  — Я порядочный адвокат, не мошенник. Вы, наверно, думаете, раз я работаю на Фридмана, мне палец в рот не клади?

  — Не отрицаю.

  — Так вот: вы ошибаетесь.

  Томми осушил стакан и без задержки налил второй. Я тоже свой выпил.

  — Притормози, Хэнк, нам еще домой ехать, — сказала Сара.

  — Если меня развезет, вызовем такси. За счет адвоката.

  — Пожалуйста, я готов.

  — В таком случае…

  Сара залпом опрокинула свой стакан.

  Долговязая все пребывала в заморозке. Ей-богу, на нее больно было смотреть. Особенно на шею — длинную, тощую, с вздутыми венами. Отвратительное зрелище.

  — Моя жена, — пояснил юрисконсульт, — бросила пить.

  — Понятно, — сказал я.

  — Какая вы молодец, — сказала Сара. — Такой шаг требует большого мужества и силы воли. Особенно когда все вокруг пьют.

  — Я бы ни за что на такое не решился, — вставил я. — Хуже нет — сидеть трезвым, когда вся компания бухает как нанятая.

  — Однажды я проснулась в пять утра на пляже в Малибу совершенно голая. С тех пор протрезвела раз и навсегда.

  — Молодец, — сказал я. — Мужественный шаг.

  — И не позволяйте сбить вас с пути, — сказала Сара. Адвокат Томми Хендерсон налил по новой себе, Саре и мне.

  — Чинаски меня не любит, — сказал он своей Хельге. — Считает мошенником.

  — Это не его вина, — отозвалась Хельга.

  — Правда ведь, правда? — допытывался у меня адвокат. Он почти опорожнил стакан и заглянул мне в глаза: — Думаешь, я жулик?

  — Не исключено, — ответил я.

  — Думаешь, мы тебе платить не хотим?

  — Есть такое ощущение.

  — А я, между прочим, почти все твои книжки прочитал. И считаю тебя великим писателем. Почти таким, как Апдайк.

  — Спасибо.

  — И нынче утром я выслал все чеки. Все вы получите свои денежки ближайшей почтой.

  — Правда, — сказала Хельга. — Я свидетель — он отправил чеки по почте.

  — Вот и хорошо, — сказал я. — Этого требует элементарная честность.

  — Ну да, честность. Мы стараемся честно работать. У нас была заминка с наличностью, но теперь все в порядке.

  — Фильм обещает быть хорошим, — сказал я.

  — Знаю. Читал сценарий, — сказал Томми. — г Ну что, жить стало веселей?

  — Гораздо.

  — Все еще считаешь меня жуликом?

  — Как можно!

  — Вот за это давай выпьем! — воскликнул Томми.

  Он наполнил стаканы. Мы чокнулись. Томми, Сара и я.

  — За честность! — провозгласил я.

  Мы выпили до дна.

  Я заметил, что вены на шее Хельги напряглись еще пуще. Но это нас на остановило.

  Мы болтали о пустяках. В основном про то, какая Хельга мужественная.

  Уходили мы последними. Хельга, Томми, Сара и я. Задержавшиеся из-за нас два официанта провожали нас злыми взглядами. Но мы с Сарой привыкли к такому обращению. И, похоже, Томми тоже. Хельга шла рядом с нами все такая же прямая и страдающая. Зато утром ей не грозит похмельный синдром. Утром придет наша очередь страдать.

  Неделю спустя мы поехали на новую съемочную площадку — на Альварадо. Припарковались за пару кварталов и пошли пешком. Уже издали мы заметили народ, толпящийся вокруг Джекова «роллс-ройса».

  — Фотографируют, — сказала Сара.

  Джек Бледсоу на капоте своей машины с двумя своими приятелями-мотоциклистами. Когда магниевые вспышки прекратились, все трое рассмеялись и пошли прямо по капоту «роллс-ройса», вальяжно ступая тяжелыми ботинками. Они позировали, предоставляя возможность снять их со всех точек.

  — Боюсь, машине не поздоровится, — заметила Сара.

  Тут я увидел Джона Пинчота. Он шел к нам. На лице его была усталая улыбка.

  — Что там за буза, Джон?

  — Надо ребят повеселить.

  Кто-то из мотоциклистов гикнул. Бледсоу с приятелями спрыгнули с капота. Съемки кончились. Толпа, смеясь, стала расходиться.

  — Смотрите, какие царапины остались, — сказал Джон.

  — Красиво отделали тачку. Они что ж, не видят, что делают?

  — А им плевать. Они на такие мелочи внимания не обращают.

  — Бедная машина, — сказала Сара.

  Чтобы заделать повреждения, пришлось потратить шесть тысяч баксов.

  — Ну что, поговорил с адвокатом, Хэнк?

  — Да.

  — И что он сказал?

  — Сказал, что выслал чеки по почте.

  — Правильно. Я их получил.

  Джон открыл кошелек. Вытащил оттуда два чека. На каждом из них красовался жирный штамп: «дебиторская задолженность».

  — Деньги в голландском банке.

  — Не может быть, — сказал я.

  — Что за игры такие? — возмутилась Сара.

  — Ума не приложу. Утром встретился с Фридманом. Он божится, что с чеками все в порядке, просто бухгалтер проставил не тот номер счета, и когда деньги вернутся, они быстренько все исправят. Я говорю: «Но ведь проще выписать новые чеки, чего ждать-то?» — «Нет, — отвечает, — это только бухгалтер может сделать, придется подождать».

  — Просто в голове не укладывается, — сказал я.

  — Я ему говорю: давайте позовем сюда вашего бухгалтера. А он мне: «Бухгалтер в Чикаго, у матери. Она на смертном одре. Умирает от рака». Сказал и отвернулся, стал в окно смотреть. Я говорю: «Мистер Фрид-ман, так дела не делают».

  — И что же ответило это чудовище? — поинтересовалась Сара.

  — Фридман глянул на меня невинными голубыми глазками и спокойно заявил: «Ты помнишь, малыш, ведь никто здесь не хотел с вами связываться? Плевали все на твой фильм с высокой колокольни. Одни мы пошли тебе навстречу. Так что сиди и не рыпайся».

  — А ты что?

  — Сара, Хэнк, прошу вас, идемте со мной, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать сцену в ванной. Помните ее?

  — Как не помнить. Ты что же, собираешься вкалывать за его невинные глазки? Мы двинули к площадке.

  — Сцена в ванной должна получиться. Я на нее здорово надеюсь, — сказал Джон.

  — Да, — согласился я, — эпизод клёвый.

  Джон продолжил свой рассказ.

  — После свидания с Фридманом я кружил вокруг ихней конторы. Дважды прошелся по кварталу взад-назад. И мне пришла в голову мысль. Я вернулся к Фридману… Прости, Хэнк, я сейчас сяду в это кресло, а ты стань рядом.

  — Как это понимать?

  Возле нас оказался фотограф с камерой наготове. Джон уселся в кресло.

  — Стал?

  — Да.

  — Теперь выдай улыбку до ушей.

  Я оскалился.

  Сверкнула вспышка.

  — Еще разок, — скомандовал Джон.

  Вспышка повторилась.

  Джон поднялся.

  — Пошли. Снимем наверху.

  Мы стали подниматься.

  — Вот точно так сфотографировались неделю назад Фридман и Фишман. Фридман в кресле, Фишман стоит, оба улыбаются. Фотографию напечатали на первой полосе «Вэрайети». Всю страницу заняли. А под ней подпись: «Файерпауэр» победит!»

  — Ну и что?

  — Сейчас доскажу. Давайте тут остановимся на минутку. Я не хочу, чтобы нас слышали. Мы остановились на площадке.

  — Я, значит, опять зашел к Фридману и сказал, что видел их рекламу в «Вэрайети». И добавил, что через неделю на том же самом месте появится снимок — мы с тобой в том же самом виде, а также вот эти два их чека во всей красе и с шапкой: «Файерпауэр» выиграет, но какой ценой?» Я пригрозил, что даю ему двое суток — если за это время мы не получим нормальные чеки, дадим антирекламу.

  На другом конце коридора вырос длиннющий парень, ассистент Джона Марш Эдвардс.

  — Все готово, Джон. Пора начинать.

  — Минутку. Я сейчас.

  — Может, потом доскажешь? — забеспокоилась Сара.

  — Нет, хочу сейчас договорить. Я еще вот что Фридману сказал. Что, мол, если мы получим деньги вовремя, опубликуем свое фото, только без чеков и с подписью: «Файерпауэр», мы поможем тебе победить!»

  — А он что? — спросил я.

  — Помолчал и сказал: «О'кей, вы получите свои чеки».

  — Слушай, но какого же черта мы фотографировались с этими идиотскими ухмылками! Если мы выйдем с шапкой «Файерпауэр», мы поможем тебе победить», надо же как-то попристойней сняться!

  — Если мы получим чеки, — сказал Джон, — пускай он засунет наше обещание себе в задницу. Такая реклама обошлась бы нам в две тыщи!

  С тем мы и пошли на площадку — снимать сцену в ванной.

  Сцена в ванной была проста. Франсин должна была сидеть в воде, а Джек Бледсоу — на полу, спиной к ней. Франсин полагалось болтать какую-то ерунду, в основном про мокрушника, который поселился в ее доме. Его освободили условно-досрочно. Он стакнулся с какой-то старушонкой и лупил ее нещадно изо дня в день. Через стенку было слыхать, как они собачатся.

  Джон Пинчот попросил меня написать для них текст — и я спроворил несколько страниц диалога за стенкой. Эта работа доставила мне самое большое удовольствие в этой киношной эпопее.

  Живя в таких вот дешевых меблирашках, обыкновенно маешься от безделья, либо дохнешь с голодухи, либо сосешь пузырь с утра до ночи. Одна радость — слушать соседей. Это помогает понять, что не одному тебе сбили холку, что не у тебя одного крыша поехала.

  Нам не удалось стать свидетелями сцены в ванной, потому что не хватило места, так что мы с Сарой ждали в прихожей, выходящей в кухню. Между прочим, больше тридцати лет назад я некоторое время жил в этом самом доме на Альварадо-стрит, с той женщиной, о которой писал в сценарии. И теперь меня охватило странное пронзительное чувство. Колесо жизни совершило свой оборот. Только тех, с кем я знался тогда, уже нет в живых. И та женщина тоже умерла три десятка лет назад, а я вот сижу и пью пиво в том же самом доме, напичканном всякой техникой и набитом киношниками. И я тоже умру, теперь уже скоро. Бедный я.

  В кухне готовили какую-то еду, холодильник ломился от пива. Я сделал туда несколько ходок. Сара нашла себе собеседников. Счастливая Сара. Когда кто-нибудь заговаривал со мной, мне хотелось выпрыгнуть из окна или по меньшей мере спуститься на эскалаторе. Неинтересны мне стали люди. Может, им и не полагается быть интересными. Вот звери, птицы, насекомые даже — эти да. Не знаю почему.

  Джон Пинчот опережал график съемок на целый день, это меня радовало. Потому что уберегало от наездов «Файерпауэр». Сами паханы сюда, конечно, не заглядывали. Но у них были шпионы, это как пить дать. У меня на такие вещи нюх.

  Кое-кто из группы подходил ко мне с моими книжками за автографами. Любопытные у них были книжки. То есть не самые лучшие из тех, что я написал. (Лучшая — всегда последняя.) Я увидел свои ранние «грязные» рассказы «Взятка дьяволу», несколько сборников стихов — «Моцарт на фиговом дереве» и «Вы позволите ему нянчить вашу четырехлетнюю дочурку?». А также «Бар «Латрин» — моя часовня».

  День утекал, мирно и бессмысленно.

  Как долго снимают эту ванную сцену, подумал я. Франсин, наверное, чисто вымылась.

  Вдруг в прихожую вбежал Джон Пинчот. Он был какой-то взъерошенный, кажется, даже не совсем одетый. Во всяком случае, молния на брюках была застегнута только до середины. Он дико вращал глазами.

  — Слава Богу, ты здесь!

  — Ну, как дела?

  Он наклонился и зашептал мне на ухо: «Ужас! С ума сойти! Франсин боится, как бы ее титьки не высунулись из воды! Поминутно спрашивает: не видать? не видать?»

  — Что ж за беда, если слегка и высунутся?

  Джон придвинулся еще ближе к моему уху: «Она не так молода, как хочет казаться. А оператору освещение не нравится. Никак его не наладит, потому волнуется и пьет больше обычного…»

  Оператор, Хайнс, получил все мыслимые в его профессии призы, он один из лучших ныне живущих операторов, но, как все большие таланты, имеет пристрастие к бутылочке.

  Джон продолжал горячо шептать: «Представляешь, а Джек никак не справится с этой строчкой. Уйму дублей сняли. Его заколодило — начнет говорить и сразу глупо так разулыбается».

  — Да что это за строчка-то?

  — Строчка такая: «Пускай отдрочит участкового, когда он придет его проверять».

  — Давай попробуем так: «Пускай откупится от участкового…», дальше по тексту.

  — Вот спасибочки! Это уже девятнадцатый дубль будет!

  — Боже милосердный.

  — Пожелай мне удачи.

  — Удачи тебе.

  Джон убежал. Вошла Сара.

  — Что случилось?

  — Девятнадцатый дубль. Франсин боится показывать грудь. Джек не может сказать текст. Хайнсу не нравится свет…

  — Франсин надо дать выпить, ей сразу полегчает.

  — Ну, Хайнсу этот совет не нужен.

  — Знаю. А когда Франсин расслабится, у Джека язык развяжется.

  — Возможно.

  И тут вошла Франсин. Она выглядела совершенно опустошенной. На ней был банный халат, голова обвязана полотенцем.

  — Я с ней поговорю, — шепнула мне Сара.

  Она подошла к Франсин и тихонько заговорила. Франсин прислушалась. Потом кивнула и вышла в соседнюю комнатушку-спальню. Сара на минутку отлучилась в кухню и вернулась с кофейной чашкой. В кухне имелся отличный выбор: два сорта виски, водка, джин. Сара чего-то намешала. Дверь в спальню приоткрылась, и чашка исчезла.

  Сара не задержалась: «Сейчас придет в себя».

  Минуты через две-три та же дверь распахнулась снова, на пороге появилась Франсин и заспешила прямо на камеру. Проходя мимо Сары, она поблагодарила ее одними глазами.

  Нам ничего не оставалось, как сесть и маленько поболтать, коротая время.

  Я никак не мог отделаться от нахлынувших воспоминаний. Как-никак именно отсюда меня выперли за то, что я привел в гости на ночь трех девочек. Тогда еще не слыхали про такую штуку, как права жильцов.

  — Мистер Чинаски, — заявила мне хозяйка, — у нас верующие живут, трудящиеся, родители с детьми. Ни от кого из них я еще таких жалоб не слыхала. И вас я вдоволь наслушалась: у вас то поют, то ругаются, посуду бьют, матерятся, ржут… А уж что у вас нынче ночью творилось — такого я отродясь не слыхивала!

  — Хорошо, я съеду.

  — Благодарю вас.

  Я, конечно, совсем с катушек слетел. Бриться перестал. Ходил в майке, прожженной сигаретами. Одна была у меня забота: чтобы на комоде стояло не меньше двух бутылок. Я никак не вписывался в окружающий мир, и мир никак не хотел меня принимать. Я нашел несколько родственных душ, по большей части женского пола, я их обожал, они меня вдохновляли, я играл на публику, щеголял перед ними в исподнем, объяснял, какой я гениальный, но верил в это только сам. А они орали: «От…сь! Налей-ка лучше еще этой дряни!» Эти дамы были исчадием ада, и в моем аду они чувствовали себя как дома.

  В комнату опять ворвался Джон Пинчот.

  — Сняли! — возвестил он. — Все сняли! Какой удачный денек! Завтра продолжим.

  — Скажи спасибо Саре, — сказал я. — Она умеет готовить волшебный напиток.

  — То есть?

  — Она угостила Франсин, и та сразу расслабилась.

  Джон обернулся к Саре.

  — Спасибо тебе огромное!

  — К твоим услугам, — ответила Сара.

  — Подумать только! Сколько лет в кино — и впервые пришлось снимать девятнадцатый дубль!

  — Мне говорили, — вмешался я, — что Чаплин однажды снимал сто дублей, пока не удовлетворился.

  — Так то Чаплин, — возразил Джон. — А у нас сто дублей — и бюджет исчерпан.

  На этом день, в общем, и кончился. Если не считать того, что Сара сказала: «Черт побери, а не закатиться ли нам к Муссо?»

  Что мы и сделали. Мы заняли столик в Старом зале и, прежде чем изучить меню, заказали выпивку.

  — Помнишь? — спросил я. — Помнишь доброе старое время, когда мы приходили сюда поглазеть на эту публику и разбирали ее по мастям — вот это актеры, там продюсеры или режиссеры, вот порнозвезды, а эти пытаются пристроиться к киношному бизнесу… Мы пытались представить, о чем они говорят. Конечно, о своем придурошном кино, о контрактах и последних фильмах. Ничтожные малявки, неудачники… глаза бы на них не глядели… лучше отвернуться и смотреть в тарелку, на которой морская капуста и рыба-меч…

  — Мы считали их дерьмом, — сказала Сара, — и вот поди ж ты, сами такими стали.

  — Колесо жизни свершило свой оборот…

  — Принесите нам морской капусты.

  У нашего столика стоял официант. Он хмурился, переминаясь с ноги на ногу, густые брови почти закры вали глаза. Муссо открыл этот ресторан в 1919 году и навидался всякого. И такие, как мы, тут тоже не в диковинку. Да, пускай будет рыба-меч. С жареной картошкой.

  Фильм снимали на трех площадках. Разные комнаты, разные улицы, разные бары.

  Один эпизод надо было снимать ночью: кража кукурузы и погоня.

  Кукурузу взрастили, и пора было ее воровать.

  За аренду натуры из бюджета отстегнули пять тыщ. Участок принадлежал Центру реабилитации алкоголиков. Пинчот обрыскал всю округу в поис'ках чего-нибудь подешевле, но в конце концов пришлось остановиться именно на этой территории — той самой, где тридцать лет назад моя подруга и совершила ту самую кражу. Посадку осуществили на прежнем месте. Прочие детали совпали не столь счастливо. Например, доходный дом, в котором она жила и куда я к ней въехал, превратился в приют для престарелых.

  В большом доме, который теперь оккупировал алкашный Центр, в те времена был популярный танцзал. Там всегда было полно народу, особенно по субботам. Танцевали на первом этаже; зал был необъятных размеров, под потолком кружились огромные лампионы, оркестр играл до самого утра, а у подъезда ждали хозяев автомобили, многие с личными шоферами.

  Голодая, ругаясь с хозяйкой и полицией, когда нас арестовали, а потом отпустили под залог, мы ненавидели этот танцзал и его посетителей лютой ненавистью.

  А теперь тут поселились исправившиеся алкаши, которые читали Библию, дымили как паровозы и играли в бинго в том самом зале, где раньше веселились до упаду.

  Только пустырь был все такой же. За все эти годы никто не удосужился тут чего-нибудь построить.

  Франсин и Джек уже отрепетировали эпизод и разошлись по вагончикам, а мы стояли, ожидая команды «мотор!». Я пил пиво — и вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Симпатичный парень с аккуратно подстриженной бородкой, добрыми глазами и приятной улыбкой. Я где-то его видел, но не мог вспомнить, кто он такой. Вообще-то я догадывался, что он из шпионов «Файерпауэр».

  — Простите, — сказал он, — но здесь нельзя пить спиртное.

  — С чего вдруг?

  — В контракте, который подписали с администрацией, указано, что пить здесь запрещено.

  — Даже воду?

  — Вы же понимаете.

  — Понятно. Бывшей пьяни тяжко смотреть на чужое счастье. Но у нас ведь весь фильм про это самое.

  — Мы приложили массу усилий, чтобы получить разрешение на съемку. Будьте любезны, соблюдайте правила.

  — Ладно, приятель. Но только ради Джона Пинчота.

  Он отвалил, виляя жидкой задницей, которая так и просила пинка.

  Я повернулся спиной к зданию Центра, сделал еще глоток и спрятал банку в карман.

  — Тебя могут увидеть, — сказала Сара.

  — Думаешь, эти парни в завязке пялятся в окна?

  — Не обязательно, но тут всюду народ шныряет.

  — Чтобы хлебнуть пивка, придется уходить в подполье.

  — Да будет тебе! Тоже мне — «звезда» нашлась!

  Сара была права. Я не мог позволить себе капризов. Актер, играющий главную роль, получал в семьсот пятьдесят раз больше меня.

  Нас нашел Джон Пинчот.

  — Привет, Сара! Привет, Хэнк!

  Он сообщил, что Фридман-таки прислал нам новые чеки, причем мой был выписан прямо на меня. Попался карась на нашу удочку.

  — Надо идти, — сказал Джон. — Сейчас будем снимать. А ты посмотри и скажи, как тебе понравится. Дали команду «мотор!», Франсин побежала через заросли кукурузы.

  — Хочу кукурузы! — кричала она.

  Я вспомнил, как на этом самом месте бежала Джейн, а я тащил тяжелый мешок с бутылками. Но она кричала «хочу кукурузы!» так, будто речь шла обо всем, что она потеряла, обо всем, что прошло мимо нее. Эта кукуруза была для нее воздаянием за все, что ей недодал этот мир, ее победой, ее отмщением, ее песнью.

  А в голосе Франсин, кричавшей «хочу кукурузы!», звучала обида, в нем была жалоба, но не чувствовалось отчаяния пьяной женщины. У нее хорошо получалось, просто здорово, но это было не то.

  И когда Франсин принялась обдирать початки, это опять было не то, да и не могло быть. Франсин — актриса. А Джейн была напившейся до безумия женщиной. До полного безумия. Но глупо ждать от лицедейства живой боли. Будет с него и качественной имитации.

  Итак, Франсин рвала початки, лихорадочно засовывая их в сумку, а Джек увещевал ее: «Ты перебрала, мать… они же не поспели».

  Потом появилась патрульная машина, ослепила их яркими фарами, Франсин с Джеком кинулись к дому, прямо как тогда мы с Джейн, и у дверей лифта их остановил крик в мегафон: «Стой, стрелять буду!»

  Но стрелять никто не стал, вместо этого полицейские спокойно остались сидеть в машине. Съемка кончилась.

  Мы не сразу нашли Джона Пинчота.

  — Джон, старина, полицейским полагалось их зажопить!

  — Знаю. У них дверцу заело. Не смогли выйти.

  — Что?

  — Конечно, в это трудно поверить, но хочешь не хочешь, придется починить дверцу, а потом снять все сначала.

  — Жаль, — сказала Сара.

  Обычно, когда что-то не ладилось, Джон только посмеивался. На этот раз он выглядел подавленным.

  — Встретимся после пересъемки.

  Мы пошли погулять. Мне ужасно не нравилось, что Джон впал в уныние. Он оптимист от природы. Многие его даже недолюбливали за излишнюю веселость. Но она, как правило, была неподдельной. Все мы время от времени изображаем непотопляемость. И я этим грешил. Но Джон и правда не терялся перед лицом неприятностей. И грустно было видеть, что он дрогнул.

  Франсин, Джек и другие актеры разошлись по своим вагончикам. Терпеть не могу паузы на съемках. Кино обходится так дорого потому, что практически все время уходит на ожидание. Ждут, пока будет готово то и сё, пока наладят свет и пристроят камеру, пока парикмахер сбегает пописать, а консультант закончит свои разглагольствования. А тем временем все маются безделием. Но при этом исправно получают зарплату, и платить надо за каждый плевок, и каждый зорко следит за тем, чтобы ему вдруг не поручили чужую работу, а потом оказывается, что актеры не в настроении, хотя это их всегдашнее состояние, ну и так далее. Словом, одна пустая трата времени. А уж при нашем жалком бюджете это была совсем непозволительная роскошь. Мне хотелось гаркнуть, чтоб у них у всех в ушах зазвенело: «Кончайте баловство! Тут всех дел на десять минут, а вы валандаетесь чертову уйму времени!»

  Но мне не хватило на это духу. Я ведь всего-навсего сценарист. Самая низкооплачиваемая единица.

  Но благодаря случаю во мне взыграло самолюбие. Явились телевизионщики из Италии и еще из Германии. И пожелали взять у меня интервью. Оба режиссера оказались дамами.

  — Он нам первым обещал, — предупредила итальянка.

  — Так вы же все сливки снимете! — возразила немка.

  — Постараемся, — согласилась итальянка.

  Я уселся перед итальянцами. Камера заработала.

  — Как вы относитесь к кино?

  — Вообще?

  — Да.

  — Стараюсь держаться от него подальше.

  — Чем вы занимаетесь кроме писательской деятельности?

  — Лошадьми. Играю на тотализаторе.

  — Это помогает вам в писательстве?

  — Да. Помогает о нем забыть.

  — В этом фильме ваш герой пьет?

  — Да.

  — Это что, вызов?

  — Нет, как и все прочее.

  — Что значит для вас этот фильм?

  — Ничего.

  — Ничего?

  — Ничего. Может быть, поможет забыть о смерти.

  — Может быть?

  — Да, то есть не наверняка.

  — А о чем вы думаете, когда удается забыть о смерти?

  — О том же, что и вы.

  — В чем ваша жизненная философия?

  — Как можно меньше думать.

  — А еще?

  — Если этого мало, постарайтесь быть добрыми.

  — Как хорошо!

  — Доброе и хорошее — не одно и то же.

  — Отлично, мистер Чинаски. А что бы вы хотели сказать итальянским зрителям?

  — Не кричите так громко. И читайте Селина.

  На том и кончили.

  Немецкое интервью получилось еще менее интересным.

  Дамочка все допытывалась у меня, сколько именно я пью.

  — Он теперь пьет гораздо меньше, чем раньше, — сказала ей Сара.

  — Но теперь мне обязательно надо хлебнуть, иначе я не в состоянии продолжать беседу. Выпивка появилась немедленно. В большом бумажном стакане. Я осушил его залпом. Это пришлось очень кстати. И я вдруг подумал, что интервьюировать писателя глупо. Все самое значительное он излагает на бумаге. А остается у него за душой только ерунда какая-нибудь. Немка оказалась права. Итальянка выжала из меня все до капельки. Итак, я превратился в избалованную вниманием «звезду». И очень огорчался по поводу эпизода с кукурузой. Мне бы сейчас поговорить с Джоном, втолковать ему, что Франсин надо напоить, свести с ума, опустить в ад, чтобы она хватала эти початки так, будто за спиной у нее притаилась смерть, а из окон ее дома смотрят чьи-то призрачные лица, безразлично взирая на печальную тщету бытия всех нас — богатых, бедных, прекрасных, уродливых, талантливых и самых никчемных.

  — Вы не любите кино? — спросила немка.

  — Нет.

  Съемка кончилась. Вопросы тоже.

  А эпизод с кукурузой пересняли. Может, не совсем так, как надо бы, но почти.

  В десять утра зазвонил телефон. Это был Джон Пинчот.

  — Фильм зарубили.

  — Слушай, Джон, я уже не верю в эти сказки. Это все бухгалтерские уловки.

  — Нет, его правда остановили.

  — Да как можно? Они уже столько деньжищ вбухали, это же все прахом пойдет!

  — Хэнк, «Файерпауэр» разорилась. Они не только нашу картину, они все свои фильмы заморозили. Я был у них утром в конторе. Там никого, кроме охраны. Никого во всем огромном здании! Я ходил по этажам и кричал: «Ау! Есть тут кто-нибудь?» И никто не откликнулся. Как в пустыне.

  — Джон, а как же с гонораром Джека Бледсоу?

  — Они не смогут ему заплатить. Никто из их сотрудников, в том числе и мы, не получит ни гроша. У них там люди по полмесяца без зарплаты сидели. Платить нечем.

  — Что думаешь делать?

  — Не знаю, Хэнк, похоже, это конец.

  — Погоди отчаиваться, Джон. Может, нас кто-нибудь подберет?

  — Никакой надежды. Сценарий всех отпугивает.

  — Ах да, я и забыл.

  — А ты что сейчас будешь делать?

  — Собираюсь на ипподром. Если захочешь вечерком заскочить на стаканчик, буду рад.

  — Спасибо, Хэнк, у меня свидание с парой лесбиянок.

  — Тогда удачи тебе.

  — Тебе тоже.

  Я ехал на север к Голливуд-парку. Я играл на тотализаторе уже больше тридцати лет. Начал после того, как меня хватил кондрашка и я чуть не отдал концы в окружной больнице Лос-Анджелеса. Мне тогда сказали, что еще глоток алкоголя — и я могу считать себя мертвецом.

  — Что же мне теперь делать? — спросил я Джейн.

  — В смысле?

  — Надо же найти какую-то замену.

  — А, пожалуйста — лошади.

  — Лошади? А что с ними делать?

  — Ставки. Делать ставки.

  — Ставки? Чушь какая-то.

  Я, однако, попробовал и с ходу выиграл. И потихоньку втянулся. Потом и пить стал опять помаленьку. Дальше — больше. И не помер. Так что и пьянка мне осталась, и лошадки. Я здорово залип в это дело. Тогда по воскресеньям заездов не устраивали, и я мотался на своей дряхлой тачке в Аква Калиенте и обратно, не пропуская ни одного выходного. И ни разу меня не обокрали и не обдурили, и бармены по ту сторону мексиканской границы проявляли ко мне внимание не хуже наших, хотя иногда я оказывался единственным гринго в их заведениях. Мне нравилась ночная дорога домой, и когда я наконец добирался до постели, мне было все равно, дома Джейн или нет. Я не брал ее с собой, убедив, что для белой леди Мексика слишком опасная страна. И когда я возвращался, ее обычно не было. Она находилась в гораздо более опасном месте — на Альварадо-стрит. Но не забывала оставить мне три-четыре бутылки пива, и это примиряло с фактом ее отсутствия. Но горе ей, если она удосуживалась вылакать его сама — тогда ей действительно угрожала опасность.

  Что же касается лошадей, то я подошел к делу по-научному. Я выработал не меньше двух дюжин всяких систем. Применять их следовало с умом: каждая требовала учета множества факторов. Единственный фактор, который оставался неизменным всегда, заключался в том, чтобы поступать супротив большинства.

  Одна из моих систем основывалась вот на каком соображении. Публика почему-то избегает ставить на определенные номера. И когда таких номеров набирается в таблице заезда порядочно, возможность сорвать куш сильно возрастает. В результате многолетнего изучения итогов заездов в Канаде, США и Мексике я вывел правило игры, основанное исключительно на таких номерах. «Бюллетень бегов» выпускал такие толстые красные тома с результатами заездов по цене десять долларов за книгу. Я читал их целыми днями. Все результаты так или иначе упорядочены. Выяви этот порядок, и дело в шляпе. Смело можешь давать наводку начальнику, чтоб не сильно наезжал. Я часто оказывал ему эту услугу, но это не спасало меня от необходимости искать новых. Может, из-за того, что я не прекращал совершенствовать свои системы. Чтобы успешно играть, следует побороть свои человеческие слабости.

  Я въехал на Голливуд-парк и подрулил к служебной стоянке. Знакомый тренер дал мне пропуск и туда, и в клуб. Хороший человек, и главное — не актер и не писатель.

  Я вошел в здание клуба, нашел свободный столик и прикинул свою игру. Потом заплатил доллар и прошел в Павильон Кэри Гранта. Там малолюдно и хорошо думается. Насчет Кэри Гранта: на стенке висит его огромная фотография. Старомодные очки. Улыбка. Шик. Но играл он, конечно… Делал ставку в два доллара. И если продувался, выскакивал на дорожку, размахивал руками и орал: «Со мной у вас этот номер не пройдет!» Если тебе жалко пары баксов, лучше сидеть дома и перекладывать их из одного кармана штанов в другой.

  Моя самая высокая ставка — двадцатка. Излишняя жадность дурно влияет на мыслительные способности и может привести к нежелательным результатам. И еще два правила: никогда не ставь на победителя последнего заезда и на замыкающего.

  Денек выдался удачный, но я, как всегда, томился из-за получасового перерыва между заездами. Это все-таки слишком. В такие минуты бесцельного времяпрепровождения начинаешь ощущать бессмысленность жизни. Это когда ты сидишь и слушаешь, как вокруг на все голоса гадают, кто победит и почему. С ума сойти. Иногда кажется, что ты попал в психушку. В сущности, так оно и есть. Каждый псих уверен, что уж он-то знает побольше, чем другой такой же псих — и такими ипподром кишмя кишит. И я среди них.

  Мне нравились моменты, когда расчеты сходились с реальностью; когда жизнь обретала смысл, ритм и значение. Но этот перерыв между заездами — сущее наказание; сидение в этом бурчащем болоте настолько отравляло все удовольствие, что я не раз грозил моей доброй Саре не ездить на бега несколько дней подряд и завалить мир бессмертными стихами.

  В общем, я скоротал время до вечера и отправился домой, положив в карман больше сотни. Попал как раз в толпу возвращающихся с работы тружеников. Жалкое зрелище. Племя обессиленных, злых и нищих людей. Торопящихся домой, чтобы по возможности спариться, посмотреть в ящик и пораньше улечься, чтобы наутро начать все сначала.

  Когда я въехал во двор, Сара поливала сад. Она прекрасная садовница. И целительница моих безумств. Она кормит меня здоровой пищей, стрижет волосы и ногти и вообще держит в форме.

  Я поставил машину, вышел в сад и поцеловал Сару.

  — Ну как, выиграл?

  — А как же!

  — Звонков не было, — доложила она

  — Неприятная история. После всего, что было, после того, как Джон чуть палец себе не оттяпал и все такое… Жалко его, сил нет.

  — Надо было тебе его сегодня зазвать к нам.

  — Я звал, но у него нынче свидание.

  — С кем?

  — Не знаю. С какими-то лесбиянками. Пускай расслабится.

  — Ты обратил внимание на розы?

  — Еще бы! Великолепные! Особенно красные, белые и чайные. Чайные — мой любимый цвет. Так бы и съел.

  Сара отключила воду от шланга, и мы пошли в дом. Жизнь все же не так плоха. Иногда.

  А потом кино закрутилось по новой. Как всегда, новость нам сообщил Джон. По телефону.

  — Да, — сказал он мне, — завтра возобновляем съемки.

  — Я что-то не пойму. Ты же говорил, фильму конец.

  — «Файерпауэр» что-то там распродала. Фильмотеку, какие-то гостиницы в Европе. Кроме того, этим ребятам удалось перехватить заем у итальянцев. Говорят, эти итальянские деньжата не совсем стерильные, но деньги есть деньги. В общем, приглашаю вас с Сарой завтра на площадку.

  — Прямо не знаю…

  — Завтра вечером.

  — Ладно, договорились. Где и когда?

  В этой части романа, когда съемки фильма наконец благополучно завершаются, Голливуд предстает как перекресток мира, где встречаются и тут же расходятся люди со всего света. Вот заглянул на съемки Манц Леб, постановщик фильмов «Человек-крыса» и «Голова-карандаш» (Дэвид Линч) со знаменитой актрисой Розалинд Бонелли (Изабелла Росселлини, снимавшаяся у него в «Голубом бархате»}, подсаживается к столику неприкаянный Иллиантович (Питер Богданович, югослав по отцу, только что закончивший в тот момент свой фильм «Незаконно ваш», очередную коммерческую неудачу); проходит человек со славянообразной фамилией Сестинов (видимо, подразумевается Питер Устинов, которому Хэнк приписывает постановку «Кладбища домашних животных», творения Мэри Лэмберт, — возможно, вспоминая его актерскую работу у Хэнсона в картине «Маппеты. Большое развлечение»).

  И еще. Гарри Фридман упоминает роман о проститутках, по которому хочет сделать с Хэнком еще один фильм. Менахем Голан действительно собирался экранизировать книгу Чарлза Буковски «Женщины».

  А потом кино закрутилось но новой. Как всегда, эту новость нам сообщил Джон. По телефону.

  — Да, — сказал он мне, — завтра возобновляем съемки.

  — Я что-то не пойму. Ты же говорил, фильму конец.

  — «Файерпауэр» что-то там распродала. Фильмотеку, какие-то отели в Европе. Кроме того, этим ребятам удалось перехватить заем у итальянцев. Говорят, эти итальянские деньжата не совсем стерильные, но деньги есть деньги. В общем, приглашаю вас с Сарой завтра на площадку.

  — Прямо не знаю…

  — Завтра вечером.

  — Ладно, договорились. Где и когда?

  Мы с Сарой заняли места в отдельном кабинете. Наступил вечер пятницы, конец недели, в атмосфере сквозило нечто легкомысленное. Мы немножко посидели вдвоем, потом к нам присоединился Рик Талбот. Вошел, сел прямо рядом с нами. Заказал только кофе. Я часто видел, как он по телевидению обозревает события в кино вместе со своим напарником Керби Хадсоном. Они хорошо знали свое дело и нередко по-настоящему загорались. У них это получалось очень весело, и сколько всякие ушлые ребята ни пытались с них обезьянничать, никто не мог их переплюнуть.

  Рик Талбот выглядел гораздо моложе, чем на экране. И оказался к тому же очень сдержанным, почти застенчивым.

  — А мы часто вас смотрим, — сказала Сара.

  — Спасибо.

  Потом вошла Франсин Бауэрс. Тоже скользнула к нам. Мы ее поприветствовали. С Риком Талботом она была знакома. Франсин вынула из сумочки блокнотик.

  — Послушайте, Хэнк, мне бы хотелось кое-что уточнить насчет Джейн. Она ведь индианка, правильно?

  — Полуиндианка-полуирландка.

  — А почему она запила?

  — Это хороший способ укрыться от жизни и, кроме того, форма медленного самоубийства.

  — А вы куда-нибудь ее водили, кроме баров?

  — Однажды взял с собою на бейсбол. На стадион Ригли, когда лос-анджелесские «Ангелы» играли с Лигой Тихоокеанского побережья.

  — И что же?

  — Мы оба здорово набрались. Она чего-то на меня взъярилась и убежала. Я объездил все закоулки, искал ее несколько часов. А когда вернулся домой, она преспокойно спала.

  — А какая у нее была манера говорить? Она громко говорила?

  — Иногда часами могла не проронить ни слова. А то вдруг ее прорвет — и как начнет орать, кроет всех подряд, все крушит. Поначалу я не обращал внимания. Но она цеплялась ко мне. Я-что же? — отвечал той же монетой. Так мы обменивались любезностями минут двадцать, потом утихали, выпивали по маленькой и давай сначала. Нас нигде подолгу не держали. Даже не вспомнить, во скольких местах нам понадавали пинков под зад. Раз, помню, стучимся в один дом, а нам открывает хозяйка, которая только что от нас избавилась. Как завидела нас, побелела как мел, завопила и с размаху захлопнула дверь.

  — Джейн теперь нет в живых? — спросил Рик Талбот.

  — Уже давно нет. Никого не осталось из тех, с кем я пил.

  — А что же вам помогает держаться?

  — Мне нравится стучать на машинке. Это меня возбуждает.

  — А я даю ему витамины и держу на низкокалорийной диете, без мяса, — добавила Сара.

  — А пить вы не бросили? — спросил Рик.

  — Пью. В основном когда стучу на машинке или когда рядом люди. Я плохо себя чувствую в обществе, а как надерусь, все как-то расплывается.

  — Расскажите еще о Джейн, — попросила Франсин.

  — На ночь она клала под подушку четки.

  — Она ходила в церковь?

  — Время от времени — к «похмельной мессе», как она выражалась. Эта служба начиналась в полдевятого и длилась примерно час. К двухчасовой, которая начиналась в десять, она терпеть не могла ходить.

  — А на исповедь она ходила?

  — Не спрашивал.

  — А что еще вы скажете о ее характере?

  — Разве только то, что, несмотря на ее безумства, ругань и пристрастие к бутылке, все, что она делала, делала стильно. Я и сам у нее кое-чему научился в смысле стиля.

  — Спасибо вам за все, что вы рассказали, я надеюсь, это мне поможет.

  — Не стоит благодарности.

  — Еще ни разу мне не было так хорошо на съемочной площадке, — сказал Рик Талбот.

  — Это вы о чем, Рик? — поинтересовалась Сара.

  — Здесь есть своя атмосфера, которая обычно возникает на съемках низкобюджетных фильмов. Карнавальная атмосфера чувствуется. Причем такого накала еще нигде не было.

  Он не врал. Глаза у него светились, улыбка искрилась неподдельной радостью.

  Я заказал еще выпивку.

  — Мне только кофе, — сказал он.

  Не успели подать выпивку, как Рик сказал:

  — Смотрите-ка! Это Сестинов!

  — Кто? — переспросил я.

  — Он поставил чудесный фильм про кладбище домашних животных. Эй, Сестинов!

  Сестинов подошел к нам.

  — Присоединяйтесь, — пригласил я.

  Сестинов сел.

  — Выпьете что-нибудь? — спросил я.

  — Нет, спасибо.

  — Смотрите, — сказал Рик Талбот, — здесь Иллиантович!

  Иллиантовича я знал. Он сделал несколько мрачных фильмов про то, как мужественные люди преодолевают насилие. Они были хоть и мрачные, но хорошие.

  Он был очень высокий, с кривой шеей и сумасшедшими глазами. Эти сумасшедшие глаза тебя так и сверлили, так и сверлили. От этого становилось не по себе.

  Мы потеснились, чтобы освободить ему место. Кабинет уже был полон.

  — Выпить не желаете? — спросил я.

  — Двойную водку, — ответил он.

  Это мне понравилось, я махнул рукой официанту.

  — Двойную водку, — повторил он официанту, сверля его сумасшедшими глазами. Тот побежал исполнять свой долг.

  — Отличный вечерок, — сказал Рик.

  Мне нравилось, что Рик не выпендривался. Это не кот наплакал, когда парень из сливок общества откровенно говорит о том, что ему весело с тобой.

  Иллиантович получил свою двойную водку и залпом опрокинул стаканчик.

  Рик Талбот задавал всем вопросы, в том числе Саре. В нашем кабинете не было и следа соперничества или зависти. Мне стало уютно.

  Потом пришел Джон Пинчот. Слегка поклонился и с улыбкой сказал:

  — Скоро, надеюсь, начнем снимать. Я тогда всех вас позову.

  — Спасибо, Джон. Он ушел.

  — Хороший режиссер, — заметил Рик Талбот. — Но интересно все же: почему вы выбрали именно его?

  — Это он меня выбрал.

  — Правда?

  — Да. Я могу вам поведать историю, которая объяснит, почему он мне нравится. Но не для печати.

  — Очень хочется ее услышать, — сказал Рик.

  — Не для печати.

  — Само собой.

  Я наклонился в его сторону и рассказал историю про электропилу и мизинец Джона.

  — Неужели это правда? — спросил Рик.

  — Да. Но не для печати.

  — Само собой.

  >(Я знал, что все однажды произнесенное рано или поздно попадает в печать.)

  Тем временем Иллиантович одолел уже две двойные и ожидал следующую порцию. С меня он глаз не спускал. Потом вытащил кошелек, достал замусоленную визитную карточку и протянул мне. Углы у нее разлохматились, картон потемнел от грязи. Иллиантович выглядел как настоящий гений, потертый жизнью. Этим он привел меня в восторг. Он не старался пустить пыль в глаза. Заграбастал очередную порцию водки и махом выдул.

  Потом серьезно посмотрел на меня. Я на него. Но его темные глаза были слишком большими. Мне пришлось отвести взгляд. Я подал знак официанту, чтобы налил мне еще. И уже потом опять взглянул в глаза Иллиантовичу.

  — Вы самый лучший мужик, — сказал я. — Лучше никого нет.

  — Нет, не так, — ответил он. — Вы самый лучший! И вам я даю свою карточку! А на ней — время показа моего последнего фильма. Вы должны прийти!

  — Это уж обязательно, — сказал я, вынул кошелек и аккуратно поместил туда его карточку.

  — Просто дивный вечер, — сказал Рик Талбот.

  Мы еще поболтали, потом опять подошел Джон Пинчот.

  — Уже почти начинаем. Вам лучше пойти прямо сейчас, а то потом не протиснетесь.

  Мы все поднялись и последовали за Джоном. Кроме Иллиантовича. Он остался в кабинете.

  — Мать вашу! Мне надо принять еще двойных! Не ждите меня, ребята!

  Этот ублюдок спер у меня пару страниц текста. Он махнул официанту, вытащил мятую сигарету, вставил в рот, чиркнул зажигалкой и подпалил себе нос.

  Ублюдок эдакий.

  Мы вышли в ночь.

  Снимать должны были в переулке. Сцену драки бармена и алкаша. Холодало. Почти все было готово для съемок. Камеры установили с двух сторон, чтобы снять крупные планы, и бармена, и Джека Бледсоу. Но настоящую драку должны были изображать дублеры.

  Бледсоу заметил меня.

  — Эй, Хэнк, идите сюда!

  Я подошел.

  — Покажите им, как вы деретесь.

  Я поплясал, нанося удары невидимому противнику то справа, то слева, провел атаку. И остановился. Мне уже надоело демонстрировать свое боевое искусство.

  — У вас не особенно удачно получилось. На месте топтались слишком долго. Если бы так было на самом деле, толпа вмешалась бы, кто-нибудь наверняка влез бы в драку. Мне кажется, хоть я и пьяный был, обмены ударами следовали гораздо быстрее. И удары были сильнее, жестче. А потом — надо отпрянуть в сторону, оценить обстановку и опять замолотить кулаками. Надо сказать этому парню. Победитель должен быть только один. И драка не должна кончиться выбиванием мозгов. Это все-таки спектакль, показательное выступление…

  Время поджимало. Мы сгрудились в переулке, так чтобы не мешать. И тут прибыл Гарри Фридман, а при нем — голливудская птичка, в парике, с наклеенными ресницами и с боевой раскраской. Слой помады увеличивал контур губ вдвое. Сиськи тоже были вдвое больше нормальных. Вместе с ними шествовал великий режиссер Манц Леб, постановщик таких картин, как «Человек-крыса» и «Голова-карандаш». Компанию украшала знаменитая актриса Розалинд Бонелли. Нам пришлось подойти, дабы быть представленными. Леб и Бонелли приветливо улыбались и вели себя очень дружелюбно, но я четко ощущал, что они чувствуют свое превосходство. Мне, впрочем, было наплевать, ибо я чувствовал свое превосходство над ними.

  Потом мы вернулись на свою позицию, и началось побоище. С самого начала оно выглядело жестким и беспощадным. У нас-то по-настоящему начинали драться ближе к концу, когда один (обычно я) истощал свои силы, а другой не хотел уступать.

  И еще одна особенность была в этих драках. Если ты не принадлежал к «клубу» бармена и тебя побивали, то оставляли на мусорной куче вместе с крысами. Чтобы подольше помнил. Однажды утром меня разбудила сирена и слепящие фары мусорной машины.

  — Эй, парень, а ну с дороги! Мы тебя чуть не задавили!

  — Из-з-звините…

  Веселенькое это было дело — подыматься на ноги с бодуна, с туманом в башке, побитому как собака, с мыслью о самоубийстве, а тут еще милые черномазые здоровяки, озабоченные только тем, чтобы не выбиться из графика.

  А то какая-нибудь негритоска высунется из окошка: «Эй, ты, шваль белая, давай катись от моей двери!»

  — Да, мэм, извините, мэм…

  И самое худшее было — вспомнить при первых проблесках возвращающегося сознания, пластаясь на грудах мусора, содрогаясь от боли при каждом движении, самое худшее было вспомнить, что кошелек опять пропал…

  Ты начинал обманывать сам себя. Может, кошелек в заднем кармане, просто до него не дотянуться. Но его там нет. Ты, превозмогая боль, подымаешься на ноги, обыскиваешь все карманы — кошелька как не бывало. Веры в человечество остается все меньше и меньше.

  Худо-бедно сцену драки закончили, Джон Пинчот подошел и спросил: «Ну как?»

  — Да не совсем то.

  — То есть?

  — В наших драках гладиаторы больше походили на клоунов, играли на публику. Сшибет, скажем, парень другого с ног, оглядится и спросит: «Ну что, хорошо?»

  — Придуривались, что ли?

  — Вроде того.

  Джон отошел к дублерам и что-то стал втолковывать. Они слушали. Старина Джон, наверное, единственный из режиссеров, кто не гнушается поговорить с автором сценария. Я почувствовал себя польщенным. Мне в жизни редко везло, а сейчас мне начинала улыбаться удача. Я почуял ее вкус.

  Они пересняли эпизод.

  Я смотрел, как они это делают, и, скажу вам, размяк от ожившего видения прошлого. Мне захотелось оказаться на месте одного из этих ребят, испытать все на своей шкуре. Может, это прозвучит глупо, но у меня возникло ощущение, будто я бьюсь башкой о каменную стену. Как рожденный на смерть.

  Потом съемка кончилась. Подошел Джон.

  — Ну? — спросил он.

  — Мне понравилось.

  — Мне тоже, — сказал он.

  Вот и все.

  Мы с Сарой вернулись в кабинет.

  Иллиантович исчез. Наверное, в баре кончилась водка.

  Мы с Сарой сделали заказ, а Рик опять взял кофе.

  — Один из лучших вечеров в моей жизни, — сказал Рик.

  — Брось дурака валять, Рик. Где же ты обычно проводишь вечера?

  В ответ он только улыбнулся, глядя себе в чашку. Удивительная, чистая душа.

  Потом появилась Франсин Бауэрс со своей записной книжкой.

  — Как умерла Джейн?

  — Я в ту пору был с кем-то другим. Мы уже два года как с ней расстались, и я приходил навестить ее под Рождество. Она работала горничной в отеле, и все ее очень любили. Каждый норовил всучить ей бутылку вина. У нее в комнате вдоль стены под самым потолком висела полка, на ней стояло восемнадцать-девятнадцать бутылок, не меньше.

  — Если ты все это вылакаешь, а ты обязательно это сделаешь, наверняка окочуришься, — сказал я ей. — Неужто твои добряки этого не понимают?

  Джейн только молча посмотрела на меня.

  — Вот сейчас возьму и все эти долбаные пузыри отсюда вышвырну. Они тебя до смерти заугощают. А она опять только поглядела в ответ. В ту ночь я остался у нее и выдул бутылки три, так что их число сократилось до пятнадцати или шестнадцати. Утром, уходя, я сказал: «Пожалуйста, все-то не пей». Я пришел дней через десять. Дверь в комнату была незаперта. На постели краснело большое кровавое пятно. Бутылок не было. Я поместил Джейн в окружную больницу Лос-Анджелеса. С диагнозом «алкогольная кома». Я долго сидел у ее койки, смотрел на нее, смачивал губы водой, убирал волосы со лба. Персонал нам не мешал. Вдруг она открыла глаза и сказала: «Я знала, что это будешь ты». Через три часа ее не стало.

  — Ей всю жизнь не везло, — сказала Франсин Бауэрc.

  — Она и не хотела никакого везения. Она единственная из всех, кого я встречал, кто так же презирал людскую породу, как я.

  Франсин закрыла блокнот.

  — Уверена, все это мне очень поможет.

  И она ушла.

  А Рик сказал:

  — Простите, но я весь вечер за вами наблюдаю и не заметил в вас ничего порочного.

  — И я в тебе тоже, Рик, — ответил я.

  Через несколько дней мы вернулись на то же место для досъемки в дневное время. Время было послеобеденное; Джон Пинчот сразу нас перехватил, мы даже не успели заглянуть в бар.

  — Подожди немножко, — сказал он мне. — Сейчас подойдет фотограф Корбел Викер. Он хочет снять тебя с Джеком и Франсин. Этого парня знает весь мир. Особенно знаменит он женскими портретами; его фотографии приносят славу.

  Мы стояли в переулке прямо за баром. Там здорово сочетались солнечный свет и густая тень. Я настроился на долгое ожидание, но Корбел Викер явился через пять минут. Ему было лет пятьдесят пять, лицо одутловатое, пузо. Шарф, берет. Его сопровождали двое ребят, увешанных снаряжением. Ребята казались перепуганными и кроткими.

  Нас стали знакомить.

  Корбел представил своих помощников.

  — Это Дэвид.

  — Это Уильям.

  Оба выдали по улыбочке.

  Тут появилась Франсин. «Ах! Ах! Ах!» Корбел Викер кинулся к ней с лобзаньями.

  Потом отпрянул.

  — Так, так, так… Ах! Ах! — Он замахал руками. — Вот оно! Да!

  Он углядел выброшенный из бара поломанный диванчик.

  — Вы, — обратился он ко мне, — сядете сюда.

  Я подошел и сел.

  — А ты, Франсин, сядешь ему на колени.

  Франсин была одета в ярко-красное платье с разрезом на юбке. У нее были красные туфли, красные чулки, на шее белый жемчуг. Она уселась мне на колени. Я обернулся и подмигнул Саре.

  — Молодец! Порядок!

  — Вас моя костлявая задница не беспокоит? — спросила Франсин.

  — Ничего, не волнуйтесь.

  — Камера номер четыре! — выкрикнул Корбел Викер.

  Дэвид подбежал к нему с камерой, Корвел повесил ее на шею, припал на одно колено. Раздался щелчок, сверкнула вспышка.

  — Отлично! Да! Да!

  Еще щелчок, опять вспышка.

  — Да! Да!

  Щелчок, вспышка.

  — Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да!

  Он снимал яростно, страстно.

  — Пленку, пленку! — кричал он.

  Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.

  Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:

  — Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!

  Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.

  — Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая «звезда» Голливуда!

  Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще. Потом появился Джек Бледсоу.

  — Джек, садись на диванчик! Ты с одной стороны, а Франсин — с другой. Вот так!

  Щелчок, вспышка, щелчок, вспышка.

  — Пленку, пленку! — заорал Корбел.

  Фотографии предназначались для дамского журнала с огромным тиражом.

  — Так, а теперь, мальчики, прочь с дивана, буду снимать одну Франсин!

  Он заставил ее лечь на диван, опереться локтями на подлокотник, руку вытянуть вдоль спины, в пальцы взять длинную сигарету. Франсин это нравилось.

  Щелчок, щелчок, вспышка, вспышка…

  Последняя великая «звезда» Голливуда.

  Помощники подносили то новую пленку, то другую камеру. Они работали в режиме автозаправки. Потом Корбел заметил проволочную загородку.

  — Проволока! — завопил он.

  Он заставил Франсин прислониться к загородке в зазывной позе, нам с Джеком велел стать по сторонам.

  — Отлично! Отлично!

  Ему ужасно понравилась эта мизансцена, и он щелкал и щелкал фотоаппаратом. Прямо загорелся весь. Может, его вдохновлял вид за забором.

  Вспышка, щелчок, вспышка, щелчок…

  А потом все как началось, так и кончилось.

  — Всем спасибо!

  Он опять чмокнул Франсин. Помощники собирали причиндалы, паковали, пересчитывали. Уильям занес в блокнот номера снимков, время, отметил, какой камерой что было снято и на какой пленке.

  Потом все отвалили, а мы с Сарой зашли в бар. Завсегдатаи были на месте. Теперь они заделались «звездами» и приобрели достойную осанку. Присмирели, будто призадумались о чем-то значительном. Мне они больше нравились в своем прежнем виде. Съемки подходили к концу, и я жалел, что нечасто на них присутствовал, но такова уж судьба игрока на тотализаторе — прочая жизнь идет мимо.

  Мы с Сарой впали в беззаботность. Я заказал пива, она попросила красненького.

  — Ну что, возьмешься еще за сценарий? — спросила она.

  — Вряд ли. Уж больно часто приходится идти на компромиссы. К тому же надо все время смотреть будто сквозь глазок кинокамеры. С точки зрения зрителя. А киношная публика ужас как обидчива, не то что читатели, которым нравится, когда им нервы щекочут.

  — На это ты мастак.

  В бар вошел Джон Пинчот. Сел слева от меня, улыбнулся.

  — Сукин сын, — сказал он.

  — Кто на этот раз? — осведомилась Сара.

  — Что, опять фильм зарубили?

  — Да нет, тут другое.

  — В смысле?

  — Джек Бледсоу отказался подписать к печати фотографии, которые сейчас сделали.

  — Как?

  — А вот так. Помощник Корбела Викера зашел к нему в трейлер с бумагами, а Джек отказался их подписать. Тогда сам Корбел пошел на поклон. С тем же успехом.

  — Но почему? — удивился я. — Ведь он позволил себя снять… Чего же теперь он кочевряжится?

  — Понятия не имею. Слава Богу, у нас в распоряжении ваши с Франсин фотографии. Хотите посмотреть, как будем сейчас снимать?

  — Конечно.

  — Я за вами зайду.

  — Спасибо.

  Мы с Сарой сидели и думали про то, что сказал Джон. Я так понимаю, что она думала про это. А я-то уж точно.

  Я пришел к выводу, что актеры — другой породы, чем прочие смертные. У них на все свои соображения. Когда изо дня в день, из года в год притворяешься не тем, кто ты есть, это даром не проходит. Становится трудно быть самим собой. Представьте только, что вы все силы кладете на то, чтобы казаться кем-то другим. А потом — еще кем-то. А потом еще и еще. Поначалу это даже забавно. Но со временем, перебывав в шкуре десятков людей, начинаешь забывать, кто ты сам-то такой, и разучаешься говорить своими словами.

  По-моему, Джек Бледсоу настолько потерялся, что решил, будто фотографировали не его самого, а кого-то другого, и потому ничего не оставалось, как отказаться подписать документ, оформленный на чужого человека. В этом был смысл. Мне захотелось донести его до Сары.

  Я подождал, пока она нальет себе вина и зажжет сигарету.

  А потом подумал, что, может, лучше объяснить все это в другой раз, и принялся за пиво, размышляя о том, напечатают ли в женском журнале фото, на котором Франсин со своей жесткой попкой сидит у меня на коленях.

  Как бы то ни было, тридцать два съемочных дня подошли к концу, и был назначен банкет.

  Дело было в баре на первом этаже с огромной площадкой для танцев. Там и еще на втором этаже гулял народ. В основном собралась съемочная группа и актеры, хотя и не все, зато понаехали и вовсе незнакомые мне личности. Оркестра не было, танцевали под фонограмму, но выпивка была настоящая. Мы с Сарой сразу подошли к стойке, за которой хлопотали две барменши. Я взял водки, а Сара красненького.

  Одна барменша меня узнала и вытащила мою книжку. Я ее подписал.

  Народу набилось уйма, кондиционеры не работали, был жаркий летний вечер, и в зале стояла духотища.

  — Давай еще глотнем и поднимемся наверх, — предложил я Саре. — А то тут не продохнуть.

  — О'кей, — сказала она.

  Мы поднялись на второй этаж. Там было попросторнее и попрохладнее. Несколько человек танцевали. У этой вечеринки как бы не было своего центра, впрочем, так бывает почти всегда. На меня накатила тоска. Я допил свой стакан.

  — Пойду возьму еще что-нибудь, — сказал я Саре. — Тебе надо?

  — Нет, обойдусь.

  Я спустился по лестнице, но на полпути к стойке меня остановил волосатый толстяк в темных очках. Он схватил мою руку и принялся с жаром ее трясти.

  — Чинаски, я прочитал все, что вы написали, буквально все!

  — Неужели? — спросил я.

  Он продолжал трясти мою руку.

  — Мы с вами однажды вместе надрались в баре «У Барни». Помните?

  — Нет.

  — Не помните, как мы надрались у старины Барни?

  — Нет.

  Он поднял очки и водрузил их на макушку.

  — Может, теперь вспомните?

  — Нет, — ответил я, высвободил руку и направился к стойке.

  — Двойную водку, — заказал я барменше.

  Она подала.

  — У меня была подружка Лола, — сказала барменша. — Лолу знаете?

  — Нет.

  — Она говорила, что два года была вашей женой.

  — Неправда, — ответил я.

  Я отошел от стойки и направился к лестнице. На сей раз дорогу мне преградил лысый толстяк с окладистой бородой.

  — Чинаски, — сказал он.

  — Слушаю.

  — Андре Уэллс. Не последний человек в киношном деле. Тоже писатель. Вот закончил роман. Хотелось бы, чтобы ты прочитал. Можно прислать?

  — Валяйте.

  Я дал ему номер абонентского ящика.

  — А как тебя найти?

  — Отправьте по почте.

  Наконец я достиг лестницы. По пути выхлебал почти все пойло. Сара беседовала с какой-то статисткой. Тут я увидел Джона Пинчота. Он стоял один со стаканом в руке. Я подошел.

  — Хэнк? — удивился он. — Вот не ожидал тебя здесь встретить!

  — А я не ожидал, что «Файерпауэр» раскошелится на гулянку.

  — Это для них первое удовольствие.

  — Ну, а ты теперь чем займешься?

  — Мы сейчас монтируем, потом будем записывать музыку. Может, зайдешь, посмотришь, как это делается?

  — Когда?

  — Когда захочешь. Мы сутками из монтажной не вылезаем, работаем часов по двенадцать, а то и по четырнадцать.

  — Договорились. Слушай, а куда это Поппи запропастилась?

  — Кто-кто?

  — Та штучка, которая подарила тебе десять тыщ, когда ты жил на побережье.

  — А, она теперь в Бразилии. Мы ее не забудем.

  Я допил стакан.

  — Не хочешь ли спуститься, потанцевать? — спросил я Джона.

  — Да ну, что за ерунда.

  Кто-то окликнул его по имени.

  — Извини, — сказал он. — Не забудь заглянуть в монтажную!

  — Обязательно.

  Джон ушел в другой конец зала.

  Я стал на лестничной площадке и посмотрел вниз. Пока мы трепались с Джоном, в баре появились Джек Бледсоу и его приятели-мотоциклисты. Они уселись вдоль стойки лицом к публике. Каждый с бутылкой пива, кроме Джека, который держал в руке банку «севен-ап». Они все были в кожаных куртках и штанах, в сапогах и шарфах.

  Я вернулся к столику, за которым сидела Сара.

  — Надо сойти поболтать с Джеком Бледсоу и его бандой. Ты со мной?

  — Конечно.

  Мы спустились, и Джек познакомил нас со всеми по очереди.

  — Гарри Валет.

  — Хелло, старик.

  — Бич.

  — Здорово.

  — Червяк.

  — Хай!

  — Собачник.

  — Очень рад.

  — Эдди — Три Шара.

  — Черт подери!

  — Это — Пиздеж.

  — Приятно познакомиться.

  — Кошкодав.

  — Ага.

  Вся эта шайка казалась вполне симпатичной, если бы они еще не так выпендривались, красуясь у стойки перед всем честным народом.

  — Джек, — сказал я, — ты здорово сьпрал.

  — Просто замечательно! — сказала Сара.

  — Спасибо, — он сверкнул своей чудной улыбкой.

  — Будете еще сценарии писать? — спросил Джек.

  — Вряд ли. Больно хлопотно. Мне нравится посиживать, глядя в потолок.

  — Если все же напишете, дайте мне почитать.

  — Обязательно. Слушай, а чего это твои ребята все как один шарят глазами по залу? Девочек высматривают?

  — Да нет, с девочками у них проблем нет. Просто расслабляются.

  — Понятно. Ну, пока, Джек.

  — Желаем вам успехов в работе, — сказала Сара.

  Мы поднялись наверх. Джек и его ребята вскоре исчезли.

  Не скажу, чтобы вечерок удался на славу. Я то и дело бегал вверх-вниз за выпивкой. Часа через три почти все разошлись. Мы с Сарой стояли, облокотясь о перила. Я увидел Джона. Я его и раньше видел, смотрел, как он танцует. Махнул ему, чтоб подошел.

  — А почему Франсин не пришла? Не осчастливила нас присутствием?

  — Прессы-то нет.

  — Понятно.

  — Мне пора, — сказал Джон. — Завтра рано вставать на монтаж.

  — Ну давай.

  Джон ушел.

  Внизу стало пусто и прохладно; мы спустились к стойке. Кроме нас с Сарой никого не осталось. Барменша тоже маялась в одиночестве.

  — По маленькой на дорожку, — сказал я ей.

  — Я, между прочим, обязана с вас деньги взять за выпивку, — ответила она.

  — С чего это вдруг?

  — «Файерпауэр» арендовала заведение до полуночи. А сейчас десять минут первого. Но я вам бесплатно налью, потому что уж больно мне писанина ваша нравится. Только никому не говорите.

  — Об этом не узнает ни одна живая душа.

  Она налила выпивку. Бар стал заполняться поздними пташками, любителями потанцевать под музыку «диско». Пора было уходить. В самом деле. Нас поджидала пятерка наших кошек.

  Жаль все же, что съемки кончились. Они обновляют кровь. В них есть что-то от азартной игры. Мы допили и вышли на улицу. Машина стояла на месте. Я помог Саре и залез сам. Мы пристегнулись. Я нажал на стартер, и вскоре мы уже мчали по шоссе Харбор на юг. Мы возвращались к нормальной повседневной жизни, и это меня отчасти радовало, отчасти огорчало.

  Сара зажгла сигарету.

  — Покормим кошек и на боковую.

  — Может, дернем по чуть-чуть? — спросил я.

  — Ладно уж, — согласилась Сара.

  Мы с Сарой иной раз живем просто душа в душу.

  Через несколько дней мы заявились в студию. Там трудились Джон Пинчот и монтажер Кей Бронстайн.

  Джон притащил для нас стулья.

  — Я вам покажу черновой монтаж. Тут еще порядочно возни предстоит.

  — Мы понимаем, — сказала Сара.

  — Надо отдать вам должное, — сказал Кей. — Нам всем очень нравится этот фильм.

  — Спасибо, — ответил я.

  — Сейчас мы накладываем музыку, — объяснил Джон. — Фридман с Фишманом в Лондоне, готовят новый проект. Звонят по пять раз на дню, вопят, чтобы приостановили озвучание. Я делаю вид, что не понимаю. Мы подобрали гениальную музыку, но за права с нас сдерут уйму деньжищ. Фридман и Фишман хотят, чтобы я использовал что-нибудь готовенькое за бесплатно. Это было бы ужасно. Это просто угробило бы ленту. Так что я скоренько накладываю фонограмму, чтобы нельзя уже было ее заменить.

  — Тебе когда-нибудь приходилось работать в таких условиях?

  — Нет. Второй такой парочки, как эти двое, не сыскать. Но я их все равно люблю!

  — Любишь?

  — Да. Они как дети. Они не бессердечны. Даже когда они хотят перерезать тебе глотку, в этом есть свое обаяние. Уж лучше иметь дело с ними, чем с образованными юристами, которые прибрали к рукам весь бизнес в Голливуде.

  Джон погасил свет, и мы стали смотреть. Фильм крутили на мониторе, на маленьком экране вроде телевизионного. Пошли титры. Возникло мое имя. На какое-то мгновение я стал частицей Голливуда. Увяз лапкой.

  Мне нравилось все. Я не видел в картине никаких изъянов.

  — Мне нравится, — сказал я.

  — Сейчас будет сюрприз, — сказал Джон.

  Начался эпизод встречи Джека с Франсин. Они сидели за стойкой бара. Джек принес Франсин пару стаканчиков. Франсин выпила. Джек сидел рядом с наполовину опорожненной бутылкой пива. И вдруг он отпихнул от себя эту недопитую бутылку со словами: «Хватит. Все». «В чем дело?» — спросила Франсин. И Джек пустился в объяснения, что, мол, денег у него больше нету, он на мели и пить не на что.

  — Нет! — заорал я. — Бога ради, только не это!

  Джон остановил пленку.

  — Что такое?

  — Да нас алкаши просто засмеют, когда это увидят!

  — А что тут такого?

  — Пьющий никогда в жизни не отпихнет бутылку с пивом и не скажет: «Хватит!» Он выжрет ее до последней капли и только тогда скажет: «Хватит!»

  — Хэнк прав, — подтвердила Сара. — Я тоже это замечала.

  — Мы сделали пять дублей, и этот показался мне самым удачным.

  — Джон, я как этот кадр увидел, мне будто в душу плюнули. Будто по морде заехали.

  — Кажется, у нас есть дубль, где в бутылке осталось совсем на донышке.

  — На донышке — тоже, конечно, не годится, но все равно пускай уж из двух зол выйдет меньшее.

  Вот ведь что может случиться, когда режиссер у тебя никогда не был алкоголиком, а актер и вовсе в рот спиртного не берет. А алкаш-сценарист, вместо того чтобы быть на съемочной площадке, прохлаждается на бегах.

  Мы досмотрели фильм до конца.

  Джон включил свет.

  — Ну, что скажете? Это, конечно, еще совсем сырое…

  — Музыка и операторская работа великолепны, — сказала Сара.

  — А как насчет сценария, крошка? — спросил я.

  — Чинаски, как всегда, на высоте, — ответила она.

  — Хэнк, а ты-то что скажешь? — спросил Джон.

  — Мне понравилось, как играет Джек. Франсин мне показалась слегка суховатой.

  — Франсин замечательно работает, — сказал Джон. — Она вдохнула в картину жизнь.

  — Возможно. Так или иначе, я рад, что имею отношение к этой ленте и к возвращению Франсин на экран. Чтобы отпраздновать счастливое совпадение эмоций, мы заперли монтажную на ключ, вошли в лифт, выбрались на улицу, сели в мою машину и поехали обедать. К «Муссо» было рано, и мы отправились в одно местечко поближе, в восьми кварталах к западу от студии. Смешно. Как все быстро проскочило. День за днем, день за днем — и вот фильм уже почти готов, а мне все кажется, будто я и сценария еще не написал. Это оттого, сказал бы критик, что ты не осознал, что в твоей писанине плохо или пошло. А знаете, в чем разница между критиком и простым зрителем? Критик смотрит кино бесплатно.

  — Притормози, — сказал Джон. — Нам сюда.

  Я так и сделал.

  Я опять занялся скачками. Иногда мне самому было странно — что я тут забыл? А иногда все было понятно. Взять хотя бы то, что ипподром предоставлял возможность увидеть массу народа в его худших проявлениях и, значит, не позволял забыться, отрешившись от реальности существования в человеческой среде. Алчность, страх, ужас — тут всему находилось место.

  Везде, на каждом забеге, во всякий день можно встретить характерные колоритные фигуры. Вероятно, и на меня смотрели как на такую достопримечательность, и это было мне не по душе. Я предпочел бы остаться незамеченным. Я не люблю советоваться по поводу ставок, не люблю обсуждать лошадей. У меня не возникает чувства товарищества по отношению к другим игрокам. Ведь мы на самом деле соперники. Но кто уж никогда не оказывается внакладе, так это хозяева ипподрома. Они-то всегда сорвут свой куш, и государство сорвет свой куш, и доля тех и другого все увеличивается, а значит, игроку приходится постоянно повышать предельную планку своей ставки, ломать голову над системой и оттачивать интуицию. Средний игрок изо дня в день делает двойные, тройные, шестерные и девятерные ставки, оставаясь в конце концов с кучей бесполезных картонок на руках. Одни говорят, что играют в надежде на удачу, другим якобы нравится атмосфера, третьим — зрелище. На самом же деле все стремятся к одному — к выигрышу. Он снимает напряжение. Простой ответ часто неочевиден, но именно простота лежит в основе глубокой истины, в основе работы, в сочинительстве и живописи. Глубина жизни — в ее простоте. Мне кажется, именно ипподром не дает мне забыть об этом.

  Но, с другой стороны, скачки — это болезнь, попытка чем-то заполнить жизнь, подмена реальности, которую отказываешься видеть. Все мы нуждаемся в том, чтобы уйти от действительности. Часы тянутся невыносимо медленно, и их нужно наполнить событиями, покуда не придет смерть. А вокруг не так-то много места для славных дел и настоящего веселья. Все быстро наскучивает либо начинает страшить. Просыпаешься утром, вылезаешь из-под одеяла, садишься на постели и думаешь: черт подери, что же дальше-то?

  Иногда страсть к бегам одолевает меня, как болезнь. В такие времена я делаю ставки день напролет и остаюсь на ипподроме до позднего вечера, ставя на всякое охвостье. Вместе со мной играют те же люди, которых я видел там с утра. Они тоже не могут уйти. Болезнь, что поделаешь.

  Так вот, вернулся я к скачкам и забыл про кино, актеров, съемочную группу и монтажную. Ипподром делал мою жизнь простой, хотя, может быть, точнее было бы сказать — дурацкой.

  По вечерам я обычно недолго смотрел с Сарой телевизор, потом подымался наверх поиграть со своей поэмой. Поэма помогала держать мозги в форме. Она была мне необходима. Действительно.

  Так я жил своей обычной жизнью недели две или три, и тут вдруг зазвонил старый добрый телефон. Это был Джон Пинчот.

  — Фильм готов. Будет закрытый просмотр на «Файерпауэр». Без журналистов. Без критиков. Надеюсь, ты сможешь прийти?

  — Конечно. Где и когда?

  Я записал.

  Просмотр назначили в пятницу вечером. Я хорошо знал дорогу к зданию компании «Файерпауэр». Сара курила и что-то мурлыкала себе под нос. Я вел машину и потихоньку погрузился в воспоминания. Мне вспомнилось то, что рассказывал Джон Пинчот. Еще задолго до того, как он нашел продюсера на фильм, он принялся инспектировать все бары, подыскивая пригодный для съемок и чтобы в нем были настоящие ал-каши. Он придумал себе псевдоним — Бобби. Из вечера в вечер он обходил один бар за другим. И, как он говорил, чуть не заделался пьяницей. Но ни разу, ни в одном из баров не встретил он женщину, с которой ему захотелось бы уйти вместе. Иногда в свободный вечерок, отдыхая от этих посещений, он приходил к нам с кучей фотографий этих баров и вываливал их на кофейный столик. Я выбирал наиболее подходящие, и он говорил: «Хорошо, я присмотрюсь».

  Он никогда не терял веры в то, что фильм будет сделан.

  Проекционный зал находился не в самом здании «Файерпауэр», а на его задворках.

  Мы подъехали к подъезду. У дверей стоял охранник.

  — Мы на просмотр «Танца Джима Бима», — сказал я.

  — Проезжайте. Повернете направо, — ответил он.

  Вот так-то. И мы вышли в люди.

  Я подрулил направо, припарковался.

  Тут разместилась куча студий. Интересно, почему это «Файерпауэр» не завела себе собственный проекционный зал? В эдаком-то домине? Но, видать, у них на то были веские причины.

  Мы вышли из машины и стали разыскивать просмотровый зал. Никаких следов. Похоже, мы тут были одни-одинешеньки. Но мы не опоздали. Наконец я приметил парочку из явно киношной публики — они стояли, прислонившись к полуоткрытой двери. Все в этом бизнесе выглядят одинаково — люди из съемочной группы, консультанты и прочая публика; все в возрасте от двадцати шести до тридцати восьми, все худые и все без устали болтают о чем-то увлекательном.

  — Прошу прощения, — обратился я к ним. — Здесь будут показывать «Танец Джима Бима»? Они замолкли и уставились на нас так, будто мы оторвали их от чрезвычайно важного дела. Наконец один из них открыл рот.

  — Нет, — сказал он.

  Не знаю, что происходит с этими ребятами, когда им стукнет тридцать девять. Может, именно это они как раз и обсуждали.

  Мы продолжали поиски.

  У автомобиля с невыключенным мотором я заметил знакомую фигуру. Это был Джон Пинчот. Рядом с ним стоял сопродюсер Лэнс Эдвардс.

  — Джон, скажи же Бога ради, где будет просмотр?

  — Ой! — сказал Джон. — Они изменили место. Я пытался тебя предупредить, но вы, видно, уже уехали.

  — Хорошо, так где же это будет, крошка?

  — Да, крошка? — повторила за мной Сара.

  — Я как раз вас искал. Лэнс Эдварде как раз едет в те края. Лэнс, подбросишь нас?

  Джон сел впереди с Лэнсом и Сарой, я устроился на заднем сиденье. Почему-то считается, что Лэнс такой неразговорчивый от застенчивости. Но у меня есть сильное подозрение, что он просто сексуально озабочен. Помню, интервьюерша-итальянка поведала мне: «Мне пришлось вкалывать на такого вот сукина сына. Ну и дешевка! Раскошелиться для него — смерть! Экономит даже на почтовой бумаге. Рассылает деловые бумаги в использованных конвертах. Велел мне зачеркивать имена и адреса и отправлять почту в тех же самых конвертах. Марки непогашенные сдирал, чтобы наклеивать на эти сраные конверты. Раз сижу, чувствую, он мне свою ручонку на ногу положил. «Ищете чего-то?» — спрашиваю. — «Что вы имеете в виду?» — «А то самое, — говорю. — Чего это вы шарите у меня по ноге? Если искать нечего, так будьте любезны, уберите вашу руку». Так он меня вышиб без выходного пособия».

  Мы все ехали и ехали. Похоже, куда-то далеко.

  — Эй, Лэнс, — спросил я, — а ты нас потом подбросишь назад?

  Он кивнул с таким видом, будто его отсобачили. Да и то, чему радоваться — столько бензина придется извести.

  Наконец мы прибыли на место, высадились и вошли в просмотровый зал. Он был набит битком. Кого тут только не было! Все довольные, спокойные. Многие с золотистыми банками пива в руках.

  — Дьявольщина! — громко выругался я.

  — В чем дело? — спросил Джон.

  — Все с пивом. А у нас ни капли выпивки!

  — Один момент! — откликнулся Джон.

  И исчез.

  Бедняга Джон.

  На нас с Сарой смотрели, как на второсортную публику. И то опять же — чего ждать, если актеру платят в семьсот пятьдесят раз больше, чем автору сценария? Разве народ знает, кто написал сценарий? Он запоминает лишь тех, кто его провалил или обессмертил — режиссера, актеров, ну там еще кого-нибудь в этом роде. А мы с Сарой — что ж, трущобные крысы, вот и все.

  Джон подоспел с парой пива как раз когда погасили свет и пошла лента. «Танец Джима Бима».

  Я сделал глоток во славу алкоголиков всех стран.

  И как только фильм начался, я, как говорят киношники, сделал флэшбэк в то утро, когда я, совсем молодой и не то чтобы больной, но и не совсем здоровый, просто слегка пришибленный, сидел в баре, а бармен мне сказал:

  — Знаешь что, малыш?

  — Что?

  — Мы тут решили провести газовую трубу прямо в зал, вот сюда, где ты сидишь.

  — Газовую трубу?

  — Да. И когда тебе все это надоест, ты открутишь вентиль, сделаешь несколько вдохов, и привет.

  — Чертовски мило с твоей стороны, Джим, — сказал я.

  Ну, вот оно. Кино крутится. Бармен отделывает меня в тупике за домами. Я уже говорил, что у меня руки маленькие, а это страшное неудобство в кулачной драке. Как раз у этого бармена кулачищи были громадные. Я еще как-то неудачно открылся, и удары посыпались один за другим. Но мне повезло вот в чем: я не знал страха. И эти потасовки с барменом были для меня времяпрепровождением, не больше. Нельзя же, в самом деле, сутками, не вставая, сидеть на табурете у стойки. А боль не очень и донимала. Боль приходила только утром, и ее можно было перетерпеть, особенно если к утру удавалось добраться до дома.

  И вообще, выдерживая по две-три драки в неделю, я в этом деле становился все лучше. А может, бармен плошал?

  Но все это кончилось больше сорока лет назад. А теперь я сидел в просмотровом зале, в Голливуде.

  Нет смысла пересказывать фильм. Лучше вспомнить о том, что осталось за кадром. Там по сюжету одна леди пожелала обо мне позаботиться. Она считала меня гением и решила, что мне не место на улице. В фильме я не выдерживаю ее опеки дольше, чем до утра. На самом же деле я прожил у нее полтора месяца.

  Эта леди, Телли, жила в большом доме на Голливудских Холмах. Вместе с подругой Надин. Обе они были очень влиятельные особы в шоу-бизнесе; занимались музыкой, издательскими делами, всем на свете. Кажется, не было человека, с которым бы они не корешились, давали по две-три вечеринки в неделю, в нью-йоркском духе. Эти перемены были мне не по душе, я развлекался на свой вкус, напивался в стельку и задирал всех гостей без разбору.

  Надин жила с приятелем, чуть помоложе меня. Не то композитором, не то дирижером, временно безработным. Поначалу он мне не понравился. Я то и дело натыкался на него или в доме, или во дворике, когда мы оба страдали с бодуна. По утрам. Всегда на нем был этот дурацкий шарф.

  Вот как-то поутру, часиков в одиннадцать, вытащились мы с ним оба во двор пососать пивка, чтобы полечиться от похмелья. Его Рич звали. Посмотрел он на меня и говорит:

  — Хочешь еще пива?

  — Еще бы. Спасибо.

  Он сходил на кухню, вернулся, протянул мне банку и сел. Хорошенько приложившись к банке, он тяжко вздохнул и сказал:

  — Прямо не знаю, сколько мне еще удастся ее дурить.

  — В каком смысле?

  — Да не гожусь я ни на что.

  — Так это ж замечательно. Продолжай в том же духе.

  — Спасибо на добром слове. А сам-то ты как?

  — Я на машинке стучу. У меня проблема в другом.

  — А что такое?

  — Елдак совсем сносился. Подружка попалась ненасытная.

  — Я тоже каждую ночь тружусь.

  — Беда.

  — Хэнк, нас имеют как хотят.

  — Да, Рич, эти эмансипированные бабенки взяли над нами верх.

  — Это дело надо зашлифовать водочкой, — сказал он.

  — Правильное решение, — ответил я.

  В тот вечер, к приходу наших подружек, мы оба были уже в отключке. Рич после этого продержался еще недельку, а потом слинял.

  С тех пор я часто натыкался на Надин, гулявшую вокруг дома голышом. Конечно, когда Телли отсутствовала.

  — Ты это чего? — спросил я у нее наконец.

  — Мой дом, и если мне поблажится провентилировать задницу, спрашивать ни у кого не стану.

  — Ой ли? А может, ты на свою задницу приключений ищешь?

  — Во всяком случае, ты тут ни при чем. Будь ты хоть последним парнем на всем белом свете, и то б я на тебя не посмотрела.

  — Будь я последним парнем, тебе пришлось бы долго ждать своей очереди.

  — Скажи спасибо, если я не нажалуюсь Телли.

  — Скажу, но ты прекрати передо мной жопой сверкать.

  — Свинья!

  И она взбежала по лестнице — тюх, тюх, тюх. Задница у нее была здоровая. Где-то в доме грохнула дверь. Я, конечно, Надин не преследовал. Больно дорогое удовольствие.

  Вечером вернулась Телли и увезла меня на неделю за город, в Каталину. Заметила, наверное, как Надин распалилась.

  В сценарий я этот эпизод не вставил. Нельзя же все втиснуть в один фильм.

  Я вернулся из страны воспоминаний в просмотровый зал. Сеанс кончился. Раздались аплодисменты. Мы пожимали протянутые руки, обнимались со всеми подряд. Это было здорово, черт побери.

  Меня нашел Гарри Фридман. Мы с ним тоже обнялись, пожали друг другу руки.

  — Гарри, — сказал я, — ты не промахнулся с автором сценария.

  — Сценарий гениальный! Между прочим, я слыхал, ты сочинил роман о проститутках?

  — Было дело.

  Напиши по нему сценарий. Я сделаю кино.

  — Нет проблем, Гарри, будет сделано.

  Тут он увидел Франсин Бауэре и кинулся ей навстречу.

  — Франсин, куколка моя сладкая, ты была великолепна! Восторги потихоньку улеглись, зал почти опустел. Мы с Сарой вышли на улицу. Лэнса Эдвардса вместе с машиной как ветром сдуло. Пришлось нам топать пешком до того места, где мы оставили нашу тачку. Вечер был довольно прохладный, небо чистое. Вот и готова наша киношка, скоро выйдет на экраны. Критики чего-нибудь про нее наболтают. Я, конечно, понимал, что фильмов снимается бессчетное количество: один за другим, один за другим. И публика совсем от них очумела, уж и не помнит, чего она насмотрелась, да и критики тоже. Наконец мы сели в нашу машину и поехали домой.

  — А мне понравилось, — сказала Сара. — Правда, там есть такие местечки…

  — Понимаю, о чем ты. Но это не безнравственность, это просто хорошее кино.

  — Ты прав.

  Мы выехали на шоссе.

  — Хочется скорее наших кисок увидеть.

  — И мне.

  — Будешь еще сценарии писать?

  — Надеюсь, не придется.

  — Гарри Фридман хочет пригласить нас в Канн, Хэнк.

  — Еще чего! А кошек на кого оставим?

  — Он сказал, можно с кошками.

  — Нет, не пойдет.

  — Я тоже так сказала.

  Хороший выдался вечер, и за ним должно было последовать много других. Я выбрался на прямую дорожку и не собирался съезжать с нее.

  Насчет Канна история особая. Пинчот позвонил мне прямо оттуда.

  — Приз мы вряд ли сорвем, но подберемся к нему близко.

  — Может, Джек Бледсоу пройдет как лучший актер.

  — Тут болтают, что французы намерены отдать «Золотую пальмовую ветвь» кому-то из своих.

  Отдел рекламы «Файерпауэр» без устали насылал на меня интервьюеров из киношных изданий, чтобы расспрашивать меня о фильме. Зная мое скандальное прошлое, они чуяли во мне лакомую приманку, простачка, которого только подпои и получишь свою дурацкую сенсацию. И в один непрекрасный вечер им это удалось. Я ляпнул что-то резкое про актера, которого на самом деле любил как человека и профессионала. В общем-то, это была сущая ерунда, какой-то мелкий штрих его характера. Но как мне заявила по телефону его жена, «может, это и правда, но ее не следовало говорить». С одной стороны, она была права, но с другой — не совсем. Нельзя лишать человека возможности честно ответить на прямо поставленный вопрос. Существует, конечно, понятие такта. Но нельзя им злоупотреблять.

  Я годами терпел всякие чертовы нападки и даже научился черпать в них вдохновение. Я их никогда в грош не ставил, критиков этих. Ежели этот мир продержится до следующего столетия и я все еще буду жив, ни от кого из этих дерьмовых критиков и следа не останется, а их места займут такие же долбоебы, только посвежее.

  Словом, я сожалел о том, что обидел актера. Надеюсь, актеры хотя бы не столь чувствительны, как писатели. Очень хочется в это верить.

  И я перестал давать интервью.

  Я не просто отказывал, я назначал каждому желающему побеседовать цену — тыща долларов в час. И они быстро увяли.

  Потом Джон Пинчот еще раз позвонил из Канна.

  — У нас тут проблема…

  — В плане?

  — Джек Бледсоу не желает выходить из номера для интервью.

  — Могу его понять.

  — Нет, ты не понимаешь. Дело в том, что он отказывается разговаривать со всеми, кто не дал положительной рецензии на его последний фильм. У него по этой части недобор. Репортеры осадили его в холле, а он им отрубил: «Никаких интервью, ребята. Вы меня не сечете». Тогда один парень поднял руку: «Джек, я твой последний фильм похвалил!» Джек: «Ладно, тогда с тобой я поговорю!» Уговорились: в таком-то кафе, в такой-то час. А Джек не пришел.

  — Джон, сдается мне, актеры психи почище, чем писатели или режиссеры.

  — Психи? Да, пожалуй.

  — А как там Франсин?

  — О, с ней все в порядке. Дает интервью всем подряд. Демонстрирует свой летний гардероб. Приятно отзывается обо всех нас. Чувствует, что опять попала в обойму. Ведет себя как последняя великая из великих «звезд». Выступает что твоя богиня. Есть на что посмотреть.

  — Ясно. Ну, а Фридман?

  — Отлично! Всюду поспевает, со всеми контактирует, сам в мыле, руками размахивает. Верхушка его люто ненавидит. Но опасается — уж больно он цепок и деятелен. Спать им не дает. Только о нем и говорят на своих коктейлях. Мечтают наслать на него лучи смерти.

  — С ним этот номер не пройдет. Что еще новенького?

  — Больше ничего особенного. Вот только с Джеком беда. Как бы его выманить из комнаты? Нам удалось уломать его согласиться выступить в одной самой популярной французской телепрограмме. Согласился, а сам не пришел.

  — На кой черт он вообще в Канн полетел?

  — Будь я проклят, если что-нибудь понимаю…

  А время как всегда шло. Я перечел Джеймса Тербера. В лучших своих вещах он безумно забавен. Какая стыдища, что он увяз в чертовом снобизме. Он бы мог написать по-настоящему, без дураков.

  Я тоже настучал кучу стихов. Можете мне поверить, стихотворство — не пустое занятие. Оно помогает не сбрендить окончательно.

  Да. Это о хорошем.

  Плохое тоже было — наш фильм ни фига не получил в Канне.

  А Сара посадила цветы в саду и овощи на грядке.

  А пятерка наших кисок смотрела на нас своими прекрасными глазами.

  После Канна пришлось еще кое-что перемонтировать. Пинчот с головой ушел в работу.

  У меня в этом фильме тоже была ролька. Я изображал в одном эпизоде алкаша. Сценка была очень коротенькая — и ее почти целиком вырезали. Сейчас расскажу. Я сижу у стойки, рядом еще двое, но мы не одна компания, я сам по себе. Это как раз когда Джек впервые встречается с Франсин. А мы трое сидим себе как обыкновенные алкаши. Но когда я попал в кадр, то не смог удержаться и выкинул одну штуку. Глотнул пива, прокатил во рту и сплюнул в горлышко бутылки дюймах в десяти от меня. Здорово получилось. Ни капли не попало на стойку. Не знаю, что меня дернуло. Я этого никогда раньше не делал. Но этот кусок пленки остался на полу в монтажной.

  — Слушай, Джон, — сказал я, — почему бы не вставить этот кусок?

  — Нельзя. Все будут спрашивать: это еще что за тип?

  Массовке не подлежит высовываться.

  Наконец работа над фильмом закончилась. Назначили дату выхода на экран.

  Примерно за неделю до премьеры Джон пришел к нам.

  — Ну, что, будешь писать для нас новый сценарий? Я сразу возьму его в работу.

  — Нет, Джон. Боюсь я Голливуда. Именно так. В общем, я надеюсь, что потому только и не буду писать.

  — А чем ты сейчас занимаешься?

  — Пишу, как я понимаю, роман.

  — О чем?

  — Пока не скажу.

  — Почему?

  — Пары собьет.

  — Хэнк внимательно следит за давлением пара в котле, — сказала Сара. — Постоянно его измеряет.

  — Она правду глаголет. Скажи, Джон, а премьера-то у нас будет?

  — Как же без премьеры, — удивилась Сара. — Что за ерунда!

  — Джон, — сказал я, — я без премьеры не обойдусь.

  — Это ты-то? Ни в жизнь не поверю. С чего вдруг?

  — Как с чего! Да смеха ради! Для понта! Чтоб подали белый лимузин с шофером, чтобы белого вина залейся, телефон в машине, цветной телевизор, сигары…

  — Вот-вот, — подтвердила Сара. — И Франсин это понравится.

  — Ладно, — ответил Джон. — Посмотрим.

  — Скажи Фридману, что это для рекламы, — посоветовала Сара. — Скажи, это, мол, на кассу сработает.

  — Попробую.

  — И главное, Джон, — напомнил я, — не забудь насчет белого лимузина.

  Джону удалось каким-то манером все уладить. И настал вечер премьеры. Как раз когда Сара наверху одевалась, к дому подкатил белый лимузин. Соседская детвора завидела его издали и столпилась во дворе. Я вышел и показал шоферу подъездную дорожку.

  — Хэнк, ты что — знаменитость? — крикнул кто-то из ребятни.

  — Да, да, знаменитость.

  — Хэнк, прокати!

  — Да что в этом хорошего!

  — Прокати, Хэнк!

  Шофер выключил зажигание и вышел из машины. Мы пожали друг другу руки.

  — Фрэнк, — назвался он.

  — Хэнк, — ответил я.

  — Вы писатель?

  — Да. Вы что-нибудь читали из моей писанины?

  — Нет.

  — Я тоже не знаю, каков вы в деле.

  — Ну как же, сэр. Вы же видели, как я въехал на дорожку.

  — И то правда. Жена еще не готова. Подождем немножко.

  — А что вы пишете, сэр?

  — В каком смысле?

  — В прямом, сэр. Что вы пишете?

  Парниша начинал слегка жать мне на мозги. Не привык я с шоферами общаться.

  — Ну, пишу стихи, рассказы, романы…

  — Вы еще сценарий написали, сэр.

  — Ах, да. Точно.

  — А о чем вы пишете, сэр?

  — О чем?

  — Да, о чем?

  — Фу ты. Вообще, знаете ли, о жизни. О жизни, в общем, пишу.

  — Мама говорит, — показалась над забором детская головка, — что он пишет грязные вещи!

  Шофер посмотрел мне в глаза.

  — Будьте добры, скажите вашей супруге, что нам далеко ехать. Нельзя опаздывать.

  — Это кто распорядился?

  — Мистер Фридман.

  Я вошел в дом и крикнул из прихожей:

  — Сара, лимузин у подъезда, шевелись!

  — Он раньше времени явился.

  — Да, но в пятницу вечером полно машин, а ехать далеко.

  — Я сейчас. Не волнуйся. Успеем.

  Я открыл банку пива и включил телевизор. Показывали борьбу. Ребята себя не жалели. Они, конечно, были покрепче, чем мы в их годы. Я прямо диву давался, как они мутузили друг дружку и не сдавались. Месяцы трудов на беговой дорожке и в зале выдержать невероятно трудно. Потом два-три дня интенсивнейшей тренировки накануне ответственной встречи. Тут главное — форма. Талант и кураж обязательны, но если ты не в форме, они ни к чему.

  Я любил смотреть драки. Что-то в них напоминало мне писательство. И тут, и там необходимы все те же три вещи — талант, кураж и форма. Только в одном случае форма физическая, а в другом — интеллектуальная, духовная. Нельзя быть писателем каждую минуту жизни. Ты становишься им, садясь за машинку. Когда ты за ней сидишь, остальное уже не так трудно. Самое трудное — заставить себя сесть на этот стул. И это удается не всегда. Ведь у тебя все как у людей — мелкие заботы, большие беды, хвори и невзгоды. И чтобы одолеть всех этих бесов, которые стараются загнать тебя в угол, нужно быть в отличной форме. Вот урок, который я вынес для себя, наблюдая борьбу, скачки, видя, как жокеи преодолевают невезуху, подвохи и ужас перед барьером. Я пишу о жизни — ха-ха! На самом деле я не перестаю восхищаться незаметным мужеством людей, которые вот так живут день за днем. И это придает мне силы.

  Сара спустилась по лестнице. Выглядела она сногсшибательно.

  — Поехали!

  Я выключил телевизор. Мы вышли.

  Я познакомил Сару с шофером.

  — Сара! Сара! Сара! — орали ребятишки. Они ее обожают. — Сара, можно с вами?

  — Маму спросите, — смеясь, отвечала она.

  Маму? Почему никто никогда не спрашивает папу?

  Шофер открыл нам дверцу. Лимузин легко тронулся с места, поехал, ребята бежали за ним вдоль забора. Господи, вот помру я скоро, а половина из них усядется за компьютеры и почнет выстукивать всякую белиберду.

  Мы спустились с холма и откупорили первую бутылку вина. Я налил его в высокие фужеры.

  Я включил телевизор. Он тот канал не ловил. Я его выключил.

  — Вы дорогу знаете? — спросила Сара шофера.

  — Конечно.

  Сара взглянула на меня.

  — Думал ли ты когда-нибудь, что белый лимузин повезет тебя на премьеру фильма, поставленного по твоему сценарию?

  — Никогда. Слава Богу, мне уже не придется ночевать на скамейке парка.

  — Обожаю лимузины. Чувствуешь, как гладко едем?

  — Скользим, а не едем. Скользим прямо в ад. Дай-ка я тебе подолью.

  — Чудесное вино.

  — О да.

  Мы вывернули вверх на шоссе Харбор и въехали на северную часть фривэя Сан-Диего. Ненавижу этот Сан-Диего. Всегда там пробки. Начал накрапывать дождик.

  — Ну вот, — сказал я. — Дождь пошел. — Сейчас все машины станут. Калифорнийские водители не умеют ездить в дождь. Либо начинают гнать, либо едут, как на похоронах. В основном — как на похоронах едут.

  — Ну, теперь опоздаем, — сказала Сара.

  — Как пить дать, крошка.

  Дождь разошелся. Водители в тачках обезумели от ужаса. Пялились сквозь ветровые стекла, по которым елозили «дворники». Радовались, небось, что у них хоть «дворники» есть. У меня как-то имелась тачка без «дворников». Ничего, я наловчился. Возил с собой разрезанную картофелину. Когда заряжал дождь, я останавливался, вытирал стекла картошкой и чесал дальше. Только эту работу надо производить умеючи: легкими такими движениями.

  А эти чудилы вели себя, будто их к смерти приговорили. Можно было просто физически осязать их паническую вибрацию. Глупая паника. Бесполезная. Зряшная. Если уж паниковать, так по делу.

  — Зато, крошка, вина у нас хоть залейся.

  Я подлил в фужеры.

  Надо отдать должное шоферу. Он был настоящий профи. Каким-то чутьем угадывал, на какой полосе возникнет затор, а где движение оживится, и легко лавировал громоздкой штуковиной, ловко встраиваясь в нужный ряд. Я почти простил его за то, что он не читал моих творений. Люблю профессионалов, которые знают свое дело. Редкий случай, между прочим. Мир кишит никуда не годными спецами — тут и врачи, и адвокаты, и президенты, и слесари, и хафбэки, и дантисты, и полицейские, и авиапилоты и прочие, прочие.

  — А ведь, похоже, мы проскочим, — сказал я ему.

  — Похоже, — согласился он.

  — А кто ваш любимый писатель? — спросил я.

  — Шекспир.

  — Если проскочим, я вас прощу.

  — Я и сам себя прощу, если проскочим.

  Нет, никак не удавалось втянуть его в разговор. Он мне на каждом шагу вставлял фитиль в задницу.

  Мы с Сарой потягивали винцо.

  Так и добрались до места. Шофер вышел и открыл дверцу. Мы высадились.

  Машина стала на углу огромного торгового центра. Нам надо было пройти во двор.

  — Спасибо, Фрэнк, — сказал я.

  — Не за что. Я поеду на парковку. Когда кончится, я вас найду.

  — Каким образом?

  — Найду!

  Он сел на водительское место, и длинный белый лимузин смешался с потоком машин. А дождь все шел.

  Я огляделся — нас поджидали человек пять под зонтиками. Навеса над зданием не было, и дождь хлестал будь здоров. Люди с зонтами кинулись нам навстречу. Они очень заботились, чтобы нас не замочило.

  Я засмеялся.

  — Смешно!

  — Здорово! — рассмеялась в ответ Сара.

  Мы вместе с встречающими вошли в здание. Засверкали фотовспышки. Звездный час. Прощай, моя парковая скамейка.

  На пороге я сказал одному из этих ребят: «Черт побери, мы забыли бутылку в машине! Нам никак нельзя без вина смотреть кино!»

  — Я принесу, мистер Чинаски, — сказал он. Понятия не имею, кто он такой. Он сразу от нас оторвался.

  — И открывалку не забудьте! — крикнул я вдогонку.

  Мы пошли дальше. Слева засверкали вспышки — я увидел Франсин Бауэре. Она выглядела, как королева. Последняя из великих.

  Мы шли, куда нас вели. Впереди замаячила телекамера. И еще больше вспышек. Я узнал одну репортершу.

  — Генри Чинаски! — приветственно крикнула она.

  Но прежде чем она успела перейти к вопросам, я сказал:

  — У нас неприятность. Вино забыли в лимузине. Сейчас его, наверно, шофер допивает. А нам нужны две бутылки.

  — Как вам показался фильм с точки зрения сценариста?

  — Режиссер прекрасно сработался с двумя замечательными «звездами». Мы снимали множество настоящих алкашей, ни один из которых не смог сегодня прийти на премьеру. Операторская работа великолепна, а сценарий написан хорошо.

  — Эта история автобиографична?

  — Один житейский эпизод десятилетней давности.

  — Благодарю вас, мистер Чинаски.

  — Рад служить.

  Появился и Джон Пинчот.

  — Привет, Сара, привет, Хэнк. Идемте.

  Мы наткнулись на кучку людей с диктофонами. Вспышки мелькали уже не так часто. Меня атаковали вопросами.

  — Вы полагаете, что пьянство следует прославлять?

  — Не более, чем что-либо другое.

  — Разве алкоголизм не опасен?

  — Дышать тоже вредно.

  — Но ведь пьяницы несносны, разве нет?

  — В большинстве — да. Как и трезвенники.

  — Кому может быть интересна жизнь забулдыги?

  — Другому забулдыге.

  — Вы считаете пьянство социально приемлемым?

  — В Беверли Хиллз — да. На автотрассе — нет.

  — Вы попали в ловушку Голливуда?

  — Вряд ли.

  — Зачем вы написали этот сценарий?

  — Когда я пишу, никогда не задумываюсь, зачем.

  — Кто ваш любимый актер?

  — Такого нет.

  — А актриса?

  — Тоже нет.

  Джон Пинчот потянул меня за рукав.

  — Пойдем, пожалуй. Вот-вот начнут крутить кино.

  Мы с Сарой послушно последовали за ним. Мы правда чуть не опоздали. Все уже были в зале. Вдруг я услышал за спиной чей-то голос: «Минуточку!»

  Это был тот парень, что обещал принести бутылку. Он протиснулся к нам и вручил мне большой бумажный пакет.

  — Вы один из лучших людей в целом свете, — сказал я ему.

  Он в ответ повернулся и побежал прочь.

  — Кто таков? — спросил Джон. — Из «Файерпауэр»?

  — Понятия не имею.

  — Пошли, — сказала Сара. — Опоздаем.

  Двери уже были закрыты. Джон рванул ручку на себя. В кромешной тьме мы двигались за ним по проходу. Кино уже началось.

  — Гады, — сказал я, — не могли подождать. Мы все-таки авторы сценария.

  — Держитесь за меня, — ответил Джон. — Я занял для вас места. Мы дошли до первого ряда, там, у стены, было два пустых кресла.

  — Ну, пока, — сказал Джон.

  В том же ряду сидели две девицы. И одна сказала другой: «И чего мы сюда приперлись! Я терпеть не могу этого Генри Чинаски. Отвратный тип».

  Я нащупал в темноте бутылку и открывалку. Экран посветлел.

  — Генри Чинаски, — продолжала девица, — женоненавистник, он не любит детей, бирюк, не понимаю, что в нем находят.

  Подружка узнала меня при свете, льющемся с экрана, и ткнула ее в бок.

  — Шшш, это, кажется, он.

  Я открыл бутылку себе и вторую Саре. Мы дружно поднесли их ко рту. Сара сказала: «Нет, я должна наказать этих мандавошек!»

  — Не бери в голову, — остановил я ее. — Враги обеспечивают мне половину дохода. Их ненависть столь сильна, что сублимируется в любовь.

  Смотреть с наших мест было ужасно неудобно. Тела отсюда казались длинными и тощими, а про бошки и говорить нечего. Лбы огромные, а глаз и ртов вообще не было видно, и казалось, что голова сидит прямо на плечах. Звук был слишком громкий и искаженный. Диалог звучал примерно так: «Дуду-ду, та-та-та, черт, йо-то-то…»

  Я сидел на премьере своего первого и единственного фильма и ничего не мог понять.

  Я поздно сообразил, что по соседству находился еще один кинотеатр, где в это же самое время тоже крутили наше кино, и народу там было на ползала.

  — Джон тут недодумал, — сказала Сара.

  — Ладно, поглядим как-нибудь дома на кассете, — ответил я.

  — Конечно.

  И мы опять дружно подняли наши бутылки.

  Девицы смотрели на нас как завороженные и с глубоким отвращением.

  Микроцефалы все так же блуждали по экрану. И громко разговаривали друг с другом:

  — Плам-блям-блям, така-брака…

  — Ламца-дрица…

  — Брик.

  — Така брака.

  — Испоганили они мой диалог, Сара.

  — Пожалуй что.

  Стало немножко получше, когда микроцефалы уселись за стойку со стаканами, такими высоченными, что они заполнили весь экран, и выпивка уходила куда-то прямо в лоб, и опять тебе пустые стакашки тянутся до самого верху, соприкасаются, блестят стеклом. И тяжко, наверно, пришлось этим головкам поутру.

  Наконец мы с Сарой утомились смотреть на экран и сосредоточились на работе с бутылками.

  А там и кино кончилось.

  Послышались жиденькие аплодисменты, мы подождали, пока публика покинет зал. Еще подождали. Потом встали и вышли.

  В вестибюле сверкали вспышки. Кто-то кому-то жал руки. Мы это дело проигнорировали.

  Нам надо было в туалет.

  — Встретимся у того деревца в горшке возле дамской комнаты, — сказал я Саре. И пошел прямо в сортир. Рядом со мной у урильника устроился какой-то вдребадан пьяный тип. Он взглянул на меня.

  — Никак Генри Чинаски?

  — Нет, я его брат, Донни.

  Он еще отлил и продолжал беседу.

  — Чинаски ничего насчет брата не писал.

  — Не любит он меня, вот что.

  — За что же?

  — Приходилось наподдавать ему по заднице. Раз шестьдесят или семьдесят.

  Пьянчуга не знал, что и сказать. Делал свое дело и качался. Я застегнул штаны, спустил воду и вышел.

  Стал ждать у деревца. Из-за него вдруг вышел шофер.

  — Мне велено доставить вас на банкет.

  — Отлично, — сказал я, — вот сейчас Сара подойдет и…

  Сара не заставила себя ждать.

  — Какой странный вечер, — сказала она.

  Мы пошли вслед за Фрэнком.

  — Фрэнк, ты наше вино не выдул?

  — Нет, сэр.

  — Фрэнк, разве шофер вправе покидать свой пост в лимузине? А вдруг его сопрут?

  — Никто не позарится на эту колымагу, сэр.

  — И то правда.

  Послепремьерный банкет имел место быть в ресторане «Копперфилд» на авеню Ла Бреа. Фрэнк подвез нас прямо ко входу, помог выгрузиться, и мы вошли в холл, где нас встретили фотовспышками. Мне подумалось, что они даже не знают, кого фотографируют. Раз уж ты высадился из лимузина, надо тебя снять.

  Нас быстро узнали и провели к толпе людей со стаканчиками красного вина в руках. Они стояли группками по три-четыре человека, кто болтая, кто молча. В зале не было кондиционера, и хотя на улице стояла прохлада, здесь была жарища. Много народу, мало кислороду.

  Мы с Сарой взяли по стаканчику и стали пить. Вино было мерзейшее. Нет ничего хуже дешевого красного вина, разве что дешевое белое, если оно еще успеет согреться.

  — Кто эти люди, Сара? Чего им здесь надо?

  — Одни из кинобизнеса, другие желают в него влезть, а третьим просто некуда податься.

  — А чего они здесь делают?

  — Одни пытаются установить контакты, другие стараются их поддержать. Третьи лезут на всякий случай всюду, куда могут попасть. И, конечно, еще журналюги.

  Атмосфера была нехорошая. Безрадостная она была. Тут собрались всякие бывшие, пройдохи, акулы, приживалы и прочая дешевка. Пропащие души. И жара была, жара, жара.

  К нам подвалил какой-то тип в дорогом костюме.

  — Мистер и миссис Чинаски?

  — Они самые.

  — Вам не сюда. Нужно подняться наверх. Пойдемте, я провожу.

  Мы повиновались.

  Поднялись по лестнице на второй этаж. Там было не так людно. Тип в дорогом костюме обернулся к нам лицом.

  — Не пейте этого пойла. Я вам принесу бутылку.

  — Спасибо. Лучше две.

  — Разумеется. Один момент.

  — Хэнк, что все это значит?

  — Лопай, что дают. Второй раз нас сюда не пригласят.

  Я посмотрел на публику. Она произвела на меня то же впечатление, что и народец внизу.

  — Интересно, что это за парень? — спросил я.

  Он быстро вернулся с парой бутылок, открывалкой и чистыми стаканами.

  — Большое вам спасибо, — сказал я.

  — На здоровье, — ответил он. — Я читал вашу колонку в «Лос-Анджелесской свободной прессе».

  — Судя по вашему возрасту, это невозможно.

  — Дело в том, что мой отец был хиппи. Я нашел газету в его бумагах, когда он завязал с этим делом.

  — А как вас зовут?

  — Карл Уилсон. Это мой ресторан.

  — Вот оно что! Еще раз спасибо за хорошее вино.

  — Пейте на здоровье. Если захотите еще, дайте мне знать.

  — Непременно.

  Он ушел. Я открыл бутылку и разлил вино по стаканам. Мы пригубили. Действительно, вино отменное.

  — Слушай, — спросил я Сару, — а кто все-таки эти люди и чем они отличаются от тех, что внизу?

  — Да те же самые. Просто эти поудачливей. В смысле денег, карьеры, семьи. Они имеют привычку тащить за собой в бизнес своих друзей и родственников. Талант, способности — дело десятое. Я, наверно, выступаю как ханжа, но именно так все и обстоит.

  — Вот почему даже так называемые лучшие фильмы кажутся мне дерьмом.

  — И ты предпочитаешь смотреть на лошадок.

  — Еще бы.

  Подошел Джон Пинчот.

  — Господи! Ну и публика! Меня будто в дерьме вываляли!

  Я рассмеялся.

  Потом подошла Франсин Бауэрс. Она чувствовала себя как рыба в воде. Свершила свой кам-бэк.

  — Ты была хороша, Франсин, — сказал я.

  — Да, — подтвердил Джон.

  — Волосы распустила, да? — спросила Сара.

  — Не слишком?

  — Ничуть, — успокоил ее я.

  — Эй, — спохватилась Франсин. — А что это у вас за вино? Похоже, что-то приличное.

  — Попробуй, — я плеснул ей в стакан.

  — И мне, — попросил Джон.

  — Где это вы раздобыли? — не отставала Франсин.

  — Отец хозяина был хиппарем. Они оба читали «Лос-Анджелесскую свободную прессу». Я там вел колонку. «Заметки неандертальца». Потом мы постояли молча. Говорить было не о чем. Кино кончилось.

  — А где Джек Бледсоу? — спохватился я.

  — А, — ответил Джон, — он на такие штуки не ходит.

  — А я хожу, — вставила Франсин.

  — И мы ходим, — подхватила Сара.

  Потом мы обменялись поклонами с соседней компанией.

  — Тебя хотят проинтервьюировать для «Муви Миррор», Франсин.

  — Разумеется, — ответила Франсин. — Извините, — кивнула она нам. Она отошла, величественная и гордая собой. Она мне нравилась. Мне нравились все, кого спихнули вниз, а они сумели подняться.

  — Ступай с ней, Джон, — сказала Сара. — Она будет чувствовать себя уверенней.

  — Может, и мне пойти, Сара?

  — Нет, Хэнк, ты все испортишь. И не забывай, ты стоишь всего тысячу долларов.

  — Что верно, то верно.

  — Ладно, — сказал Джон. — Пойду.

  И он пошел вслед за ней.

  Ко мне подошел молодой человек с диктофоном.

  — Я из «Гералд экзэминер». Веду колонку «Поговорим». Как вам понравился фильм?

  — А у вас есть тысяча долларов? — спросила Сара.

  — Пустяки, Сара, пускай спрашивает.

  — Итак, как вам понравился фильм?

  — Выше среднего. Фильмы, получающие награды академии, к концу года никто уже не вспоминает. А этот будут долго крутить, больше всего в арт-хаузах. И по телевизору будут показывать, если все мы будем живы.

  — Вы действительно так думаете?

  — Да. И чем дольше будут его катать, тем больше потаенных смыслов будут в нем откапывать. Которых никто и не думал вкладывать. Недооценка и переоценка — норма нашей жизни.

  — И алкаши так говорят?

  — Говорят, пока их не замочат.

  — Значит, вы даете фильму высокую оценку?

  — Дело не в том, что он так хорош. Просто другие еще хуже.

  — А какой из виденных вами фильмов вы считаете самым лучшим?

  — «Голова-ластик».

  — «Голова-ластик»?

  — Да.

  — А второй в вашем списке?

  — «Кто боится Вирджинии Вульф?».

  Туг вновь появился Карл Уилсон.

  — Чинаски, там внизу парень к вам рвется. Говорит, знакомый. Какой-то Джон Голт.

  — Впустите его, пожалуйста.

  — Благодарю вас, Чинаски, — сказал посланец «Гералд экзэминер».

  — К вашим услугам.

  Я откупорил вторую бутылку и налил нам с Сарой. Сара умеет замечательно держаться. Язык у нее развязывается, только когда мы остаемся наедине. И при этом пустяков она не болтает. Но вот появился Джон Голт. Большой Джон Голт. Подошел к нам.

  — Мы с Хэнком никогда не ручкаемся, — улыбнулся он. — Привет, Сара. Следишь за своим малышом?

  — Да, Джон.

  «Черт, — подумал я, — как много хороших ребят носит это имя — Джон».

  Не выходят из моды эти библейские имена. Джон, Марк, Питер, Пол. Иоанн, Марк, Петр, Павел.

  Выглядел Большой Джон Голт отменно. В глазах у него появилась благость. Благость нисходит на лучших из нас. На бескорыстных. Бесстрашных. На тех, кто не рвется в первачи.

  — Отлично выглядишь, старина, — сказал я ему.

  — И ты смотришься лучше, чем двадцать пять лет назад, — ответил он.

  — Результат хорошего ухода, Джон.

  — Витамины и здоровая пища, — добавила Сара. — Ни грамма красного мяса, никакой соли и сахара.

  — Если так пойдет и дальше, Джон, глядишь, и книжки мои станут продаваться.

  — Они всегда будут продаваться, Хэнк. Они доступны любому ребенку.

  Большой Джон Голт. Черт побери, как же здорово он мне помог. Работая на почте, я захаживал к нему в дом, и это заменяло мне еду, сон и все прочее. Он жил на содержании у одной дамы. Дамы всегда поддерживали Большого Джона. «Хэнк, мне нельзя работать, я делаюсь несчастным. А мне хочется быть счастливым», — говаривал он.

  На кофейном столике, у которого мы сидели, всегда стояла плошка, до краев наполненная пилюлями и таблетками. Угощайся.

  Я сидел и сосал их, как конфетки. «Хэнк, этот кругляк тебе чердак раздербанит. Кому здорово, а кому хреново».

  Волшебные то были ночки. Я приходил со своим пивком и взвинчивал колеса. Я не встречал более начитанного человека, чем Джон. Правда, читал он не по правилам, странно как-то. И вообще был странный. Может, из-за наркоты.

  Где-нибудь в три-четыре ночи ему взбредало в голову пойти пошляться по помойкам. Я шел с ним. «Это мне пригодится». — «Но, Джон, это же дырявый башмак!» — «А мне надо».

  Квартира его была забита всякой дрянью. Целые кучи барахла громоздились по всем углам. Чтобы сесть на диван, приходилось сперва скинуть узел какого-нибудь рванья. А стены были заклеены плакатами и газетными шапками. Что к чему — непонятно. Будто то были последние письмена последнего жившего на земле безумца. В подвале громоздились кипы книг, разбухшие от сырости, изъеденные плесенью. Их были тысячи. Все это он прочитал и остался в здравом уме. Ему, чтобы жить, из всего добра довольно было ботиночного шнурка, но в шахматы он бы переиграл кого угодно, а в драку с ним не стоило и ввязываться. Он был чудом. Я в те времена был полон жалости к самому себе, и он помог мне от нее избавиться. Мы здорово развлекались. В отсутствие жратвы я паразитировал на Большом Джоне Голте. Он был ко всему прочему и писателем. Но потом мне с этим делом повезло, а ему нет. Он мог вдруг сочинить потрясающее по силе стихотворение, а потом надолго умолкал, как будто ему нечего было больше сказать. «Я не хочу быть знаменитым, — объяснял он мне, — просто хочу хорошо себя чувствовать». Он был лучшим декламатором из всех, кого я знал, независимо от того, чужие это были стихи или его собственные. Он был прекрасен. Но потом, когда я поймал удачу, если мне приходилось упоминать где-нибудь имя Большого Джона Голта, я неизменно слышал в ответ: «Непонятно, что Чинаски углядел в этом громиле». Те, кто принимал меня вместе с моей писаниной, на дух его не терпели, и я уже начинал опасаться, что, может, сам-то для дураков пишу. Но что тут поделаешь. Птица парит в небе, уж ползает по земле, я меняю ленту на машинке. Как же здорово вновь встретиться с Большим Джоном Голтом. Он пришел с новой дамой.

  — Это Лайза, — представил он ее. — Она тоже стихи пишет.

  Лайза моментально почувствовала себя своей и принялась трещать без умолку. Она болтала и болтала, а Джон молча стоял рядом. Что-то в ней было от старомодной эмансипантки. Бог с ней, конечно, но эта порода поглощает слишком много кислорода, а в зале и так было не продохнуть. Она все чего-то плела и плела про то, что они с Джоном вместе читают, например. Слыхал ли я про Бэбса Дэниша? «Нет», — ответил я. Так вот, Бэбс Дэниш — черный, а она — женщина, и когда она его читает, надевает большие серьги и ужасно возбуждается, и серьги прямо ходуном ходят, и ее брат Тип подобрал для ее чтения специальное музыкальное сопровождение. Мне обязательно надо ее послушать.

  — Хэнк не ходит на вечера мелодекламации, — сказала Сара. — Но я слышала Бэбса Дэниша, и он мне очень понравился.

  — Мы с Джоном и Бэбсом выступаем в следующую среду, придете?

  — Приду, наверное, — сказала Сара. И она наверное придет.

  Тут я внимательно посмотрел на Джона Голта. Он выглядел очень дружелюбным и добрым, но в глубине глаз я заметил боль, которой раньше не было. Для человека, желающего быть счастливым, он выглядел не вполне соответствующим образом. Он, скорее, походил на шахматиста, потерявшего в дебюте задарма две пешки.

  Неожиданно вернулся человек из «Гералд зкзэминер».

  — Мистер Чинаски, — сказал он, — позвольте задать вам еще один вопрос.

  Я познакомил его с Лайзой и Джоном.

  — Джон Голт, — сказал я, — величайший неоткрытый поэт Америки. Он помог мне в те времена, когда весь мир от меня отвернулся. Я хочу, чтобы вы проинтервьюировали Джона Голта.

  — Согласны, мистер Голт?

  — Я с Хэнком знаком более двадцати лет…

  Мы с Сарой отвалили.

  — Сдается мне, с этой Лайзой Джону жутко подфартило, — сказал я.

  — Может, так оно и лучше.

  — Может.

  Народу наверху прибыло. Уходить никто не уходил, гость пошел косяком. Чего ради они тут тусо-вались? Ради новых связей? В поисках удач? Неужто дело того стоило? Держаться бы им подальше от шоу-бизнеса. Куда там! Кому хочется работать садовником или таксистом! Ведь все мы в душе артисты. Чем мы хуже других? И уж если страдать и мучиться, так лучше в этом кругу, чем в другом. По крайней мере, так оно кажется.

  Вторая бутылка почти опустела.

  Опять подошел Джон Пинчот.

  — Джек Бледсоу приехал. Хочет тебя видеть.

  — А где он?

  — Да тут, у входа.

  Это в самом деле был Джек Бледсоу собственной персоной. Стоял, прислонившись к дверному косяку. Улыбался своей знаменитой улыбочкой.

  Мы с Сарой направились к нему. Обменялись рукопожатием.

  Мне вспомнилось, как Джон Голт сказал: «Мы с Хэнком никогда не ручкаемся».

  — Прекрасное кино, Джек, великолепная пара. Очень рад, что ты был с нами.

  — Получилось у меня?

  — По-моему, да.

  — Мне не хотелось в точности копировать твой голос и слишком сутулиться, как ты…

  — Все было в меру.

  — Я приехал только на минутку с тобой повидаться.

  Он меня достал. Я не знал, что и сказать.

  — Ну что ж, малыш, может, напьемся как-нибудь на пару?

  — Я не пью.

  — Забыл. Ну что ж, спасибо, Джек, рад был тебя повидать. Может, по одной на дорожку?

  — Да нет, я уже пошел.

  Он повернулся и стал спускаться по лестнице.

  Он был один. Без телохранителей, без мотоциклистов, байкеров своих. Милое дитя с милой улыбкой.

  Прощай, Джек Бледсоу.

  Я выклянчил у Карла Уилсона еще один пузырь, и мы с Сарой мирно стояли в толпе, где ничего не происходило. Стоят себе люди и стоят. Может, ждут, чтоб я надрался до беспамятства и начал буянить, как иногда со мной случается на гулянках. Хотя вряд ли. Уж больно они все скучные. Им только дай постоять спокойно, чтобы за душу никто не тянул. Спокойненько, уютненько, вот как здесь.

  С моими взглядами на жизнь первое дело — избегать общения с людьми. Чем меньше их мне попадается, тем лучше я себя чувствую. Я повстречался однажды с типом, который разделял мою философию. Звали его Сэм Борделыцик. Он жил в соседнем со мной дворе в Восточном Голливуде. Он был псих.

  — Хэнк, — рассказывал он мне, — когда меня держали в психушке, я всегда чего-нибудь нарушал, и меня сажали в карцер. Но мне там нравилось. Сижу я в этом подвале, утром приходит охранник, поднимает крышку и кричит: «Ну что, насиделся? Выходить будешь?» А я беру кусок говна и швыряю ему в морду. Он закрывает крышку, и меня оставляют в яме. Я сижу и сижу. В другой раз охранник уж крышку не подымает, а так орет: «Ну что, может, хватит?» «Не-а», — кричу я в ответ. И в конце концов меня оттуда выволакивают. «Ему и тут кайф, — орет охранник, — пошел вон!»

  Замечательный был парень, этот Сэм. Потом он пристрастился к азартным играм. За дом платить стало нечем, проигрывался в прах, спал на скамейке возле игральных автоматов, как проснется — сразу играть бежит. Из дома его выкинули. Я нашел его в комнатушке в Корейском квартале. Он сидел, забившись в угол.

  — Хэнк, ничего, кроме молока, в меня не лезет, а оно тут же выходит. Доктора говорят: ничего страшного. Через две недели он умер. Человек, разделявший мои воззрения на человечество.

  — Слушай, — сказал я Саре. — Здесь мертвечиной несет. Пора сваливать.

  — Выпивку свою халявную мы выдули…

  — Она не стоила наших жертв.

  — Но еще рано, может, дальше будет веселей.

  — Разве что благодаря мне, а я не в настроении.

  — Ну, еще чуток подождем.

  Знал я, почему она тянула. Этим вечером кончался для нас Голливуд. Для нее этот мир значил гораздо больше, чем для меня. Немного, в сущности, но все-таки. Она даже начала изучать актерское искусство.

  Но сейчас вокруг нас стояла обыкновенная толпа людей. Некрасивых женщин и непривлекательных мужчин. Скучнее скучного. А от скуки можно и заболеть.

  — Я сдохну на месте, если останусь, — сказал я.

  — Ладно уж, — ответила она. — Пойдем.

  Старина Фрэнк со своим лимузином ждал нас внизу.

  — Рано уходите, — заметил он.

  — Ага, — отозвался я.

  Фрэнк усадил нас на заднее сиденье и вытащил еще одну бутылочку. Как только наш верный возничий вывез нас на шоссе Харбор, мы ее откупорили.

  — Эй, Фрэнк, хочешь глоточек?

  — А то нет!

  Он нажал кнопку, и стеклянная перегородка между нами опустилась. Я протянул ему бутылку.

  По дороге Фрэнк приложился изрядно. Нам с Сарой почему-то стало смешно, и мы расхохотались.

  Конец мертвечине.

  Ну, вот и все.

  Фильм крутили в трех-четырех кинотеатрах. Ко мне стали приставать на ипподроме.

  — Ты, что ли, написал сценарий к киношке?

  — Да.

  — А я думал, ты тотошник.

  — Так и есть. Прощу прощенья…

  Бывают люди довольно обходительные. Но попадаются и совсем ужасные. Завидят жертву, глаза у них округляются, и вот уже ты у них в лапах. Я научился распознавать эту хищную породу и теперь, как завижу, бочком-бочком даю деру. Бывает, что я ретируюсь зря, потому что большинство из этих людей и думать не думают беспокоить меня своим вниманием. Когда-нибудь все придет в норму, и я сольюсь с ипподромной армией как ее простой и незаметный рядовой.

  Рецензии на «Танец Джима Бима» были и хорошие, и плохие. «Нью-Йорк тайме» дала на него восторженный отзыв, а даму из «Нью-Йоркера» он огорчил. Рик Талбот зачислил его в первую десятку года.

  Были и забавные моменты. Однажды Сара прибежала ко мне наверх с воплем: «Там про «Танец Джима Бима» говорят!»

  Векслер и Селби обсуждали картину по кабельному каналу. Я подоспел как раз к тому моменту, когда они показывали эпизод, в котором Джек Бледсоу выбрасывает шмотки Франсин Бауэрс из окна шестого этажа.

  Селби сокрушенно качал головой: «Ужас! Бог знает что! Это худшая картина года! Поглядите только на эти его, как это назвать — штаны! Грязный, запущенный… мерзейший! У него одно на уме — побить бармена! И еще время от времени он царапает какие-то стишки на клочках бумаги! А по большей части слоняется без дела и пьет или клянчит, чтобы ему дали выпить! А в одном из эпизодов две женщины сцепились из-за него не на жизнь, а на смерть! Невероятно! Да кому он нужен такой? Никому, никому! Мы оцениваем фильмы по десятибалльной системе. Нельзя ли мне на этот раз выставить минус единицу?

  И, конечно, на экран выплыла единица с минусом.

  Наступил через Векслера.

  — Я с вами совершенно согласен, но я бы поставил двойку. Из-за одного симпатичного эпизода, где герой купается в ванне с собакой.

  — Фу, — отозвался Селби, — дешевка.

  Месяц спустя фильм все еще шел в трех или четырех кинотеатрах. Потом его стали показывать в одном зале недалеко от Сан-Педро, и мы решили съездить посмотреть. Мы же еще ни разу его не видели на большом экране, если не считать премьеры, когда по экрану бродили микроцефалы.

  Мы подъехали к кинотеатру и увидели на фасаде рекламу: «ТАНЕЦ ДЖИМА БИМА». У меня мурашки по спине пробежали.

  Чуть ли не все фильмы, которые я пересмотрел за жизнь, были увидены в детстве, и почти все ужасные. Фред Астер и Джинджер Роджерс. Джанет Макдоналд и Нелсон Эдди. Боб Хоуп. Тайрон Пауэр. Кэри Грант. Такое кино сушит мозги, лишает надежды. Сидел я в зале и слабел душой и телом.

  Мы ждали на парковке конца дневного сеанса.

  — А может, в зале никого и нет, — сказал я. — Выходить будет некому.

  — Брось, Хэнк.

  Мы ждали. Наконец сеанс кончился, и зрители начали выходить.

  — Трое, — объявила Сара.

  — Пятеро, — сказал я.

  — Уже семь.

  — Восемь.

  — Одиннадцать…

  У меня отлегло от сердца. А зрители все выходили. Я перестал считать.

  Наконец вышли все. Скоро должен был начаться вечерний сеанс.

  — Как думаешь, кто-нибудь еще вот этим занимается?

  — Чем?

  — Ну, сидит и считает, сколько человек вышло из зала после его фильма?

  — Уверена, что не мы первые. Прошло еще сколько-то времени.

  — А где народ? — спросил я. — Может, никто не придет?

  — Придут как миленькие.

  И действительно, вскоре начали подъезжать старенькие драндулеты, водители высматривали места для стоянки. Один парень вышел из машины с бутылкой в бумажном пакете.

  — Пьянь идет смотреть, как у нас с правдой жизни, — засмеялся я.

  — Они ее найдут, — успокоила меня моя дорогая женушка.

  — Как хроникеру пьянства мне нет равных.

  — Дай им дожить до твоих лет. В чем, кстати, твой секрет долголетия?

  — Не вставать с постели до полудня.

  Похоже, народу собралось немало. Мы подошли к кассе.

  — Два, — сказал я кассирше. — Один взрослый.

  Контролер надорвал билеты, и мы вошли в зал. Показывали рекламные ролики будущих хитов. Мы сидели в заднем ряду. Я думаю, зрителей набралось не меньше сотни.

  В последний момент перед нами села молодая пара, лет по двадцать пять, оба высокие и стройные.

  Анонс кончился, и пошел «Танец Джима Бима». Поехали титры. И началось кино. Я уже видел картину на видео раза три или четыре и хорошо ее помнил. Да, это была история из моей жизни. Я был ее автор — кто еще мог бы так схватить зрителей за горло! Но я писал ее не ради себя. Мне хотелось показать странную и отчаянную жизнь пьяниц. Я был одним из них, и я хорошо себя знал.

  У меня имелись замечательные предшественники. Юджин О'Нил, Фолкнер, Хемингуэй, Джек Лондон. Алкоголь помогал им справляться с машинкой, поддерживал в них огонь и стремление ввязаться в игру.

  Кино шло.

  — Как думаешь, тебя тут кто-нибудь узнал? — спросила Сара.

  — Да нет, я ничем не выделяюсь.

  — Тебя это огорчает?

  — Да, мне не нравится быть похожим на других.

  Высокий парень спереди обернулся и прошептал:

  — Потише, я пришел кино смотреть.

  — Извините, — сказал я.

  Фильм продолжался. Там была одна неприличная сцена, и сипящая впереди девушка фыркнула:

  — Ой-ой.

  — Нормально, дарлинг, — сказал ее спутник.

  «Дарлинг» пережила этот эпизод, а за ним шла сцена, в которой женщина в баре хвалится тем, что у нее самая крепкая голова во всем городе. «Никто не сдержал столько ударов мордой о коленку, сколько я!»

  «Дарлинг» закрыла лицо руками и опять прошептала:

  — Ой-ой. Невозможно.

  — Нормально, дорогая, — опять сказал ее спутник.

  «Дарлинг» еще несколько раз по ходу действия закрывала ладошками лицо, но они оба досидели до конца.

  Кино кончилось, и публика медленно покидала зал. Мы ждали. Ну что ж, я видел гораздо худшие фильмы, особенно в тридцатые годы.

  Мы с Сарой поднялись и двинулись к выходу. Дошли до машины, сели и смотрели, как разъезжаются зрители. Я опустил стекла, и мы закурили.

  Вдруг какая-то развалюха подъехала к нам. За рулем сидел незнакомый тип. Увидев нас, замахал рукой. На лице его появилась дурацкая ухмылка. Я махнул в ответ, и он поехал дальше.

  — Он тебя вычислил, — сказала Сара.

  — Забавно.

  — Да уж.

  И мы поехали домой, как после обычной вылазки в кино.

  Когда мы добрались, я открыл бутылку хорошего красного вина. Кровь богов.

  По телеку шли новости. Новости были плохие.

  Мы сидели, пили и смотрели телевизор, пока на экране не появился Джонни Карсон. Шикарно одетый. Пальцы его все время шарили вокруг узла галстука, он бессознательно проверял, все ли в порядке с его внешностью. Он завел монолог, и из зала донесся притворный свист. Хорошо оплаченный.

  — Что теперь думаешь делать? — спросила Сара.

  — В каком смысле?

  — Кино ведь кончилось.

  — Это так.

  — И что ты теперь будешь делать?

  — На лошадок смотреть.

  — А кроме лошадок — что?

  — Вот возьму и напишу роман о том, как пишут сценарии и снимают кино.

  — У тебя наверняка получится.

  — Я тоже так думаю.

  — А как ты его назовешь?

  — «Голливуд».

  — «Голливуд»?

  — Да.

  И вот он перед вами.